Таможенное

Здравствуй, нонсенс, я абсурд - III

Шерхебель

Закручинился герр Шерхебель. Не стало у Шерхебеля покоя. Нет, в семейных делах тишь да благодать. Детишки в гимназии: Оскар старается, хоть звёзд с неба не хватает; Гретхен весной клавесин пожаловали, теперь по вечерам гаммы разучивает. Фрау Шерхебель тоже в полном достатке и удовлетворении. По домашней линии всё хорошо у Шерхебеля было. Служба — совсем другое дело. А служил Шерхебель на фабрике. Бухгалтером. Наиглавнейшим. Ну и что? — спросят иные. Эка невидаль. Только фабрика эта была сущее наказание. Страх и ужас, а не фабрика. То мартеновская печь рухнет, то маневровый паровоз с рельсов сойдёт. То в фабричной кухмистерской все капустой потравятся. Даже заместитель господина директора не уберёгся: чай пил, да ложечку серебрянную и проглотил. Удавился заместитель господина директора насмерть. В личном кабинете, с паркетным полом, тёплым клозетом и двойными рамами. Дуба дал господин заместитель. Что уж тут про рабочих говорить? Утром на смену полтысячи придёт, к обеду ну обязательно что-нибудь, да и случится. А к вечеру аккурат пару покойничков готовых. Вот вам и фабрика.

Бухгалтерия от всего этого как на вулкане. Господин директор требует издержки сократить. Каждый день стучит кулаком, и никотином через усищи чёрные дышит. Рабочих мало должно быть, жалования тоже мало — чтоб налогов поменьше. Вот так вот. Да ещё проверки эти проклятущие раз в неделю. Уж как бухгалтерские стараются, это же форменное сальто-мортале с цифрами каждый день! Тут дважды два — и пять, и десять. В понедельник ревизоры на фабрику должны приехать. И всё-всё-всё пересчитать, каждый кирпичик, каждую монетку. Шерхебель от этого ожидания даже спать перестал.

Утром на службу собрался — как в последний бой. Побрился, сорочку свежую, воротничок, подтяжки. Кофе выпил, флягу с керосином и ветошь в портфель вместо бумаг сложил. Фрау Шерхебель поцеловал, детишек обнял. Да и пошёл на службу.

К двум часам пополудни трёхэтажная фабричная контора пылала, что называется, синим пламенем. Вместе с бумагами, бухгалтерией, клерками, секретаршами, и самим господином директором впридачу. А Шерхебель сел в трамвай, долго ехал куда-то. Потом вышел, весёлый, мороженого себе купил. И пошёл в зоопарк. Моржей смотреть.

Длинношеее

Солнце показалось над холмами. Желтогривое лениво потянулось и открыло глаза. В соседнем болотце уже вовсю плескалось и отфыркивалось носорогое. За его действиями неодобрительно наблюдало из самой трясины толстобрюхое, шевеля крохотными ушками на необъятном рыле.

Нгван и Пухту, из племени масаи, вышли на охоту. Охотились отнюдь не за носорогим. Зачем им носорогое? И толстобрюхое не надо. Желтогривое и само на охоту может выйти. На кого угодно. Даже на Нгвана и Пухту. Лучше желтогривого обойти, пока не учуяло. Охотились двое из племени на козлобородого. Вот это их размерчик! И всё что надо у козлобородого присутствует. Мясо есть, шкура тоже, а клыков нет.

Солнце поднялось ещё выше. Желтогивое разинуло пасть и порычало для порядка на носорогого с толстобрюхим. И на двух ловко прячущихся в траве охотников тоже порычало. Тенью по небу скользнуло зоркоглазое, высматривая на земле то, чего другим увидеть нет никакой возможности.

Нгван охотился и Пухту охотился. Только Нгван на охоте думал об охоте. А Пухту на охоте думал обо всём на свете. Почему трава зелёная, а вода мокрая? И почему днём на небе всегда солнце, а ночью на небе бывает луна? Или иногда не бывает. Пухту никому о своих мыслях не рассказывал. Да и зачем? Даже Нгвану не рассказывал. Ещё рассердится, и палкой от копья по спине огреет. Нгван старше — ему можно.

Или вот длинношеее. Зачем оно? Носорогое может рогом проткнуть. Толстобрюхое растоптать. Желтогривое надвое перегрызть. Но никто длинношеее не трогает. Не протыкает, не топчет. И не грызёт даже. И Нгван с Пухту на него не охотятся. А совсем наоборот — охотятся на козлобородого. Зачем тогда длинношеее? Кому от этого выгода?

Солнце целиком поднялось из-за холмов и стало совсем горячим. Желтогривое напилось воды и ушло. Толстобрюхое с носорогим по очереди ныряли в болото. Нгван и Пухту терпеливо ожидали козлобородого. В зарослях возникло какое-то движение. И на уровне ветвей самых высоких деревьев появилась голова длинношеего, с восхитительными рожками, и длинными ресницами вечно удивлённых глаз. Голова улыбнулась всему миру, и принялась жевать листья. С добрым утром, Африка!

Бритва Оккама

Слушайте! Слушайте! Истинно самим не виденное, но слышанное от досточтимого торговца шерстью, вида самого благообразного. Коему торговцу было рассказанное бродячим философом, шедшим по своей учёной нужде через город наш, из самого Магриба со свитками мудрости, прямиком ко двору короля Ломбардии. Который философ хотя самолично не видывал, но слышал от фокусника с учёной обезьянкой на плече. Которому фокуснику эту историю сказывал мальчишка, погонщик мула продавца воды. И всем эти досточтимым людям, даже мальчишке погонщика мула, чинить недоверие нет никаких причин зримых. Так слушайте же!

Должно быть солнце напекло ему в голову. Или боги отняли разум. Слушайте! Почтенный брадобрей Оккама, что день-деньской ранее прилежно трудился в лавке у Западных Врат, бегал в тот день по улицам со смехом громким, звуком своим подобным гиене. Ибо ранее отхватил бритвой уши бочару несчастному. По уверению самого брадобрея, бочар тот был простофилей сущим. Чья жена, не обделённая, впрочем, прельстивостью телесною, беспрерывно блудила за спиной мужниной. Любые разумные доводы же, бочару были что об стенку горох. Хотя жена оная давным-давно стала предметом скабрезных шуточек, всему городу известных. От стражников, до обезьянки фокусника. И все соседи и просто люди добрые, оному бочару об этом все уши прожужжали. А значит, твердил Оккама, уши сему бочару и вовсе без надобности.

Следом за безухим, бесноватому брадобрею на глаза ростовщик попался. За коим давно утвердилась слава первого сплетника и пустослова. Полбеды это, ибо клеветник он был записной также, и лжесвидетельством ко всему прочему не гнушается. Кто не знает, что по судебным тяжбам за медный грошик ростовщик даже на мать родную любую напраслину возвести был способный? Раз уста его за всю жизнь не сказали ничего дельного, то ростовщику они совершенно излишние. На счёт этого у ростовщика, вестимо, и собственное мнение имелось. Однако же бритва Оккама раз и навсегда отделила уста его, его же лицо обременяющее.

И вот, пока я вам историю сказывал, в проулке мелькнул облик брадобрея злосчастного! Не иначе ко мне поспешающий, Оккама сюда бежит, бритву свою вперёд выставил! Так пусть же история сия поучительная, вам впредь отменным уроком сделается.

Кочегарка

Многие не верят. Даже, бывает, в открытую говорят: не бывало такого. И быть не может. А только факты вещь упрямая: работает у нас при кочегарке Снегурочка. Всамделишная. Кидает уголь цельный рабочий день. С перерывом на обед, конечно же. Утром шубейку на гвоздик, шуфель в руки, и пошла шарахать уголёк. Потому как дело это нужное. Необходимое даже. Кочегарка наша особого свойства — запитывает собой больничный городок, да ещё клуб и библиотеку в придачу. Это по морозу только гулять хорошо. Сугробы, сосульки и прочее. А попробуй-ка в холодрыге хоровым пением заняться. Или книжку почитать про Белого Бима или Трёх мушкетёров. Больные опять же, у кого нос йодом намазан, у кого подорожник на ранке. Все хотят находиться в тепле и уюте. Справедливо хотят, кстати. Тут-то работа кочегарская и показывает на всю катушку нужность свою.

Вот и дедушка Снегурочкин частенько захаживает. Человек он почтенный и на внешность весьма солидный. Одно слово — фигура! А что до красноты носа, так это вследствие постоянного нахождения на улице, большей частью в санях. И к употреблению креплёного не имеет никакого отношения, вот вам моё честное слово! Хотя дедушка и занят сверх меры собственными делами, а время находит внучку проведать. И как в настроении случается, так непременно второй шуфель возьмёт. Вот как! Не брезгует. И как они в четыре руки уголёк в топку подбрасывают, так это прелесть и загляденье просто! Я уж и шубу ему подержу, и посох. И за мешком присмотрю. Работает старик — глаз не отвести. Всё на радость, всё в охотку. Бывало мороз трещит, вьюга завывает, а в кочегарке благодать. Потому как всем польза от нас имеется. А это дело не последнее, оно сердце греет.

Засим остаюсь навеки в вашем почтении, младший помощник кочегара, а также при этом сторож — Снеговик.

Соединённый штат планеты Земля

На лужайке перед домом стоял накрытый к завтраку стол. За столом, задумчиво глядя в небо, сидел господин президент Соединённого штата планеты Земля. По небу неспешно проплывали белые облака. Грустные глаза господина президента внимательно рассматривали каждое облачко. Он подумал, что в последнее время на него навалилось необычайно много дел. Даже вот так просто посидеть, глядя в небо, удавалось всё реже. А ведь он как никто другой имел право на отдых. Он, первый в истории человек, примиривший народы всего света. Это была грандиозная и амбициозная задача, но он справился. Политические оппоненты и скептики на все лады талдычили, что это утопия и бред, но он доказал обратное. Военное лобби сопротивлялось изо всех сил, но ему удалось сломить сопротивление. Локальные конфликты постепенно ушли в прошлое, что уж говорить о крупных войнах. Даже идеи террора больше не находили сторонников. Мир и благоденствие воцарились на свете. И вот, когда золотой век человечества стал приобретать зримые очертания, беда пришла откуда не ждали.

Господин президент вздохнул. Кто бы мог вообразить, что прерогатива развязывания нелепых и беспощадных войн от людей перейдёт к насекомым. Муравьи объявили войну стрекозам. Мухи погрязли в междоусобных стычках. Пчёлам, пока, хватало разума сохранять нейтралитет. Господин президент вновь вздохнул и шмыгнул носом. Как они могли? Как они только посмели осквернить дело мира своими грязными распрями?! Господин президент погрозил кому-то кулаком. Он этого так не оставит! Столько сил положено, а теперь какие-то букашки вздумали повоевать. Он немедленно начнёт работать над воззванием к насекомым с призывом к миру и всеобщему разоружению. Пусть его здоровье подорвано, а времени не хватает на самое необходимое. Например, наблюдать за облаками. Большие глаза господина президента наполнились слезами жалости к самому себе.

Он так любил облака. А кругом одни интриганы, и не с кем поговорить о самых простых вещах. Вот, к примеру, из чего сделаны облака? Они как кисель, или больше похожи на растаявшее мороженное? Но долг прежде всего, и воззвание с мирными инициативами будет готово нынче же к вечеру. Пусть даже оно станет его собственной надгробной эпитафией. На скатерть стали капать тяжёлые слёзы. Он должен быть сильным. Они все не справятся без него. Но как обидно! И на завтрак стали давать всякую гадость...

Из дома вышла румяная няня, всплеснула руками, и быстрым шагом направилась к плачущему господину президенту. На столе стыла манная каша.

Сентябрь 2015 - март 2016

---

Забан

Здравствуй, нонсенс, я абсурд - II

Пропажа

Ученик пятого класса средней общеобразовательной школы Павлик Залипухин потерял совесть. Утром он встал как обычно в школу. Ну, то есть, как встал... Бабушка долго звала его из кухни, потом кричала в дверь. Потом трясла за плечо. Потом тянула за ногу. Потом таскала за уши, за нос, и даже за волосы. Всё было бесполезно. Павлик спал сном праведника. Тогда бабушка принесла кружку холодной воды, рывком стянула со спящего одеяло, и вылила содержимое кружки на Павлика. Это подействовало. Павлик вскочил, и бросился умываться. Его заметно пошатывало. В зеркале отражалась недовольная физиономия со следами подушки на щеке.

— Не добудишься его утром, — проворчала бабушка из кухни. — Совсем совесть потерял, выродок!..

Павлик отнял от лица полотенце, и удивлённо посмотрел на приоткрытую дверь. А ведь верно! Что-то ему давно не попадалась на глаза совесть. Неужто и впрямь потерял? Сам не свой, Павлик поплёлся завтракать. Весь день в школе он рылся в рюкзаке, копался на переменках в карманах, мучительно пытаясь вспомнить, куда же её положил. Даже чудом полученная тройка по алгебре не смогла улучшить его настроение. Совести нигде не было. Павлик осторожно решил спросить у Вити — своего друга, есть ли у того совесть.

— Чё ты мелешь, дрыщ? — процедил сквозь зубы лучший друг. — Конечно есть!

Значит, он точно потерял свою. Совершенно в расстроенных чувствах Павлик вернулся восвояси. Бабушка отбыла на ипподром. Дедушка второй месяц лежал в травматологии. Дома была только кошка Муся. Павлик стянул с ног кеды, швырнул рюкзак в угол, и с ногами залез на диван. Настроение было отвратительным, хотелось есть и плакать. На диван запрыгнула кошка, и потёрлась о его колени. Она единственная любила бессовестного Павлика.

Инцидент в гастрономе

Нынче в гастрономе случился переполох. В отделе овощей и фруктов. Аккурат перед закрытием на переучёт. Пришёл, значит, туда зверёк. Сам пришёл, своим ходом. И породы невнятной. Не собака, не медведь. Не пойми кто. Лопоухий, глазастый, и коричневой масти. Пришёл, и сразу — шасть! К ящикам с апельсинами. Залез в ящик, лапы на животе сложил, и ждёт чего-то. Товаровед как узнал, так сразу отреагировал. Побежал в зал зверьку отпор дать. А продавщицы уже ящик окружили, чтоб не убёг.

Лежит этот лопоухий в апельсинах, глазами моргает. Товаровед как увидел, так в лице поменялся от возмущения. «Что это вы, говорит, гражданин! С ногами, с улицы — и в апельсины?! Кто это, говорит, вам дал право импортный товар портить? Я, допустим, ещё смогу эти апельсины съесть. Помою только, как следует. А другие покупатели как же? Побрезгливее, которые? Ни в жисть есть не станут! Это ж ящик апельсинов теперь псу под хвост!»

Продавщицы тоже возмущаются. Каков, дескать, нахал. Наперебой предлагают разное. И дустом его опрыскать, и милицию вызвать. Потому как кто его знает, что за зверь? Может из поликлиники сбежал, из тамошней лаборатории. А может на нём опыты ставили. Может заразный какой.

Покупатели тоже шумят. Имеют право негодовать. Животное — и в магазине. Потом сторож с грузчиком пришли, совсем нехорошо в магазине стало. Товаровед орёт, что не допустит порчи импортного товара. Пусть как хотят, а за ящик апельсинов платить из своего кармана он не будет. Сторож смотрит-смотрит, никак не сообразит, что за зверёк, как проник. И что вообще происходит. Только хмыкает, плечами пожимает да перегаром дышит. Грузчик так вообще — еле на ногах стоит, за сторожа держится. Товаровед орёт, бабы орут, зверёк в апельсинах лежит. Содом и Гоморра!

Тут молодуха из магазина игрушек заходит. Игрушечный как раз напротив гастронома. Заходит, и говорит. Дескать, наш зверёк. Наш. Из игрушечного. Тихо так говорит. Стыдно, поди. И зверьку руку протягивает. Тот полежал ещё малость, из ящика вылез, да с ней пошёл. Прямо за руку держась. Даже бабы притихли, расступились. Товаровед на это смотрит, весь красный стал, как помидор. Довели человека. Но ничего им в след не сказал. Тем дело и кончилось. Покупателей быстренько спровадили, апельсины вымыли, да в чистый ящик сложили. Товаровед на имя заведующего объяснительную написал. Что имело место досадное проникновение в апельсины игрушечного изделия неизвестной модели, и какие меры были приняты.

А сторож грузчика увёл портвейном лечить.

Забан

Катю забанили в интернете. Всё началось с того, что на форуме по плетению макраме Катя неосторожно запостила фотку с летней дискотеки. Худой и небритый Феликс — модератор форума, — удалил фотку с предупреждением о флуде. Потом подумал, и забанил Катю на неделю. У Феликса была язва и кривые ноги. А ещё он ненавидел пухленьких девочек и дискотеки. Не любил он и летние фотки, с улыбками, морем и кучерявыми пальмами. Зимние и осенние фотки он тоже не жаловал. Скажем прямо, Феликс вообще мало что любил.

Спустя ровно неделю Катя в первом же посте написала всё, что думает о модераторе. Феликс влепил Кате бан уже на месяц. Целый месяц Катя сочиняла текст своего нового послания. А по ночам ей снились рыцари возмездия. Защитники всех несправедливо пострадавших от модераторского произвола. Это были то молодые гибкие якудза, с красивыми причёсками и новенькими катанами, на стремительных спортивных мотоциклах. То американские морские пехотинцы, мускулистые и вооружённые до зубов, в бесшумных чёрных вертолётах. То снился её одноклассник, в парадной форме десантника. Зеленоглазый, с пшеничного цвета волосами под голубым беретом, и доброй русской улыбкой. Способный в одиночку сапёрной лопаткой ухайдакать клан якудза, взвод морской пехоты, и целую толпу модераторов.

А ещё Катя много думала. Вспоминала, что последний раз была в настоящей берёзовой роще ещё в младших классах. Уже забыла, когда ходила босиком по траве. И очень-очень давно не видела свою старенькую бабушку. Только в праздники и в дни рождения звонила ей по телефону.

Спустя месяц, Катя, наконец, пообщалась на тему макраме с соскучившимися по ней подругами. Разместила свой урок плетения в картинках. И отправила модератору Феликсу тщательно продуманное, много раз переписанное послание. Феликс прочёл, поперхнулся китайской лапшой быстрого приготовления, и навсегда забанил Катю.

Но ей было всё равно. Пластмассовый ящик с кнопками остался покрываться пылью дома. А Катя, выставив своё лицо навстречу тёплому ветру, уже неслась на попутке в гости к бабушке.

Статуй

Вчерась наш домоуправ всех предупредил. А сегодня уже во двор доставили. Как говориться — в целости и сохранности. В рогожу завёрнутый, весь в верёвках. Статуй.

Все жильцы, ясное дело, из квартир повылазили. Не каждый день статуй во дворе устанавливают. На постамент его поставили, и подмели вокруг. Даже лампочки накануне в подъездах вкрутили. Что и говорить — основательно подготовились. Домоуправ по случаю речь сказал. Статуй этот не просто так будет, а для возвышенности чувств у жильцов. И для благородства местности. Хорошо так сказал. Как по писанному. Ну это и понятно, дурака в домоуправах держать не станут.

Значит, речь он закончил, и рукой знак подал. А дворник наготове: верёвку распутал, да и рогожу сдёрнул. Тут все и обомлели. Батюшки светы! Статуй-то, натурально — без брюк. То есть, совсем! Ни кальсон нет, ни хоть каких порток. И всё видно! Во всех деталях и подробностях. Стыд и срам! А дом наш трёхподъездный, в четыре этажа. Помимо мужского населения, старушек и мамаш с дитями, проживают и совсем незрелые девицы. В количестве десятка голов. Это же совсем конфуз и стыдоба! Вот так статуй! Хорош подарочек. Спокойно мимо не пройдёшь. С работы там, или из школы. Кто за табаком, кто за селёдкой. Будут же рассматривать все!

Домоуправ опять рукой машет. Даже пиджак на нём дыбом поднялся. Дескать, задёргивай! Задёргивай! Дворник обратно рогожу набросил, и верёвками обмотал. Все прямо вздохнули с облегчением.

И хоть потом лектор приезжал, с рассказом, что в древние времена так заведено было. В южных странах, по случаю постоянной жаркой погоды все без штанов шастали. Не от бедности, а по традиции. Говорил, говорил, да только статуй так и остался в рогожу завёрнутый. Все жильцы высказались. Старушки в основном. Пусть они там как хотят себе существуют. Без исподнего, голышом. Хоть на голове ходют. А здесь нечего. Тут люди серьёзные.

Так что, кто любопытствует — милости просим. И по сей день статуй у нас во дворе наличествует в завёрнутом виде. Приходите, смотрите. Мне не жалко.

Цирк

Клоун с перепоя продал Марусю. Змею. И не абы-какую, а цирковую. Кобру. Можно сказать — звезду манежа. Змеиный укротитель как узнал, так сразу и сказал: «Будешь сам теперь вместо змеюки, паскуда! Будешь клубочком в корзине лежать, ползать будешь. И вообще... По моим командам будешь целиком номер работать вместо неё».

А клоуну ползать вместо Маруси никак нельзя. У него свой номер. Да и комплекция не та. И самое досадное, что не помнил он, кому змейку продал. Как на спор с акробатами пил — помнил, как за третьей поллитрой бегал, тоже помнил. Даже как слону хобот узлом хотел завязать — и то помнил. А как кобру продал, не помнил. Ну совсем не помнил! Змеиный укротитель его по мордасам отхлестал, директор цирка чуть не на коленях упрашивал вспомнить — всё бестолку. Потом фокусник припомнил, что крутился тут какой-то. Типчик в барашковом пальто. Мальчик-жонглёр тоже высказался. Дескать, слышал, как тот типчик змею приобрести хочет, чтобы тёщу извести. И жену заодно. Директор как услышал — за сердце схватился. Побежали всем цирком к типчику домой. Лежит тот на диване, дрыхнет. Жена суп варит, тёща кроссворд разгадывает. Все живы-здоровы. И пальто барашковое на вешалке висит. Только кобры нет нигде. Всё обыскали. Змеиный укротитель даже в кастрюлю с супом нос засунул. Мало ли что. Нет Маруси!

Потом с улицы крикнули, что будто кто-то видел змея у реки. На пляже. Побежали всем цирковым составом на пляж. Граждане купаются, загорают. Директор сразу в будку с микрофоном пошёл, объявление делать. А голос у него эффектный, недаром шпрехшталмейстером ещё работает. Красиво так объявил. Дескать, где-то на пляже имеется змея породы кобра. Осмотритесь, граждане. Может под матрасом у кого отдыхает, или в сумку залезла. Интеллигентно так сказал, чтоб без паники, культурно. Что тут началось! Ор, вопли, визг до небес! Как ломанулись все! Лежаки поопрокидывали, зонты поломали. А ещё кто-то под шумок всю сахарную вату бесплатно сожрал. И на другом конце пляжа у мороженщицы выручку умыкнули. Ну никакой культуры!

Начали цирковые пляж обыскивать. Пуделя кем-то забытого нашли, и воблу в газетку завёрнутую. Вот и весь улов. Делать нечего, пошли обратно. И тут навстречу пионеры. Идут, галдят. Ужа бесхозного в лопухах нашли. А куда деть — не знают. Живой уголок в школе прикрыли по случаю ремонта. Может в цирке змейку пристроят? Директор смотрит, что за ужик? Глядь — Маруся! Сонная. От жары её разморило. Змеиный укротитель аж подпрыгнул от счастья. Все цирковые пионеров обнимают, директор каждого лично за руку поблагодарил. И, в придачу, бесплатные билеты в цирк раздал.

Все радостные! Кроме клоуна. Так и не вспомнил, кому Марусю загнал. А главное, куда деньги подевались? Натурально, наших акробатов перепить — дохлый номер.

Август-октябрь 2014

---

Принципат Августа и другие беспозвоночные

Здравствуй, нонсенс, я абсурд

Капитан дальнего плавания

Всем было известно, что Прохор Петрович капитан дальнего плавания. Хотя во внешности его не было ничего выдающегося. Ни бороды, ни усов. Так, щетина одна. Ни кителя у него не было, ни даже какой самой завалящей фуражки. И трубку он не курил, а курил папиросы. И корабля у него никогда не было. То есть, вообще ничего капитанского. И, тем не менее, все знали, что Прохор Петрович — капитан. И именно что дальнего плавания.

И супруга его — Любовь Наполеоновна, и соседи, и мальчишки дворовые знали, что он капитан. Даже точильщик ножей, даже керосинщик и мясник знали. Да и как не знать, когда вот он — капитан дальнего плавания. Живой. Ущипни его сам, коль не веришь.

Бывалыча вернётся из кругосветки, так непременно со всякими чудесами. Приносил он их в карманах или в руках. Тогда уж все видели — вернулся капитан. То половину акулы жареной домой приволокёт, то звено цепи якорной в пуд весом. То обломок старинного штурвала, серебряную монету, или ещё чего-нибудь этакого. И пахнет от него солью, русалочьей чешуёй и приключениями.

Вот и сегодня с самого утра стал в дорогу собираться. В дальний вояж, стало быть. Пальтецо надел, супругу обнял, и вниз — по лестнице. Пошёл, весёлый. Из парадного вышел, палец вверх поднял — зюйд-вест. Самая погода для отплытия.

А только пошёл Прохор Петрович не в гавань, где и делать ему было нечего, а пошёл он прямиком в рюмочную. Тут рядом, за углом. Поздоровался со всеми. Устроился основательно, у окна. Поднял первый, гранёный, зеленоватого цвета стакан с перцовкой. И ухнул содержимое в себя. Хорошо пошла. Крякнул, довольный.

Эх!.. Поплыли!

Мелочи жизни

Зябликова обидели. Не дали в ларьке сдачи. Да и сдачи-то — одна монетка. Мельче не бывает. Тьфу, и растереть. Однако Зябликов обиделся крепко. Заглянул он в ларёк сахару купить. Аккурат пакет на два фунта с четвертью. Да только товар чуть дешевле был. Дал он ассигнацию новенькую. Хрустящую. Зябликов долго билет из пиджачка доставал, да вокруг орлом поглядывал. Дескать, видали? Каков я есть! Бумажка только из банка. Из самого, можно сказать, подвала. Где казначеи капиталы учитывают.

Ассигнацию он ларёчнику дал, товар получил, а сдачи — кукиш с маслом. Да что же это делается, люди добрые?! Да где же это видано? Нет, он не скупердяй какой. Нету монетки, и пусть. Только раньше или спичку дадут, или табаку щепотку. Да хоть о погоде поговорят. Да чёрт с ней, с погодой! Про здоровье спросят, и ладно. А тут — ничего! Ну ничегошеньки! И ларёчник неприятный. Молча билет сгрёб в кулак, сахар свой сунул — и привет. Освободи место. Никогда его раньше Зябликов не видел. А может видел, только не примечал. Этакая дылда белобрысая! И смотрит сычом.

Расстроился Зябликов, пошёл домой. Даже живот у него заболел. «Убью, думает. Вот как есть убью, скотину. Ножиком кухонным чикну, и дело с концом. Ишь, морду себе отъел. Конечно, ты работай, из сил выбивайся, а этот-то! Стоит, харя наглая. Монетки у трудового народа лопатой гребёт. Кровопийца бессовестный».

Значит, зарежет он ларёчника, и сразу в бега. Пусть себе ищут — его дело правое. От мыслей этих Зябликов повеселел даже. Пошёл быстрее, пакет к груди прижал. Голову вверх задрал, свободной рукой на ходу размахивает.

Да и угодил под грузовик. У самого, можно сказать, дома.

Неудачный день

Старушка на углу продавала гранату. Осколочную. Развернула белый платочек, да и продавала. Как баночку мёду, или пучок петрушки. Проходящий народ товаром интересовался слабо. Не то, чтобы совсем не интересовался. А только было видно, что не очень дело идёт. Вещь, прямо скажем, специфическая. В хозяйстве сходу не приспособишь. Да и вообще. Поэтому было видно — проторчит бабка со своей гранатой до обеда. Или до вечера. А может и завтра ещё придёт.

И тут — бац! Затормозил перед ней толстый дядя в тельняшке. Видать матрос бывший. Или даже целый боцман.

— Что это у тебя, старая?

— Гранатка, сынок.

Дядя удивился. Взял в руки, повертел. И впрямь настоящая. Остальной люд тоже стал обращать внимание. Прохожие останавливаются, смотрят. Любопытно им. Дяде в тельняшке вроде и хочется купить. Хочется, да колется. Купишь этакую штукенцию, и куда её? Орехи лупить не будешь, дверь не подопрёшь. Ещё и от жены нагоняй, пожалуй, схлопочешь. Вот ведь белиберда!

А уже народ вокруг собраться стал. Смех, шуточки. Тут к бабке подскочил другой. Высокий, тощий. Штаны до колен закатаны. В мятой шляпе и с удочками.

— Это что у тебя? Сколько хочешь?

Дядя в тельняшке поморщился:

— Куда прёшь без очереди? Это не для всех товар. Лезет он... Это для тех, кто понимает.

И даже локти растопырил. Уж очень этот тощий с удочками нагло влез.

— Я понимаю! Я потому и хочу. Рыбу глушить буду.

Рыбу! Как же это он сам не додумался? Меж тем в толпе заволновались. Нужная, оказывается, вещь! Задние ряды напирают. Тельняшка и удочки не сдаются, держат натиск. Улица стала. Кругом шум, гвалт. Задним ничего непонятно, но просто так народ толпиться не будет, ясное дело.

— Что дают?

— А чёрт его знает!

— Коля! Коленька! Беги за деньгами, пока я тут...

— Что дают, православные?

— Пальто демисезонное! Даром почти отдают!

— Какое ещё пальто? Вот сами не знают, а говорят. Сервиз старинный из дворца! Такому сейчас цены нет...

— Куда прёшь без очереди, скотина?!

— От скотины слышу!

— Мама, хочу велосипед!..

— Коля!! Да не стой ты как столб! Счас разберут всё!

— Ой! Что же это? Среди бела дня убили!

— Да не убили, а обокрали!..

— Вон тот, с удочками!..

— Воровку поймали. А такая приличная на вид старушка!..

— Да их тут целая шайка! Зовите милицию!

— Ма-а-а-м! Велосипе-е-е-д!..

И тут, в конце улицы показался белый китель милиционера. Толпа дрогнула, попятилась, и в следующую минуту улица была пуста. Всех покупателей как ветром сдуло. Старушка снова завернула гранату в платочек, и терпеливо ждала милиционера.

— Ну что, мать? Опять ты за старое?

— Опять, родненький. А куда её деть, проклятую?

— Сдай. Я ж тебе тыщу раз говорил. Сдай мне неучтённый законом боеприпас. А я тебе справку дам.

— Ха! Справку он даст... Граната денег стоит. Я знаю. Подсказали люди добрые... А, может, ты купишь? Жуликов там ловить, или ещё чего... Купи, а?

Милиционер только вздохнул. Упрямая старуха. Опять придётся в участок вести, да протокол составлять. Неудачный сегодня день. Как есть неудачный.

Пушкин-Лягушкин

Лягушкин не был поэтом. Куда там. Даже читал редко. Если кто газету забудет в трамвае, то только тогда может. И то — в самом конце. Рубрику «Что случилось за день», или фельетон. Ну ещё можно смешные брачные объявления посмотреть: «Добрая вдова средних лет ищет любовь жизни. Есть своё хозяйство: коза, цыплята».

А чтобы рассказ там какой-нибудь почитать, или роман — так ни-ни. Больше картинки любил смотреть. И чтобы букв поменьше вокруг было. И на Пушкина Лягушкин был совсем непохожий. Ни в профиль, ни в анфас. Ни в три четверти не был похож. Даже с затылка, пожалуй, и то не походил.

И очень из-за этой непохожести Лягушкин переживал. Бывало, придёт со службы, похлебает наскоро щей — и сразу к зеркалу. Может сегодня больше похож. И так, и этак крутится. Изведётся весь. Ну непохож, хоть тресни!

Профессия у Лягушкина была скучнейшая. Делопроизводитель. Сидит днями за пыльным столом в синих нарукавниках, да бумажки из одной кипы в другую перекладывает. Листы все одинаковые, и буквы на них одни и те же. Какое уж тут сочинительство? В голове пусто-пусто. Аа. Бэ. Вэ. Входящее такое-то, исходящему такому-то. Листы: шур-шур. Дырокол: чвяк-чвяк. И часы на стенке: чи-чи, да чи-чи. От таких звуков все музы разбегутся. Скукота. И за окном серость. Осень. Входящее исходящему. Шур-шур. Скукотища. Чвяк-чвяк. От такого-то такому-то. Шур-шур. И со стены: чи-чи, чи-чи. До обеда три часа.

А вот сделать бы чего героического? Или необычного? Пойти да поджечь архив. Поступок. Бумаги-то сколько! Или на Александровскую колонну залезть. На самую верхотуру. Да язык оттуда всем показывать. Или можно пойти на Аврору, спустить штаны, да и бегать от патруля. Без штанов. Шур-шур. Чвяк-чвяк. Или сочинить стих. Только какой? Что бы придумать? Никаких мыслей. Только и вертится в голове слово «морковка». С чего бы это? Морковные котлеты, наверное. Какую бы рифму придумать? Ничего путного в голову не лезет. Морковка. Мор-ков-ка. Мор... А! Вот ещё одно слово: «взаимозаменяемый». Но позвольте! Это же просто издевательство! Никак рифму не сделать с такими словами. Бесполезно. Шур-шур... И пытаться не стоит. Чвяк-чвяк...

Домой пришёл. Походил, походил по комнате — снова в зеркале не Пушкин! Эх... Лягушкин лёг на диван и стал смотреть в потолок. Потом задремал. Ему снилось лето, пруд с лягушками, и весёлый человек с белыми крыльями за спиной.

Джентльмены

Эрленд Лу. Ивлин Во. Эдгар Аллан По.

Принципат Августа и другие беспозвоночные

Император страсть как любил мидий. Жареных. И откуда пошла эта любовь — шут его знает. Главное, и сенаторы, и плебеи, и самый последний раб в городе удивлялись: надо же! Император, и ест такую гадость. Может себе позволить питаться пристойно, так нет. Мидии. Все прихлебатели так просто зеленели, когда на трапезе тонконогие служанки вносили блюда с мидиями. Ну гадость же! Даже возлюбленный фаворит императора — юноша благородного происхождения — и тот возмущался. «Что это вы, сударь, есть опять будете?» Только возмущался он так. Про себя. Молча. И остальные тоже молчали. Ещё бы! Попробовали хотя бы пискнуть.

Терпели и ели мидий в империи все. Ели в богатых виллах и лачугах. И в предместьях, и в окрестностях. И в провинциях тоже ели как миленькие. Только хруст за ушами стоял. Добрейший император искренне радовался, что подданные разделяют его гастрономические предпочтения. А уж как торговцы мидиями радовались! Кормилец! Отец родной.

Утром чуть свет, император босой, в одной тоге — айда на побережье. Свежие мидии! И все за ним гуськом. Зевают, поёживаются. Шлёпают по воде за царственной фигурой в пурпурном. Спать бы ещё и спать. Так ведь этому чёрту всё неймётся!

Как вечерняя пирушка, так снова мидии. Пропади они пропадом! Все скучные сидят, только для вида радуются. Первый поэт империи, положение которого обязывает спускать все средства на вино, наряды и любовниц — тоже не весел. Тоскливо думает, что деньги заканчиваются, и надо бы оду сочинить. Об императорской милости, благородстве вкуса, и прочих добродетелях. И что теперь все едят мидий. От мала до велика, за обе щёки уплетают. А раньше не ели. И никто не ел. Даже собаки брезговали.

Поэт уныло ковыряется в миске, полной ненавистных мидий. Да украдкой поглядывает на императорского любимца. Ишь ты, какой. Сладкий. Чистый мёд. Вот бы с кем закрутить этим вечером. Лёгкое, такое, приключение в саду.

А юноша медленно ест, и тоже думает. Как тайком улизнуть ночью из дворцовых покоев. Встретиться в городе, в условленном месте, с ватагой таких же как он, любовников знатных вельмож. И всей компанией пойти к морю. В прибрежной корчме купить у старого виночерпия вскладчину кувшин доброго вина — и слушать. Слушать море, и рассказы бывалых мореходов повидавших весь свет. Хитрых контрабандистов, и свирепого вида финикийских пиратов. И никаких тебе мидий. Хорошо.

Май-июнь 2014

---

Три стихии. Воздух

AER

…чему? Всё не пропало в одночасье. Просто так получилось. Кто-то вырубал леса на мифической Амазонке, хотя где та Амазонка — ещё попробуй разыщи на глобусе. Незаметно таяли льды, и эксперты перебивая друг друга спорили, чем чревато опреснение океанов. Опасно ли, или обойдётся? А обыватель клевал носом перед телеэкраном, даже не надеясь понять птичий язык их научных терминов. Из чёртовых скважин постоянно что-то выливалось, а гордые стальные танкеры вдруг оказывались не прочнее деревянных парусников древности. И тогда по телевизору показывали заляпанных нефтью растерянных пингвинов, барахтающихся в чёрной жиже чаек, тысячи мёртвых рыбёшек, и прочую мелюзгу. Но трубы дымили, месторождения осваивались, и акции росли в цене. И всё получилось как-то само собой. Медленно. Постепенно. Пока однажды, тот самый, мирно посапывающий обыватель, вдруг не проснулся с вонючим противогазом, натянутым на собственное удивлённое рыло. Он проснулся, стоя у древнего облупленного станка, тянущего медную проволоку. С истошным скрипом больных нервов, вытягивающим эти бесконечные километры проволоки. Он, этот обыватель, милейший увалень — всегда с досадой отводящий чью-то руку с очередной глупой экологической листовкой или петицией, и узнающий о новом виде растения лишь когда его объявляли исчезнувшим, — он, наконец, проснулся. Как глупо всё вышло. До невозможности глупо. И теперь оставалось только следить за собой, работать за еду и воду, да вовремя менять угольные фильтры противогаза. Что и говорить — всё могло быть хуже. Гораздо хуже. Именно это стыдливо втолковывали последующим поколениям. Те, в свою очередь, продолжили повторять своим потомкам, как заклинание, привычную ложь. Пока не забылось будто сон, да и было ли когда: отражение облаков в воде, и синяя тень леса на жёлтом песке, в пре...

Обрывок древней бумаги с текстом, найденный Филиппом на свалке.

Первым его обнаружил Рич. Он не специально полез на ту мусорную кучу, просто за неё улетел их мяч. Они играли в ожидании вечерней сирены, когда у общественных пунктов, отстояв очередь, можно будет бесплатно зарядить преобразователи, или заменить гильзы дыхательных аппаратов. Время тянулось медленно-медленно. Женя и Кен соорудили из хлама что-то вроде импровизированных ворот, и теперь они вместе играли. Девочки молча наблюдали за их игрой. Вначале, немного побродив по окрестностям, они нашли облезлое чучело кошки на железной подставке, и принесли его с собой. Теперь казалось, что за игрой следит и кошка. Ещё один мальчик, Филипп, уснул в своём инвалидном кресле, и в качестве зрителя считаться не мог.

Кен дал пас, Рич его неудачно отбил, и мяч улетел за кучу отходов. Был второй час дня. Не очень жарко, но душно. Рич, чертыхнувшись, стал взбираться на горку пластикового мусора, и вскоре скрылся из вида. Где-то в стороне глухо хрюкал бульдозер, сгребая отвалом раздавленные жестяные банки, пластмассовые бутылки и прочую дребедень.

— Ты там застрял, что ли? — недовольно спросил Женя.

— Он наверно сел в лужу горячего битума и прилип, — сострил Кен. — Рич! А Рич? Ты угодил в неё, сознайся!

— Вылазь, дуралей! — улыбаясь, воскликнул Женя. — Не то угодишь под бульдозер.

Девочки переглянулись. Младшая из них, по имени Юки, встревоженно схватила за руку свою старшую подругу.

— Бульдозер и в самом деле может задавить Ричарда? — спросила она Олю, и губы её задрожали.

— Кого ты слушаешь, глупая, — сердито ответила та. — У бульдозера датчики. Машина никого не может раздавить. Искусственный интеллект! Понятно?

— Ага, — прошептала Юки, хотя ничего не поняла. — Но тогда почему он не отвечает?

Оля уже собралась что-то ей сказать, как из-за кучи мусора раздался раздражённый голос Рича:

— Вот балаболки! Вместо того, чтобы говорить ерунду, лучше лезьте все сюда.

Кен ухмыльнулся, и воскликнул, сложив ладони лодочкой:

— А зачем? Ты нашёл там рабочий геликоптер?

— Дуралей, — донёсся до них незлобный голос Рича после короткой паузы. — Лезь, тебе говорят. Я тут нашёл кое-что поинтереснее.

Кен посмотрел на Женю, и они не сговариваясь быстро полезли наверх. Внизу, между тремя высокими кучами мусора виднелся пятачок бурой земли, в центре которой на корточках сидел Рич, и странным взглядом смотрел на друзей снизу вверх. Их мяч лежал рядом с ним. Мальчишки быстро съехали вниз по откосу из пластиковых отбросов.

— Осторожней, — негромко сказал Рич, выставив вперёд руки.

— Что ты нашёл? — спросил Кен.

— Вот.

Мальчики даже не сразу увидели это. Неправильной формы, величиной с ладонь, оно торчало из земли. И, невзирая на свой яркий цвет, было понятно, что оно — живое. Настоящее.

— Что это? — прошептал Женя.

Рич только пожал плечами.

— Его едва не расплющил наш мяч.

Громко сопя от любопытства, Кен осторожно прикоснулся к нему пальцами.

— Это не синтетика, — пробормотал он.

— Может какой-то новый вид волокна? — спросил Женя.

— Наверное. Какой яркий цвет...

Сверху послышался шорох. Оля и Юки тоже спускались к ним. Юки держалась обеими руками за пояс старшей подруги, Оля по-прежнему бережно прижимала к груди свою находку. Наверное это чучело когда-то служило школьным пособием в кабинете естественных наук. Но последние школы были закрыты много лет назад, и все школьные принадлежности, свидетели былых времён, оказались на свалках. Чучело было очень ценной находкой. Оля никогда не видела живых кошек, только в видеофильмах. Девочка увлекалась изучением исчезнувших видов, и в детстве часами могла смотреть научные программы, пока не стала достаточно взрослой для работы. Она была самой старшей из всей компании, и уже могла заработать себе на пищу и воду. Только сегодня у неё был отгул по больничному листу, так как накануне её рука угодила под отражённый свет от луча промышленного лазера. Об ожоге напоминала серая повязка, туго намотанная на левую кисть.

— Видали, что мы нашли? — спросил Рич.

— Оно растёт прямо из земли, — добавил Женя. — Только мы не знаем что это.

Оля наморщила лоб.

— Это цветок.

— Что такое цветок? — растерянно спросил Кен.

Оля склонилась над растением, внимательно разглядывая его.

— Да, это цветок, — повторила она. — Только я не знаю названия.

— А что это за цвет? — спросил Кен.

Девочка смотрела на лепестки будто зачарованная. Она лишь пожала плечами.

— Я забыла. Только раньше такого цвета было небо.

— Небо? — недоверчиво протянул Кен, и задрал голову.

Все остальные тоже невольно подняли головы, глядя вверх. Лишь Оля продолжала смотреть на цветок. Цвет неба ничем не напоминал яркое пятно на рыжей земле. Небо было безоблачное, гнойно-жёлтого оттенка, белёсое в зените и немного красноватое у горизонта. Солнце было мутным оранжевым пятном на жёлтом фоне. Дети прекрасно знали, что такой цвет неба дают соединения серы и фосфора в нижних слоях атмосферы. Вместо школьных уроков были занятия Безопасного Существования, где им подробно рассказывали об интересном и удивительном окружающем мире. С самого рождения они видели у себя над головой небо жёлтого цвета. И никакого другого. Поэтому Женя с сомнением спросил:

— Ты в этом уверена?

Оля кивнула.

— Я видела картинку в одной древней книге.

— Ты врёшь! — перебил её Женя.

Все сразу загалдели:

— Небо не бывает!..

— Древние книжки просто...

— А я, зато, слышал...

Оля резко выпрямилась.

— Послушайте, дураки!

Они сразу замолчали, с удивлением глядя на неё. У Юки уголки губ опустились вниз, как будто кто-то потянул их за верёвочки, а глаза заблестели от подступивших слёз.

— Послушайте! Раньше здесь были цветы. Повсюду! Ясно? И водились кошки. И... И много кто ещё. Да что вы все знаете! Только и можете повторять: «Тетрахлорметан...» — передразнила она голос инструктора Безопасного Существования.

Юки расплакалась, прижимая к глазам кулачки.

— Оля, Олечка, — лепетала она.

Подруга обняла её за плечи, успокаивая. Мальчики сконфуженно смотрели кто куда.

— Э-эй! Ребята! — донёсся до них растерянный голос. — Вы где?

— Это же Филипп! — воскликнул Женя. — Фил, мы здесь! Подожди секунду!

Он обернулся к остальным. Юки уже успокоилась, и Оля вытирала её мокрые щёки, на которые сразу налипла рыжая пыль, тряпицей из индивидуального пакета.

— А что нам с этим... цветком делать? К ночи сюда притащится бульдозер, и сровняет всё под ноль.

Они прислушались к звукам машины. В воздухе пахло разогретым пластиком, и этот тёплый сладковатый запах кружил голову.

— Я знаю, что нужно делать, — внезапно сказал Рич.

Все взгляды устремились на него.

— Нужно выкопать его из земли, и отнести маме.

Кен восторженно хлопнул его по спине.

— Гениально! Это будет мамин подарок!

Никто не возражал против этой идеи. В конце концов это Ричард нашёл его, поэтому он мог распоряжаться своей находкой как угодно. Но это была не просто безделица, вроде древних электронных устройств. Оно было живым, и наверняка представляло собой немалую ценность. Поэтому каждый чувствовал свою причастность к происходящему. Ричард решил подарить его своей маме. Отлично, они пойдут все вместе. Эти мысли витали в воздухе, хотя никто не произнёс их вслух.

Мальчики с величайшей осторожностью выкопали цветок пальцами, а Юки принесла пустую пластмассовую банку, торжественно держа её перед собой обеими руками. Сидя на корточках, Рич и Женя наполнили её землёй, и моментально с ног до головы покрылись рыжей пылью. Почва была сухой, и похожей на смесь толчёного кирпича, песка и глины. Но зато на вид была чистой, хотя и пахла подгоревшим машинным маслом.

Гурьбой, помогая друг другу, они молча вылезли из мусорных куч, и показали цветок Филиппу. Своими пухлыми коротенькими пальцами он сразу прижал банку с цветком к животу, восторженно улыбаясь. Фил с рождения не умел ходить, потому что его родители пили плохую воду. Когда-то, давным-давно, на их родине добывали сланцевый газ, и безнадёжно отравили почву и грунтовые воды. Никто уже не помнил об этом, но яд сохранил свою силу. Хотя мальчик и передвигался на скрипучей коляске, собранной из разного хлама социальным работником, он считал себя везунчиком. Пусть кривая детской смертности немного снизилась, но далеко не каждый мог выжить на восстановленной воде и синтезированной пище.

— Я хочу с вами, — попросил Филипп.

Кен в смущении почесал щёку.

— Понимаешь, Фил. Тут такое дело... — Он замялся. — Идти очень далеко, ты же знаешь.

Филипп очень спокойно смотрел на него своими свето-серыми глазами.

— Да при чём здесь «далеко»! — немного раздражённо бросил Женя. — Воздуха где на всех взять?

Фил перевёл на него взгляд. Ричард растерянно молчал.

— А сколько у нас всего? — спросил Кен.

— У меня с Ричем одноразовые фильтры, — начал перечислять Женя. — У тебя аппарат замкнутого цикла, у нашей атаманши — преобразователь, а у Юки — детский противогаз. Всё. Аппарат Фила взял с собой на работу его отчим.

— Он будет дышать из моего, — внезапно сказала Оля. Мы будем дышать по очереди. Когда совсем туго станет.

Женя удивлённо воззрился на неё, словно не веря своим ушам.

— Это невозможно! Как вы переберётесь на ту сторону реки? Как пройдёте мимо плавильни и свинцового комбината?

— Пройдём, — убеждённо ответила Оля. — Я уже почти что взрослая, а у Фила и так одно лёгкое искусственное.

Юки с гордостью смотрела в лица мальчишек, словно говоря им: «Видали, какая она смелая! Не то, что вы».

— Ну что же, тогда пошли, — сказал Рич.

Он зашагал впереди. За ним пошла Юки, взяв в руки чучело кошки. Следом Кен и Оля катили коляску с Филиппом и цветком. Женя замыкал шествие. На границе свалки они принялись надевать свои чудаковатые на вид устройства. Приспособления, позволяющие им жить в интересном и удивительном окружающем мире. Юки в противогазе серого цвета, да ещё с чучелом в руках, напоминала инопланетного гуманоида. Фильтры Рича и Жени были почти незаметны, зато их хватало всего на день. Аппарат Кена походил на маску сталевара, а устройство Оли с длинной трубкой и системой очистки на поясе, было похожим на акваланг. Фил натянул на лоб герметичную маску-очки, и пока дышал самостоятельно. Высокие мусорные кучи — их игровая площадка, остались позади; они вышли к границам города. Дорога к маме была неблизкой.

Но сначала нужно было получить свои продуктовые пайки. Любое человеческое существо снабжалось питанием. Взрослые, выполняющие работу, получали удвоенный паёк. Старики, находящиеся на иждивении государства, могли рассчитывать лишь на базовый. Дети получали минимальный. Любой человек мог подойти к пункту питания, и предъявив личный номер, получить пищу и воду. Дети, трудоспособные, старики. Государство инвестировало в детей в надежде на новые рабочие руки. От стариков не было проку, но они присматривали за детьми, пока все остальные работали. Не работать было нельзя. Сожжённые калории человеческий организм возмещал государству своим трудом. Конечно, можно было выключить постылый станок. Плюнуть на всё, и уйти из химического цеха. Пойти куда глаза глядят, выбравшись из тесной кабины экскаватора. Это можно было сделать. Никто не кричал бы в спину, не ревела фабричная сирена. И растрёпанный начальник смены, или задёрганный мастер участка, не упрашивал бы остаться, идя следом. На свете были куда более надёжные сторожа, с именами Жажда и Голод. Двухголовый цербер зорко следил за трудовой дисциплиной. Невидимые механизмы тотчас же помечали личный номер беглеца клеймом прогула. И чей-то паёк в этот день возвращался обратно на склад. Нельзя было махнуть рукой на постылые заводские харчи, и напиться из ручья. Или набить карманы лесными орехами. Перемахнуть через забор, совершив грабительский набег в яблоневый сад. А потом жадно грызть сочные яблоки и улыбаться, слыша, как в отдалении лает глупый сторожевой пёс. Всего этого сделать было решительно нельзя. Потому что на свете не существовало яблонь, орешника, кустов крыжовника. Как не было и собак, которые могли всё это охранять. Ручьёв тоже не было, а любая жидкость на земле означала только одно: протечку химических реагентов.

К пункту питания на заводе, где работала Оля, вверх вела крутая железная лестница, с выгнутыми прутьями тонких дрожащих поручней. Помещение было маленьким, да ещё разделённым решёткой на две половины. По странной прихоти архитектора, входная дверь находилась на уровне второго этажа, будто огромной ножовкой в центре глухой облупившейся стены пропилили вход. Внутри пахло промасленной бумагой и керосином. Буфетчица сидела на скрипучем пластмассовом ящике из-под мыла, и подперев голову рукой, пригорюнившись, слушала. Её собеседником был тощий старик, с ведёрком жёлтой краски в сморщенных руках. Больше никого в заводском пункте питания не было.

— ...Я что? Я первым делом сказал, что надо бы подмазать цианокрилатом. Я-то вижу, — ворчливо говорил старик, поглядывая из-под седых бровей. — Да разве они послушають? Умники... Проволочкой, говорят, давай. А что проволочкой-то? Всё болтается, как это самое...

Он хрипло засмеялся.

— А ну, не лайся тут! — прикрикнула на него буфетчица. — Нашёл место.

— Да я что? Не ругаюсь я, Жанночка. Обидно, просто.

Он закашлялся.

— Здравствуйте, тётя Жанна, — сказала Оля, заходя внутрь. — И вам здрасте, — добавила она, взглянув на старика.

Тот лишь кивнул, заходясь кашлем, и прикрывая рот ладонью. Дети почтительно толпились у дверей. Филипп остался ждать их внизу.

— Здравствуй, золотце! — заулыбалась Жанна. — Как рученька твоя?

— Да нормально, — ответила Оля. — Вот, повязку наложили. Сегодня гуляю, а завтра — обратно.
Она машинально подвигала пальцами забинтованной руки.

— Бедненькая, — запричитала буфетчица. — Один денёк только... Может хоть в вечернюю смену поставят.

Оля в ответ признательно улыбнулась.

— Лазеры, это что! — внезапно прохрипел, откашлявшись, старик. — Ерунда! Самое опасное — кузнечно-прессовое производство. Тут уж не зевай, имей острастку. Вот был у нас случай. С парнишкой, помощником наладчика. Молоденький ишо совсем. Полез, значит, он внутрь строгального станка...

— Тьфу ты, леший! — всплеснула руками Жанна, глядя на старика. — Ещё твоих историй тут не хватало. — Буфетчица повернулась к Оле, — давай, золотце, отпущу тебе пайки. Пострелята с тобой?

— Со мной, — торопливо ответила Оля. — Четверо. Пятый на коляске, у лестницы.

— Знаю, знаю, бедненький мальчик, — бубнила Жанна. — Значит один взрослый и пятеро детских... Подняли, дети, руки!

Но все уже стояли с поднятыми руками, развернув ладони наружу. Только старик не двинулся, он уже получил свой паёк на сегодня. Буфетчица нажимала тугие кнопки терминала, а невидимый сканер считывал личные номера с ладошек детей и Оли.

— Всё правильно. Сейчас...

Жанна лязгнула решётчатой дверью, и скрылась из вида в лабиринте ящиков и больших коробок. Вернувшись, она передала Оле шесть одинаковых пластиковых ёмкостей. Девочка взяла их обеими руками, крепко прижав к груди. Старик покосился на стопку пайков.

— Ишь ты, целое богатство, — сказал он, и вновь заперхал, содрогаясь всем телом.

Оля успела перехватить его жадный взгляд. Ей стало немного не по себе.

— До свидания, тёть Жанна! — поспешно крикнула она.

— До свидания, золотце, — донеслось из-за ящиков.

Хотя времена продуктовых бунтов, последующего страшного голода, и множества войн за питьевую воду остались позади, каждый у кого был паёк, опасался человека без пайка. Эта опаска засела где-то в подсознании. На уровне инстинкта.

Быстрым шагом девочка направилась мимо старика прямо к двери. Спускаясь вниз по шаткой лестнице она услышала за спиной кашель, похожий на глохнущий двигатель, и сердитый голос буфетчицы.

Повернув за угол длинного фабричного здания, и пройдя вдоль забора из грязно-серых бетонных плит, дети не сговариваясь решили устроить привал и поесть. Все удобно расселись на перевёрнутых вверх дном чугунных пресс-формах, словно на стульях какого-нибудь летнего кафе. Шершавый металл был тёплым, и сидеть на нём было приятно. Только пахло плохо. Верхушки заводских труб, видимые из-за забора, были окутаны грязными клочьями дыма. Пахло чем-то резким, вроде горелого цемента, и от этого немного свербело в носу и хотелось чихать.

Серые прямоугольники их пайков отличались только цифрами на крышках. На детских было число 1150, а на Олиной коробке значилось 2100. Это был индекс питательности, куда входили значения энергетической ценности, содержания витаминов, солей, и минеральных веществ. На пайках для взрослых были другие цифры. Даже инвалидность Филиппа не давала ему права на лучшую еду, чем у остальных детей. Все практически одновременно открыли свои коробочки. Внутри, под герметичной плёнкой из тоненькой фольги было три отделения. Первое было заполнено густоватой жидкостью, похожей одновременно на желе и канцелярский клей. Во втором, в количестве шести штук, лежали одинаковые кусочки чего-то, каждый размером с ириску. В третьем отделении помещался целлофановый пакетик с водой. Столовый прибор легко можно было получить, разломив крышку, в которой были проделаны сквозные отверстия, образующие контур плоской лопаточки. Больше в коробках ничего не было. Пища не имела названия. Это была просто еда. Одинаковая на вид. С одним и тем же неопределённым вкусом и запахом мокрой бумаги. Изо дня в день, всю жизнь. Даже если бы каким-то чудом дети перенеслись во времени на много лет назад, и увидели ассортимент пусть даже самого маленького гастронома, витрину кондитерской, или рыночные ряды с фруктами, они ни за что бы не поверили, что все эти разноцветные предметы можно съесть.

— Знаете, что я вспомнила? — спросила Оля, доедая «ириски», и сама же ответила. — Нам понадобится вода для цветка.

— Зачем? — поинтересовался Кен, облизывая лопаточку.

— Цветы надо поливать, — объяснила Оля. — Обязательно. Иначе они завянут.

Дети озадаченно переглянулись.

— А хватит ли у нас воды? — испуганно спросила Юки.

— Хватит, — успокоила её Оля. — Наш цветок небольшой.

Филипп пошевелился в своём кресле.

— У меня есть пустая бутылка из-под денатурата. Можно перелить воду в неё.

Он достал из привязанной к креслу сумки пластмассовую ёмкость в четверть литра. Рич придирчиво осмотрел её, отвернул крышечку, и даже понюхал горлышко.

— Сгодится, — кивнул он.

Дети торопливо запили свою трапезу частью воды из пакетиков, и один за другим стали передавать их Ричарду. Он аккуратно выливал содержимое в бутылку, старательно выкручивая пакетики, как женщины выкручивают бельё, и все смотрели на тоненькую струйку воды, с журчанием скапливающуюся на донышке. Туго закрутив крышку, Рич ещё раз проверил герметичность бутылки, и передал её Оле. Кен молча собрал у всех пустые коробки, лопатки и остатки крышек, и опустил эту кучку пластика в ближайший утилизатор, около большой дыры в бетонном заборе. У этой дыры дети принялись вновь облачаться в средства индивидуальной защиты. Скоро им предстояло перейти реку, а тамошний воздух для дыхания совсем не годился.

Покинув заводскую территорию они двинулись вперёд, вдоль больших труб, лежащих над землёй на металлических опорах. Быстро идти было нетрудно, да и коляска с Филиппом легко катилась по асфальтовой дорожке. Заборы сменяли друг друга, некоторые из труб поворачивали в направлении самых разнообразных строений, или изогнувшись, прятались под землю. А на их месте появлялись новые, с вентилями и манометрами. Вдруг, трубы круто повернув почти под прямым углом, уходили влево. Дальше пути не было. Дети вышли к набережной.

Заключённая в высокие каменные берега, река лениво несла свои воды, то тут то там покрытые хлопьями зеленоватой пены. Вода в реке переливалась всеми цветами радуги, и посреди унылого индустриального пейзажа казалась чем-то невероятным. Но это ярмарочное веселье на фоне всеобщей серости было ненастоящим. Фальшивым. Злым.

Раздражающий запах ударил в их носы и скрутил желудки — словно дети наклонились над огромной бочкой нашатырного спирта. Очки Филиппа, маска Кена и стёкла противогаза Юки почти сразу затуманились, а из глаз Оли, Рича и Жени потекли слёзы. Дети бросились бежать по направлению к мосту. Ажурная металлическая конструкция в мареве ядовитых испарений как живая растягивалась и пульсировала. Это был занятный оптический эффект, но разглядывать его не было никакого желания. На середине моста, сквозь слёзы Оля разглядела впереди серое пятно. Оно постепенно увеличивалось, приближаясь. И вдруг превратилось в человеческую фигуру. Тяжело бухая сапогами, с головы до ног одетая в костюм химзащиты, фигура промчалась мимо них. Белая диагональная полоса на спине. Наверное техник, или фабричный курьер. Женя и Рич, вытирая рукавами глаза, бежали рядом с коляской, Кен помогал Оле катить её. Фил отдал ей очки, и теперь сидел зажмурившись, бледное лицо его было спокойно. Юки бежала позади. С гулким эхом от топота их ног и грохотом колёс инвалидки по рифлёным железным плитам моста, они вихрем пронеслись до другого берега, по наклонному спуску скатились вниз, стремительно повернули направо, и вбежали внутрь спасительного подземного туннеля, где дышать было уже легче.

— Проклятое болото! — воскликнул Женя, размазывая по щекам слёзы.

Ричард постоянно чихал, а Юки бессильно привалилась спиной к стене. Оля осмотрела её противогаз.

— Надо двигать дальше, — сказал Кен отдышавшись. — Наверняка уже немного осталось.

— Примерно столько же, — коротко ответил Рич.

Длинный бетонный тоннель, скудно освещённый сиреневым светом газоразрядных ламп, через полчаса вывел их наверх. Мимо плавилен дети прошли почти спокойно. Здесь пахло углем и сажей, а в остальном ничего особенного. Только было ужасно жарко. До невозможности жарко и душно. От этой жары и пересушенного воздуха болела голова и хотелось пить. Эта была жажда от непривычки. Ведь половину дневной нормы воды из пайка они пожертвовали для цветка.

Рич шагал впереди, и думал над Олиными словами. О том, что раньше всё было по-другому, и везде водились кошки и много кто ещё. Он всё пытался представить, что это были за «много кто ещё». Всё было по-другому... Так странно. Наверное это были другие строения, другие цеха и производства. Всё было другим. Там, где сейчас стояли заборы и громоздились вверх высоченные корпуса заводов, находились разные диковинные установки древности, для перегонки, дистилляции и сгущения. А между ними росли цветы и шныряли кошки. Как же тяжело дышать... Ричард сглотнул вязкую слюну. Попить бы. Но вода нужна для цветка. Цветок. Мама. Как она обрадуется подарку! Он стал редко приходить к ней, но это всё из-за расстояния. Раньше отец работал на другом заводе, совсем недалеко, и можно было прибегать к ней хоть каждый день. А теперь надо столько идти. Но зато сегодня они навестят её все вместе.

Дети всё шли и шли. Воздух был наполнен разнообразными запахами: от терпкого, почти приятного запаха креозота и горячего асфальта, до резкой вони сложных химических соединений. Вокруг, сменяя друг друга, медленно проплывали отстойники жидких отходов, пузатые газгольдеры, высоченные градирни. И всё это жило своей жизнью. Грелось, шипело, клокотало. В дряблый живот матери-земли были как иглы воткнуты ненасытные стальные трубы, по которым бежала чёрная вода. Недра истощались, и с каждым разом приходилось изобретать дьявольски хитроумные способы отнять у скаредной старухи её сокровища.

Они поднялись по эстакаде наверх. Бетонная дорога была покрыта слоем чёрного блестящего нагара, словно бы её вымыли нефтью. Дети остановились. Впереди клубился синеватый туман, ограничивая видимость десятью метрами.

— Вот теперь начнётся веселье, — проворчал Женя, проверяя свои носовые фильтры.

Остальные также принялись осматривать свои дыхательные приборы.

— Теперь так, — произнесла Оля, касаясь плеча Филиппа. — Я надеваю очки, а ты закрываешь глаза. Дышим по очереди: ты делаешь три вдоха, и передаёшь загубник мне. Считай про себя до двадцати. После этого я даю тебе загубник. Ты выдыхаешь, вновь делаешь три вдоха, и передаёшь его мне. Всё понятно?

— Конечно, — ответил Фил, отдавая ей маску. — А тебе хватит двадцати секунд продышаться? Ведь ты будешь бежать, и катить коляску. Может, я лучше буду считать до пятидесяти?

Оля отрицательно мотнула головой.

— Хватит. Мы ведь будем катить тебя вместе с Кеном, так что всё нормально. И не забывай про своё единственное здоровое лёгкое. Если туда угодит сажа...

Не договорив, девочка опустила на голову Фила защитный капюшон, и тщательно завязала тесёмки у него под подбородком. Они все напоминали солдат, готовящихся к отчаянному штурму позиций противника. Это и был марш-бросок, последняя цитадель на их пути к маме. Если бы их сейчас увидел инструктор Безопасного Существования, он бы по праву гордился своими учениками. Защита органов дыхания, защита глаз, и защита участков кожи не прикрытых одеждой.

Они побежали вперёд считая выдохи, зажмурив глаза и натянув рукава, подняв воротники и замотав головы кто чем мог. Звук их бегущих ног терялся в шуме цехов горячей переработки. Их обдавало знойным дыханием через открытые створки печей. Эти шесть с половиной минут были самыми долгими минутами сегодняшнего дня. Смрадный обжигающий чад и подземный гул уже остались позади, а они всё бежали, полуослепшие, вытянув вперёд руки. Затем, обессиленные, пошли шагом. На ходу приводя нагревшуюся одежду в порядок.

Цветок совершенно не пострадал. Филипп так оберегал его, словно в это растение перевоплотился его родной младший братик, умерший в детстве от дистрофии. Остальные тоже были в порядке, если не считать привкуса окалины во рту, и несмываемых следов копоти на одежде. Юки посмотрела на чучело. Старому меху досталось больше всего. Кошка была вся чёрная, будто вымазанная гуталином. Шерсть почти вся выпала, а та что осталась — свалялась и стала липкой. Девочка опустила чучело на землю, стянула с мокрого лица противогаз и расплакалась. Оля обняла подругу за плечи, безмолвно утешая её. Женя, что бы хоть что-то сделать, поставил подставку с чучелом высоко на обломок стены. И когда немного отдохнув они двинулись дальше, несчастный остов кошки будто смотрел им вслед, чёрным силуэтом виднеясь на фоне жёлтого неба.

Заводские кварталы остались позади, и они, наконец, вышли к старому кладбищу. Надгробий было множество, целый лес каменных прямоугольников, но Рича интересовало только одно. Большинство могил не были новыми. Не принадлежали они и веку прошлому. Просто потому, что усопших уже давно не предавали земле. Лишь несколько захоронений были относительно недавними. Остальные надгробия были чудом сохранившимся напоминанием о старом кладбище XIX века. Эту землю не трогали до поры до времени. Строить на ней было хлопотно, песка для выработки было мало, а грунт никуда не годился. Тогда сюда свезли негодные бетонные блоки. Словно огромные детали детского конструктора, эти блоки заняли свободное место между могил. Мёртвым было всё равно. Живым — тем более. Но сегодня было по-другому. Никогда за последние годы старое кладбище не видело столько посетителей.

Могилу мамы Рич нашёл почти сразу. На простом обелиске из тёмно-серого шершавого камня было высечено всего два слова:

Мадлен Филби

Первым делом Рич рукавами и ладошками смёл с камня песок, который нанесло ветром. Затем немного постоял над могилой. Остальные тоже безмолвствовали.

— Давайте подарим цветок, — тихо произнёс Ричард.

Все зашевелились. Фил задрал куртку, и вытащил из-за пазухи банку с цветком, завёрнутую в несколько слоёв полиэтилена. Он бережно освободил растение, и вновь все поразились этому яркому, нездешнему цвету. Словно бы напрочь заляпанное грязью окно кто-то снаружи поскрёб ногтём, и в тёмную унылую комнату ворвался луч солнечного света. Отразился в грязном зеркале, мелькнул в пыльной полировке мебели, отскочил от потолка, и словно смеясь, разом показал всю безрадостную запущенность комнаты, больше похожую на убогую нору. Этот цветок был чем-то невероятным. Каким и должен быть подарок.

Кен и Женя, стоя на коленях, руками выкопали ямку у основания обелиска, а Рич посадил в неё цветок.

— Можно мне...полить его? — отчаянно смущаясь, робко произнесла Юки.

— Конечно, — ответил Рич после короткой заминки. — Пожалуйста, полей его.

Счастливо улыбаясь, Юки приняла бутылку с водой у Оли, и осторожно полила цветок.

— Вот так, всё будет хорошо, — произнёс Рич, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — А теперь... Теперь давайте все вместе возьмёмся за руки?

Дети встали рядом, образовав живое кольцо вокруг обелиска и цветка.

Погода поменялась и ветер усилился. Он крутил пылевые чёртики, был сух и неприятен. Стало прохладнее. Песок вновь покрыл тонким седым слоем надгробие. Мелкие песчинки раздражали глаза, набивались в волосы, скрипели на зубах. Дети стояли над цветком не двигаясь, по-прежнему держась за руки. Над землёй поднимались столбы рыжей пыли, похожие на маленькие смерчи. Грязные лохматые облака, сменяя друг друга, неслись по жёлтому небу. Длинный день, полный приключений, клонился к закату. Видимость совсем ухудшилась, и детские фигуры с трудом были видны среди старых покосившихся надгробий и бетонных блоков. И вскоре уже различить где стояли дети, а где в омуте наступающего вечера простёрлись серые тени, стало решительно невозможно.

* * *

Они не существовали уже много лет. Люди давным-давно нашли ответы на все вопросы. А те, которые были необъяснимы, признали несущественными. Человек научился обходиться без них. А вот они не могли существовать без людей.

Один из них тщетно пытался передать обретённую истину окружающим. В своих странствиях он совсем выбился из сил и присел отдохнуть, когда его, осыпанного белыми листьями священного дерева, приняв за причудливой формы пень, не превратили в прах дорожные машины, закатав всю окрестность полимерным материалом будущего скоростного шоссе. Другой, получив жизнь второй раз, открыл глаза, и обнаружил себя обёрнутым белыми тряпками, лежащим в тёмной пещере. Но некому было прийти и отвалить камень, и никто не разнёс по миру весть о чуде воскресения. Пророка третьего, самого молодого из них, просто никто не стал слушать. Все вообразили, что это обыкновенный свихнувшийся на жаре бродяга. Его всклоченная борода мелькала то тут, то там, а бессвязная речь была столь утомительна, что его гнали отовсюду прочь.

Они хирели день ото дня, всеми забытые, ненужные и нелепые. Возведённые для них храмы пустовали, а их имена постепенно стирались из памяти бесчисленных поколений. И вот настал день, когда они попросту исчезли. Один за другим. Ещё не канувшими в небытие каким-то чудом оставались лишь несколько богов древнего мира, жителей Олимпа. Быть может какой-то дряхлый исследователь религиозных культов время от времени освежал в памяти их имена, и это сохраняло им возможность просто существовать.

И сейчас, в эту самую минуту они смотрели со своей высоты. Туда, вниз. На шестерых детей, пришедших к могиле. Как хорошо, что эти дети молчали. Это было больше чем молчание. Больше, чем простое отсутствие слов. Это была тишина мыслей. Обыкновенных мыслей. То, чем живое отличалось от неживого. И в этот миг, там, внизу, было тихо-тихо. Дети ничего не просили. Просто не умели просить. Они не попросили у них дождя. Или хорошего урожая. Не просили исцеления от болезней, долгой жизни, или простого счастья. Дело в том, что исполнители желаний уже давно ничего не могли — боги, ставшие слабее собственной тени. Они были не в силах даровать никому ни милости, ни спасения, ни даже пустякового дождика. Последние фантомы случайных людских воспоминаний. И теперь, перед тем как окончательно исчезнуть, они были по-своему даже благодарны этим детишкам. Странно, но они действительно были благодарны им за отсутствие молитв.

Ведь разве есть на свете что-либо более грустное, чем обманутые ожидания?

Ноябрь 2013-февраль 2014

---

Три стихии. Огонь

Однажды мне довелось стать невольным свидетелем одной сцены. За столиком летнего кафе сидели мама с сыном. Она была вся ухоженная, хорошо одетая и совсем молодая. А сынуле было годика три. Он ел мороженое, и раскрашивал в большой книжке-раскраске разных птичек. И постоянно спрашивал у мамы, как называются эти птицы. А она курила, и говорила по мобильнику. Было видно, что своими вопросами он страшно мешал её разговору и курению. И вот, когда он в очередной раз повернул к ней книгу, и спросил, как называется какой-то там попугай, она стала на него кричать. Очень громко кричать. Я видел, как дрожали её руки, как пепел с сигареты упал на скатерть. И как у неё на шее сразу напряглись жилы. А её сын весь сразу как-то уменьшился в размерах, сжался, как воздушный шарик, из которого стравили воздух. Он не мог понять, что натворил, но чувствовал, что сделал что-то очень скверное. Иначе отчего мама так рассердилась? В довершении всего, она резко пододвинула к нему чашку на высокой ножке, полную мороженого — чтобы он молча ел, и оставил её, наконец, в покое — и случайно опрокинула её. К ним подошёл официант, и ужасно смущаясь, стал убирать со стола.

Всего лишь один эпизод из тысяч других. Помню, я начал размышлять тогда: откуда берётся наш гнев и ярость? Из сущей мелочи, из ничего. Почти что из пустоты. Для радости необходим повод, а злость возникает сама по себе. Беспричинная злость. Желание немедленно растерзать, уничтожить, стереть с лица земли. И в какие глубины уходят наши корни насилия и ненависти, превращая спокойных и покладистых людей в буйных, а вспыльчивых — в настоящих монстров. Все эти бесконечные телерепортажи, где толпы похожи на обезумевшие стада. Серийные убийцы с лицами смирившихся неудачников — в обычной жизни кроткие, и даже иногда семейные люди. Я пытался понять, и не мог.

Поэтому эта история будет о нелюбви.

I’ll get you, my pretty, and your little dog too!

Злая ведьма Запада,
«Волшебник страны Оз».

IGNIS

Глядя на его узкую переносицу Гроч почувствовал непреодолимое желание врезать по ней кулаком. Даже без замаха, просто дать от всей души. Жалкий червяк, глиста в костюме с галстуком.

— ...и таким образом в одностороннем порядке расторгнуть договор. Далее...

А ещё его можно было бы прицепить крюком от грузовика, прямо за шиворот костюма, и вздёрнуть вверх на десять футов, на всю длину манипулятора. Вот бы была потеха: визжащая и болтающаяся свинья. Грязный выродок.

— Мистер Гроч? Вы меня слышите?

— Что? Конечно! Я всё слышу.

Гроч сжал засунутые в карманы комбинезона кулаки, чувствуя, как вновь накатывает это чувство.

— Э-э, так вот. Руководство и устроители проведения летнего детского фестиваля отказываются от услуг компании «Гроч фаер» по организации фейерверка на данном мероприятии. Руководство возвращает предоплату, и, согласно контракту, уплачивает неустойку в размере равным пятистам долларов, кои переводятся вышеозначенной компании равными долями на протяжении трёх месяцев с момента расторжения контракта. Вот так. Мистер Гроч, есть ли у вас какие либо вопросы. Или, может, претензии?

Гроч достал руки из карманов, и демонстративно положил грязные ладони на безупречную лакированную поверхность стола из норвежской ели.

«Полюбуйся, как выглядят руки рабочего человека. Ты, вонючий клоп. Пока ты дрочил над своими книжонками в колледже, я уже сам зарабатывал себе на кусок хлеба», — подумал он про себя. Но вслух сказал:

— Нет, мистер Марвелл. Мне всё ясно. Мне уже давно всё стало ясно. Одного я не могу понять. Как эта лживая статейка в бульварной газетёнке могла настолько всё испоганить? Что, мои фейерверки стали хуже? Они стали тусклыми, неинтересными? Так, что ли? Я вас спрашиваю?!

— Мистер Гроч, мистер Гроч, — поднял обе руки адвокат, призывая к спокойствию. — Я понимаю ваше недовольство. Но, во-первых, статья вышла отнюдь не в бульварной газетёнке, как вы выразились. О нет, сэр. Она была опубликована в главной газете города. А во-вторых, ну посудите сами. Как можно приглашать специалиста по фейерверкам на детский праздник, если этот специалист подозревается полицией в умышленном поджоге собак и кошек?

— Эти гомики из общества защиты животных всё переврали! — не воскликнул, а даже как-то взвизгнул Гроч. — Там было только пару шавок! Ну, может ещё один-два бродячих кота. Они сами припёрлись, и ошивались возле моего ангара. Я имел право! Я, чёрт его дери, имел право защищать свою собственность!

— Вы были обязаны вызвать соответствующую службу по отлову бродячих животных, — едва сдерживаясь, произнёс Марвелл. — Среди трупов животных на вашей земле хозяевами были опознаны одна домашняя собака и два кота, пропавшие в течение нескольких дней. Вам повезло! Вам необычайно повезло, сэр, что хозяева не подали на вас в суд! А кроме этого, в полицейском протоколе фигурировали ещё какие-то неопознанные обгоревшие кости животных, найденные на помойке недалеко от вашего участка. Учитывая всё это, вам не следует искать виноватых. Это мой вам совет, сэр.

Гроч шумно выдохнул, глядя поверх лысой головы адвоката на стену, увешанную дипломами и сертификатами в тонких рамках тёмного дерева. «Они все заодно, — подумал он. — Черномазый выбился в президенты, извращенцы качают права, и куда ни плюнь — обязательно угодишь в социалиста. Эта страна катится в сраное болото. Хорошо, что мой старик не дожил до всего этого...».

— Ладно, док, — протянул Гроч, поднимаясь со стула. — Я вижу, что эту стену мне не прошибить. Собачники и кошколюбы больше не дадут мне баловать детишек фейерверками. Ведь верно?

Адвокат внимательно и строго посмотрел в его лицо сквозь очки без оправы. И начал, тщательно подбирая слова:

— Вам будет нелегко...

Но его посетитель уже шёл к выходу.

«Это я и без тебя знаю, говно», — подумал Гроч, отворяя дверь.

Дома он первым делом полез в холодильник за пивом. По телевизору шатенка с грудью четвёртого размера вовсю распиналась о завтрашней погоде. Приканчивая вторую бутылку «Будвайзера», Гроч мрачно подумал о том, нахрена телевизионщикам нужны ведущие сводок погоды. Их вполне можно заменить телетекстом, или даже бегущей строкой. Однако компании предпочитают платить девяносто штук в год очередной девке, которая будет просто озвучивать данные телесуфлёра. Идиотизм, да и только. Хотя именно эта малышка была неплоха. Ещё лучше она бы выглядела у него на коленях. Совсем как та милашка. Как же её звали? Вроде бы Молли.

Он рыгнул и нахмурился. Сейчас самое подходящее время мечтать о бабах. Именно сейчас, когда его крепко взяли за яйца копы, а эти говнюки расторгли контракт. Будущее компании «Гроч фаер» было под вопросом. Хотя какое будущее? Маленькая фирмочка с громким названием и персоналом из одного человека — его самого. Если всё будет так, как сказал этот очкарик, то он фактически банкрот.

Гроч внезапно осознал, что в этом городе он больше никто. Слухи распространяются быстро, и хотя прямых доказательств его вины не было, местные сплетницы восполнят их своим воображением. Ненормальный, поджигатель, садист. Ему фантастически повезло, что копы обнаружили только косвенные улики. Последнее время Гроч будто чувствовал что-то, и был максимально осторожен в выборе жертв, и особенно старателен избавляясь от улик. Но теперь всё кончено. Придётся уехать. В другой округ или даже штат. Он вдруг вспомнил, сколько пришлось корячиться, делая себе имя на местном рынке услуг. Как пришлось драть жопу, чтобы малолетние выблядки хотели видеть лишь его фейерверки. Его скрючило от ненависти. Подонки! Они ещё узнают, против кого решили пойти. Гроч со злостью отставил в сторону пустую бутылку, вспомнив свой унизительный арест. Это из-за жирной белобрысой дуры, и её приятеля педика. Какой шум они подняли, когда нашли свою дохлую шавку! Она орала так, будто он засунул свою руку у неё между ног. А этот козёл сразу вызвал копов, не дав ему даже рта раскрыть.

Гроч поплёлся к холодильнику за третьей бутылкой. Интересно, кого пригласят вместо него? Наверняка людей из Финикса. Хмырей из «Дайнемик индастриз». Подумать только: летний детский фестиваль! Гроч хмыкнул, прикладываясь к горлышку. В его время у детей был один праздник — выдача на руки карманных денег. Вот это была радость! Тяжёлые монеты и зелёные бумажки мелкого номинала. Деньги! Деньги, вашу мать! Вот лучший подарок. А сейчас? Игровые приставки, детские телеканалы, игрушки всех мастей. Теперь ещё и фестиваль. Толстомордые папы-мамы устраивают для своих сопляков веселье на свежем воздухе. Вот бы там случился несчастный случай, это было бы охренительно весело. А что? Придурки сработали спустя рукава и напортачили с пиротехникой. Гроч только икнул, зная, что этого не будет. Не такие люди работают в этом бизнесе. Тем более в «Дайнемик». Парни в одинаковых светло-серых комбинезонах с монограммой «D», отпечатанной на левом нагрудном кармане, всегда действовали первоклассно. Никаких надежд на осечку или прокол.

А что, если?.. Ведь ему известно место и дата проведения праздника. Завтра, в семнадцать часов. Его фейерверк должен был закончить фестиваль в восемь вечера. «Сжечь этих тварей», — вдруг возникла мысль в его голове. Гроч даже непроизвольно обернулся, словно сказал эти страшные слова вслух, в людном месте.

Свою первую попытку убийства он предпринял в детстве, когда родители ещё не перебрались в Тусон. Проводя жаркие летние недели в сельском доме у дедушки, Гроч однажды утром обнаружил, что их пожилая, светло-серого окраса кошка Магда ночью окотилась. Изнывающий от безделья и предоставленный сам себе мальчик, тая от умиления, не отходил от новорожденных котят ни на шаг. Он устроил им уютный домик в старой собачьей конуре. Один котёнок был весь в мать, такой же серой масти. А второй был альбиносом, с белоснежной шёрсткой и разного цвета глазами. Именно он вызывал наибольшее восхищение Гроча. Через шесть дней, когда его любовь достигла апогея, мальчик решился. Взяв из ящика в сарае бутылку с антисептическим спреем, он направил струю едкого аэрозоля прямо в глаза котят. Те уже привыкли к нему, и сами просились на руки. Они кричали так пронзительно, что Гроч от испуга выронил бутылку, и бросился прочь. Вскоре опомнившись, он вернулся к конуре. Кошка уже вылизала котятам мордочки, и встретила его угрожающим шипением. Обозвав её сучкой, Гроч сделал вид что уходит. Осторожно проследив, в какое место она перенесла потомство, он довольно улыбнулся. На следующий день, улучив момент, когда Магда отправилась на мышиную охоту в погреб, Гроч подпёр выход, и бросился к котятам. Серый был на месте, а вот его брата нигде не было видно. Сунув котёнка в карман, Гроч быстрым шагом направился на задний двор. Протиснувшись сквозь дыру в заборе, он быстрым шагом пошёл к большой луже. Это даже была не лужа, а настоящий пруд, который не пересыхал даже в жаркие августовские дни. От стоячей воды исходил плохой запах, а по берегу торчали острые стебли сухой осоки. Он достал котёнка из кармана, и стал обматывать его тощую шею медной проволокой, которую накануне припрятал на берегу. Котёнок тыкался влажной мордочкой в его ладони, и мешал Грочу как следует примотать свободный конец проволоки к увесистому камню, который он подобрал по пути. Камень был скользкий, почти шарообразный, и петля постоянно соскальзывала. Его руки тряслись, а спина взмокла от страха. Наконец он надёжно примотал тёплое тельце к булыжнику и, размахнувшись, запустил его к центру лужи. Сил у него было мало, и камень с котёнком плюхнулся совсем недалеко, футах в пяти от берега. Брызги вонючей воды окатили его ноги до колен. Озираясь по сторонам, Гроч бросился домой. Вечером после ужина он услышал странные звуки, будто кто-то тихо пиликал смычком по струнам расстроенной скрипки. Это жалобно мяукала Магда у пустой собачьей конуры.

Второе убийство он совершил уже осознанно, много лет спустя. Недели через две после возвращения из армии. В тот самый раз, когда он спустил скудную наличность двум покерным шулерам. Умело прикидывались простаками, они вытянули из него всё, до последней монеты. Разгорячённый алкоголем, Гроч ночью брёл куда глаза глядят, весь переполненный бессильной злобой. На пустынной улице, среди закрытых на ночь складов и мелких лавок, за ним увязалась бездомная собачонка — маленькая дворняга со смешным пятном на мордочке и обрывком вместо правого уха. Дружелюбно виляя хвостом, она бегала вокруг него кругами, словно радуясь встретить хоть одну живую душу в этих безлюдных трущобах. Гроч угрюмо посмотрел на неё, затем остановился, и оглянулся вокруг. Красивые сверкающие города существовали лишь на рекламных постерах, и в глянцевых журналах. Реальность больше напоминала помойку. Он рассматривал окна магазинчиков за помятыми металлическими шторами, испещрёнными граффити, похабными картинками и просто бессмысленными матерными ругательствами. Потом он посмотрел на обшарпанные стены домов городских окраин, на обрывки газет и прочий мусор под ногами. А когда собачонка, сделав очередной круг, вновь приблизилась к нему, Гроч вдруг резко и сильно наподдал по ней ногой. От удара животное с пронзительным визгом перелетело через дорогу, и ударилось о железный угол мусорного контейнера. Ничего не осознавая от боли, собачка поползла не в сторону, а обратно, прямо под ноги своего мучителя. Скорее всего, у неё был перебит позвоночник, потому что задние лапы совсем не действовали, а нелепо вывернувшись, волочились по земле. Гроч смотрел сверху вниз, на слезящиеся глаза искалеченного создания, и больше всего в этот момент напоминал не живого человека, а некий механизм. Огромный чёрный микроскоп, который сфокусировав свои линзы, холодно и равнодушно наблюдал за беззвучными мучениями живого существа. Собачка уже перестала двигаться, и только по судорожно вздымающимся бокам можно было определить, что она всё ещё жива. Не отводя от неё своего взгляда, Гроч поднял с земли обрезок ржавой железной трубы.

В его жизни было много подобных будоражащих кровь приключений. С началом охотничьего сезона знакомые выпивохи из ближайшего бара спешно оформляли годовые лицензии, и, взяв дешёвенькие ружья, отправлялись пострелять диких уток. Глядя на эти весёлые компании, с оживлённым гоготом рассаживающиеся в потрёпанные пикапы, Гроч лишь усмехался. Бездельники с трясущимися руками. Когда после дня бестолковой пальбы по облакам заряд мелкой дроби вдруг настигал цель, эти мужчины, жалостливо вздыхая над мёртвой уткой, долго обсуждали, чей же выстрел был решающим. А счастливчик, отчаянно смущаясь, неловко засовывал в мешок тушку птицы, чтобы вечером хвастаться перед домочадцами.

Гроч презирал всех этих слюнтяев. В его собственной охоте добыча была ненужным объектом, отходами производства. Всю радость доставлял именно процесс убийства. Он приноровился стрелять из ракетницы по барсукам, выезжая ради этого далеко за город. Его старая «Хонда Цивик», в которой болталось всё что можно, начиная от глушителя и заканчивая зеркалом заднего вида, перекатываясь на ухабах, заползала в лощину между холмами. Рокот мотора, нарушающий тишину этих безлюдных мест, означал, что сейчас начнётся веселье.

Первое время Грочу несказанно везло. Любая охота кроме как на водоплавающую птицу была запрещена в этих местах, и животные совершенно не боялись человека. Несколько недель кряду он давал волю своей жажде убийств. А в одно воскресенье даже ухитрился истребить целое семейство барсуков, расстреливая их. Одного за другим. Смешные зверьки и их детёныши, удивлённо озираясь по сторонам, всё никак не могли взять в толк, откуда приходит смерть. Их горящие пузатые фигурки потешно летели, кувыркаясь как кегли, в зелёную сочную траву. Гроч долго вспоминал этот воскресный день. Свежий ветерок, пахнущий луговыми цветами, ласковое неяркое солнце, и приятная усталость его рук. Но скоро беззаботная, как в тире, стрельба стала невозможной. Оставшиеся в живых кролики, полевые мыши, и прочая мелюзга, крепко уяснили себе непосредственную связь между мучительной смертью, и появлением двуногого существа с ракетницей в руке. Когда он глушил мотор, даже птицы переставали петь. И десятки испуганных глаз из безопасных укрытий и норок провожали взглядами его коренастую фигуру, напрасно высматривающую лёгкую добычу.

Через некоторое время Гроч понял, что эти поездки не стоят топлива, которое он на них тратил. И тогда он переключился на домашних животных, соорудив на своём участке импровизированный крематорий. Вначале он подбирал только бездомных дворняжек, на которых всем было плевать. А потом стал грести всех подряд, избегая только особо крупных пород. Он мог подманить почти любую собаку. Гроч сделался настоящим собачьим психологом. Коты ему нравились гораздо меньше. Потому что были недоверчивы, и всегда встречали свою огненную смерть в оцепенении, забившись в угол. Это было не так интересно. Собаки же почти всегда паниковали, и отчаянно искали спасения, которого не было. Шотландские овчарки тявкали от ужаса как лисицы, сеттеры заходились лаем, а вот лабрадоры почти всегда гибли молча. Только дрожали всем телом, покрытые оплавленной коркой сгоревшей шерсти и запёкшейся крови. Карликовые собачки приходили в исступление от одного только запаха бензина, когда Гроч вытряхивал их из плотной кожаной сумки в вольер. Чёрные обугленные прутья клетки — вот всё, что они видели напоследок. Трупики сожжённых собак и кошек он окончательно превращал в золу в старой муфельной печи, перемешивая прах и кости длинной металлической кочергой. Но ни один из убитых им существ не оставил в памяти Гроча такой глубокий след, как те два котёнка — серый и альбинос. Ослеплённые им, и кричащие от боли как дети. Иногда Гроч слышал их в своих снах, и эти крики терзали остатки его совести.

Он угрюмо уставился в стену. Телевизор жужжал что-то невнятное. Они опозорили его, и отняли дело. Пусть же теперь пеняют на себя. Гроч в раздумье поскрёб поросшую щетиной щёку. «Всех их сжечь, — вновь подумал он. — А потом свалить из города. По-тихому, не привлекая внимания. Всё равно бизнесу кранты». Хмель от выпитого пива постепенно улетучился. Обычных зажигательных зарядов для такого дела будет недостаточно. Всё должно произойти быстро, чтобы никто не сумел улизнуть. Напалм! Ему нужен напалм.

Первым делом он запер входную дверь, и опустил на окнах пыльные жалюзи. Затем, кряхтя, вытащил из-под стола алюминиевый бак с крышкой, а из шкафа достал керамическую ёмкость и палочку из закалённого стекла. Затем Гроч долго рылся в кладовке, выуживая с разных полок и укромных мест разрозненные скрипучие куски пенопласта и полистирола.

Усевшись за стол, он плеснул в керамическую посудину ацетона, и бросил туда первый кусок пенопласта. Белый материал сразу потерял форму, скукожился и стал влажным. Гроч принялся старательно помешивать его палочкой, время от времени бросая новые порции мягкого пластика и пенопласта. Через час упорной работы керамическая ёмкость была до краёв заполнена мутно-белёсой субстанцией, похожей на застывший свиной жир. Придвинув к столу алюминиевый бак, Гроч принялся перекладывать в него это белое вещество.

Пока он возился с ним, его мозг обдумывал возможные места расположения зарядов. В первую очередь надо вкопать три штуки перед сценой. Когда ёмкости рванут, разбрызгивая по сторонам горящий напалм, то укокошат выступающих, и первые ряды. Поднимется паника и неразбериха, что и нужно. Затем должны сработать заряды по центру — под местами со зрителями. А уж потом заговорят заряды по периметру и у входа, замкнув огненное кольцо. Никто не должен уйти живым. Для этого потребуется распределённый подрыв. Со шнурами связываться ненадёжно, значит, придётся использовать радиосигнал.

Оставив смесь настаиваться, он взял пустую канистру, открыл входную дверь, и быстрым шагом направился в старый ангар, расположенный позади дома. Внутри гулкого обширного железного футляра, выкрашенного в хаки, гуляли сквозняки. Гроч, не зажигая верхнего освещения, от входа сразу повернул направо. Пол ангара был бетонный, лишь в одном месте лежал неприметный кусок вытертого линолеума, а под ним... Металлический люк, ведущий в подвал. В ангар редко заглядывали посторонние люди. Раз в год к нему наносил визит пожарный инспектор, чтобы убедиться, что всё в порядке. Что пиротехнические изделия упрятаны в металлические шкафы, электрическая проводка помещения в полнейшей исправности, а на стенах, именно там где и надлежит быть, находятся заправленные огнетушители. Въедливый специалист департамента безопасности, продлевавший Грочу лицензию, также внимательно всё осматривал. Придраться здесь было не к чему — этот серьёзный и неулыбчивый человек знал своё дело. Пожелав Грочу успехов, и заполнив все необходимые бумаги, они уходили, и целый год его больше никто не тревожил. И пожарный инспектор, и сухарь из департамента, несказанно удивились бы, обнаружив под ангаром подвал, не отмеченный ни на каких планах. А заглянув в него, они пришли бы в настоящий ужас от увиденного.

Здесь, внизу, был арсенал Гроча. За годы своей деятельности он ухитрился собрать целую коллекцию средств уничтожения. Тут были коричневые плоские коробки с взрывателями, картонные футляры с капсюлями-детонаторами, мотки огнепроводных и детонационных шнуров. На самодельных стеллажах, в банках лежали армейские инженерные боеприпасы — безоболочные взрывные устройства, издали похожие на мясные консервы. В самом дальнем углу хранилось тщательно укрытое листами грязной фанеры пластиковое ведро, наполненное азидом свинца — для изготовления самодельных детонаторов. Из взрывчатки присутствовал пяток толовых шашек, похищенных со складов горнорудной компании какими-то бродягами, и затем купленных Грочем. Кроме тротила были ещё похожие на пластилин колбаски С-4, из раскуроченных противопехотных мин «Клеймор». Но основной запас взрывчатых веществ составлял пироксилин. Всё остальное пространство заполняли стоящие штабелями герметичные ёмкости с высокооктановым бензином. Его было такое количество, что хватило бы на бесперебойную работу небольшой заправки в течение дня.

Но профессиональную взрывчатку для его затеи использовать было никак нельзя. Гроч прекрасно знал, как работают федералы, расследующие дела о взрывах. Эти ищейки неминуемо бы вышли на его след. Только самый примитивный способ, который был бы под силу любому остолопу. Напалм, способный изготовить даже школьник, и простейший подрывной заряд с воспламенителями. Всё это расширяло круг подозреваемых до невероятных размеров.

Гроч взял за ручку синий пластиковый бочонок бензина, стоящий с краю. Распечатав его, он осторожно отлил бензина в канистру. Вернувшись в дом, он вновь запер за собой двери, и нетерпеливо взял в руки керамическую ёмкость, вытряхнув в бак остатки загустителя. Снова стеклянная палочка пошла в дело. Старательно перемешивая все ингредиенты, Гроч понемногу подливал бензин, и вновь всё перемешивал, стараясь, чтобы смесь не получилась слишком жидкой. Когда резко пахнущая субстанция стала напоминать густой сироп, он закрыл канистру с остатками бензина, и удовлетворённо, до хруста в суставах, потянулся. Напалм был готов.

Сколько обыденных, но таких полезных вещей окружают нас в повседневной жизни. Из кухонной дребедени можно запросто изготовить гранату. Обыкновенная бытовая химия в нужных пропорциях забросит вашу оторванную голову на крышу соседнего здания. А купив десяток мешков с безобидными сельскохозяйственными удобрениями, можно сровнять с землёй многоэтажный дом.

Осталось изготовить воспламенители. Фторопласт в качестве заготовки для печатных плат не годился, ему надо было найти что-нибудь менее огнестойкое. Хитро щурясь, Гроч вытащил из ящика стола лист гетинакса. Это было то, что нужно. Маленькие, пропитанные смолой кусочки бумаги, с установленными на ней крохотными китайскими датчиками, спрятанными в целлулоидную пробирку, от жара огня неминуемо превратятся в оплавленные куски пластика, без возможности их опознания. Следствие не сможет идентифицировать причину и способ возгорания. Останутся только сожжённые трупы и напалмовая копоть.

До глубокой ночи Гроч паял, клеил, вновь паял, забыв про ужин и отдых. Глаза-линзы чёрного микроскопа вновь пришли в действие. Руки в хирургических перчатках работали быстро и точно, подхватывая маленькие детали пинцетом. Завтрашний праздник обещал быть незабываемым.

***

Гроч просунул толстые пальцы сквозь проволочную сетку забора, глядя на визжащих от восторга детей. «Поганые жиды и нигеры. И эти ещё... Как их там звать? Латиносы! Вонючие зверёныши... Узкоглазые тоже ничем не лучше — лезут как тараканы из всех щелей. Жёлтая чума. Но хуже всех, это местные белые кретины, которые напустили в страну весь этот разноцветный сброд. Вот кого бы надо прикончить в первую очередь — белых уродов, предателей...»

Сейчас он уже мог позволить себе расслабиться и помечтать. А минувшей ночью, проехав в грузовике с погашенными фарами до места назначения, он долго лежал у забора, прижимая к телу рюкзак, как зверь осматриваясь и прислушиваясь. На двух высоких столбах, увитых выключенной иллюминацией, уже висела тряпичная растяжка со словами:

ЧЕТВЁРТЫЙ ЛЕТНИЙ ДЕТСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Гроч с ненавистью поглядывал на надпись, мысленно бормоча ругательства. А потом почти два часа елозил брюхом по земле, сверху похожий на огромного паука. Старательно укрывал под дёрн пластиковые ёмкости с напалмом, и пугливо прислушивался к малейшему шороху. Он поработал на славу, и весь день нагружал себя выпивкой в ожидании вечера, лишь немного подремал на парковке. Прямо за рулём свого грузовика.

Он вновь приложился к бутылке, чувствуя, как виски приятно обжигает глотку. Внезапно подкатила тошнота, и он едва удержал в себе всё выпитое.

«Все они сейчас зажарятся... Не маловато ли я заложил горючки? Достаточно, сейчас всё это блядское скопище запылает, как старый добрый костёр в скаутском лагере».

Пытаясь унять волнение, он нажал на кнопку... И ничего не произошло. Гроч не поверил своим глазам. Он выругался и нажал ещё раз. Безрезультатно. Какого хрена могло случиться?! Батарейки в порядке, он поставил недавно купленные. Скорее всего, дело именно в воспламенителях. Ведь они... О, нет! Он же забыл перед выездом снарядить ёмкости воспламенителями! Они так и остались лежать в картонке из-под бейсбольных мячей. Отливающие пластиковым глянцем колбы, с торчащими в стороны усиками. Он своими собственными руками спрятал их подальше от посторонних глаз. В дом могли зайти посторонние, и ему совсем не улыбалось попасться с поличным. Он так старался предусмотреть каждую мелочь, что забыл о главном. Гроч едва не задохнулся от безумной ярости. Значит надо возвращаться и придумать другой план. Сунув бутылку в карман, размахивая руками и немного сутулясь, он шагал к грузовику. На площадку уже не попасть. Это плохо. Уборщики после праздника обязательно обнаружат заряды, и поднимут переполох. Надо довести начатое до конца. Придётся делать коктейли Молотова. Примитивно, но действенно. А пустых бутылок у него навалом. Жаль, что нет огнемёта. Их можно было окатить пламенем прямо через забор. Ничего, пару бутылок с горящей жидкостью, и его заряды сработают даже без воспламенителей. Он весь клокотал от дикого гнева, будто в голове что-то безумно визжало, разинув мокрый рот, и скрюченными пальцами рвало изнутри ногтями его глазные яблоки.

Объезжая главные улицы закоулками, он домчался домой за двадцать минут, каким-то чудом ни разу не угодив в аварию. Перед глазами всё плыло, а руки дрожали. Распахнув ногой люк в подвал, Гроч сразу потащил наверх початую бочку с бензином, чтобы уже в ангаре разлить его по бутылкам, но споткнулся на последних ступеньках. Он раскинул руки с растопыренными пальцами, пытаясь удержать бочку. Но ладони лишь скользнули по ярко-синему холодному пластику, и бочка, завалившись на бок, покатилась вниз по лестнице, подпрыгивая на каждой ступеньке. Поднялся невообразимый грохот, а лестница вся заходила ходуном. Гроч растерянно вцепился руками в перила, не зная, что предпринять. В довершении всего, от удара пробку сорвало с резьбы горловины. Двадцать пять галлонов бензина марки «суперпремиум» хлынули вниз по ступеням лестницы. Грязно ругаясь, Гроч стал спускаться вниз. В нос ему ударил резкий запах топлива. Только этого ещё не хватало! Теперь и свет зажечь нельзя — от любой искры бензин может вспыхнуть. Опасаясь свалиться вниз, Гроч на ощупь спустился по лестнице, осторожно ставя ноги на ступени, и прижимая левой рукой к груди бутылку виски. Вот и подвал, и ничерта не видно. Хотя... Вроде бы у него с собой был специальный фонарик на светодиодах в безопасном герметичном корпусе. Гроч переминался с ноги на ногу, стараясь дышать ртом. Судя по тошнотворному бензиновому смраду, он стоял в самом центре большой лужи горючего. Он похлопал себя по карманам. Потом сунул в них руки. Фонарика нигде не было. Пальцы по очереди ощупывали ключи, огрызок карандаша, какие-то смятые, замусоленные бумажки. А это ещё что?

Гроч правой рукой достал из кармана что-то вроде пластиковой коробочки с выступами, и несколько секунд силился разглядеть её. Потом принялся ощупывать. Ах да, это ведь дистанционное управление подрывами. И какого хера он так нализался? От вони и выпивки кружилась голова. Жаль, что первоначальный план не сработал. Расслабился, осёл. Потом надо было пить! После работы!

— А батарейки всё же свежие поставил, — удовлетворённо пробормотал Гроч, привычно нажимая на кнопку.

Осознание того, что он натворил, пришло ему в голову немного позже странного звука, который достиг его ушей. Звук был негромкий, но такой неожиданный и жуткий в тиши его подвала, что у него затряслись руки. Гроч даже подумал, что это какое-то дикое животное пробралось к нему вниз. А может, уже давно свило себе гнездо в тёмном углу, за штабелями коробок и бочек. Какая-нибудь опасная тварь, вроде бешеного пса или росомахи. Это было нечто среднее между шипением или рычанием — злобный резкий звук.

«И как назло вокруг темно, и под рукой нет даже палки», — промелькнуло в голове Гроча. А потом он понял, что палка ему не понадобится. Потому что звук доносился из картонной коробки, стоящей на полу рядом с лестницей. Коробки, куда он своими руками четырнадцать часов назад аккуратно уложил воспламенители. Те самые целлулоидные колбочки с усиками приёмников радиосигнала. Теперь-то они сработали. Да ещё как! Он безрезультатно жал на кнопку пульта там, у забора. И нажал её здесь, в подвале, совершенно бездумно, машинально. Напрочь забыв о том, что стоит сейчас не далее чем в десяти шагах от воспламенителей. Пары пролитого бензина смешанные с воздухом сделали своё дело. Гроч увидел красноватое свечение приблизительно на уровне пятнадцати дюймов над полом, как будто включилась подсветка подиума в стрип-баре. Одновременно с этим его коленям стало тепло. Он как заворожённый смотрел на неподвижную плоскость пламени. Невзирая на весь свой богатый опыт, Гроч первый раз в жизни видел, как горит воздух. Адская смесь, словно невидимый туман поднявшаяся над бензиновой лужей, на полу его подвала. Бутылка с остатками виски выскользнула из его руки.

Когда слух Фэлпса уловил шум, доносившийся из-за высокого деревянного забора, старик остановился как вкопанный. Память мгновенно перенесла его в мокрые джунгли Вьетнама — настолько эти резкие звуки были похожи на выстрелы. Он знал, что где-то поблизости живёт вроде бы пиротехник. Странноватый малый, редко появляющийся на людях и не жалующий бродячих животных. О чём-то таком толковала ему Мэгги из Армии спасения. Добрая девчушка, которая прошлой осенью подарила ему тёплое пальто. Уж такая врать точно не станет. Подумать только: поджигать псов и кошек! Улица выравнивает в правах всех, и человека и бессловесную тварь. И если какой-нибудь мерзавец стал мучить животных, то и до людей вскорости очередь дойдёт. Это уж как дважды два. Для бездомного это были крайне важные сведения, поэтому Фэлпс их и запомнил. Все психи так начинали. Вначале откручивали головы голубям, а уж потом принимались зверствовать по-крупному. Теперь что же, этот ненормальный вышел поохотиться? Что за бедлам он там устроил? Но как только старик увидел, что творится за забором, он бросился бежать прочь, сразу всё поняв. Скинув на бегу куртку, и бросив на произвол судьбы тележку со своим скарбом. И бежал со всех ног, задыхаясь и хватаясь за бока. Но бежал не оглядываясь, целых шесть кварталов, показав для своего возраста первоклассный спринт.

Потому что внутренний двор и все прилегающие постройки озарялись цветными вспышками. Вначале они были редкими, и сопровождались одиночными громкими хлопками. Затем загрохотали петарды, как в Чайнатауне на китайский новый год. В промежутке между залпами послышался новый звук. Да такой странный, что окажись поблизости суеверный человек, он бы решил, что за высоким забором творится что-то совсем нехорошее. Высокий дрожащий крик, похожий на протяжный жутковатый вой, шедший словно бы из-под земли. Как будто несчастного грешника волокли за ноги в преисподнюю косматые бесы, точь-в-точь как на средневековых гравюрах. Но вот громыхнуло что-то солидное, и крик прервался. Одновременно взрывы и хлопки стали более частыми, пока не слились в сплошную непрекращающуюся пальбу. Вновь оглушительно бабахнуло, и верхняя часть ангара просто перестала существовать.

Громко фыркая, словно радуясь обретённой свободе, ввысь летели заряды, оставляя за собой лохматые разноцветные хвосты. И уже вверху, с шипением и треском разлетались красивыми шарами искр. Солидный запас пиротехники, рассчитанный на годы использования, в считаные минуты стал невиданным доселе небесным представлением. Огненная феерия была видна со всех точек города, и была роскошнее, чем все Рождественские фейерверки вместе взятые, и даже салют четвёртого июля в Вашингтоне.

После того, как пламя добралось до средних полок стеллажей, сдетонировала оставшаяся взрывчатка, а следом и весь запас бензина. Железный ангар вдруг потешно раздулся, приподнялся со своего фундамента, и взлетел ввысь, словно воздушный змей, подхваченный ветром. С дома сорвало крышу, а стены сложились как листы картона. Мелькнули обломки мебели, кувыркающиеся колченогие стулья, какие-то цветные тряпки, но всё исчезло в ослепительном огненном шаре. Тяжко дрогнула земля. В домах по всей округе вынесло стёкла, а колокол на городской ратуше сам собой прозвонил пять раз. Да и башенные часы после этого уже никогда не шли точно, как их не настраивали.

Горели уже все ближайшие постройки, полыхал лежащий на боку грузовик. Загорелись даже остатки высокого деревянного забора, сметённые взрывом, разбросанные по всей округе. Пламя клубами поднималось вверх над местом упокоения Гроча, и огненное погребение его было великолепно.

Июль-август 2013

---

Три стихии. Вода

Сновидение. Я уже даже не помню, когда впервые мне приснилась эта... Даже не знаю, как сказать. История? Эпизод? Во всяком случае, не меньше пяти раз. С небольшими различиями, но с общим настроением, действием и деталями.

Обычно считается, что сны, это продолжение наших дневных дел. Мозг самостоятельно пытается решать проблемы и задачи, в результате мы видим некие причудливые образы. Но хоть ты тресни, я не могу даже вообразить, какие такие события могли спровоцировать содержимое моей головы на подобные видения.

Неожиданно сложным оказалось оформить это всё в виде текста. Живые, невероятно реалистичные ощущения превращались ни во что, в белиберду и бред, как только я пытался их описать. Ловля тумана сачком для бабочек. Понадобились не менее двадцати правок, пока результат не стал удовлетворять меня. Но в конечном итоге если существует на свете машина сновидений, то этот текст почти готовая программа для того, чтобы я ещё раз увидел этот сон. А вы могли его прочесть.

AQUA

Ожидание было недолгим. Честно говоря, одна из немногих вещей в жизни вызывающих у меня раздражение, это ожидание. Всего чего угодно. В школе я ненавидела ждать результатов контрольных, даже если наперёд знала, что написала их плохо. Ещё терпеть не могла рассматривать картинки на стенах в приёмной у дантиста, в ожидании осмотра. Изнывала в очереди у бензоколонки летом, по дороге к морю.

Но в этот раз мои опасения были напрасны. Они приехали даже немного раньше оговоренного времени. Двое мужчин — работники фирмы по продаже сантехники. Не то чтобы я так уж гналась за модой в этой области — всех этих современных устройств с подогревом, музыкой и чёрт знает с какими ещё функциями. И уж естественно, сберегающих воду. А ту, что пришлось потратить, непременно бы использовали наилучшим образом до последней капли. Это всеобщее повальное увлечение бережливостью. Если так пойдёт и дальше, будущее представлялось мне в нерадостном свете. Душевые кабинки для утренних омовений, где дрожащим ото сна бедолагам будут демонстрировать очередной документальный фильм о засухе в Анголе, поливая тёплой водичкой небольшого напора. Всё лишь для того, чтобы усовестить расточительных потребителей драгоценной влаги. А и в самом деле, зачем мыться каждый день? Зелёные технологии грязных дел.

Новинки индустрии меня не интересовали. По правде говоря, всё дело было в плитке. В больших старомодных керамических квадратах с замысловатым узором и мелким рельефом. Каждый раз заходя в ванную комнату, я ощущала себя словно в огромной супнице из веджвудского фарфора. Пренеприятное ощущение доложу я вам. Именно с этой чёртовой плитки всё и началось.

Тусклая лампа, скрытая колпаком из лунно-белого стекла вправленного в массивный бронзовый корпус, еле-еле освещала обширное помещение с высоким потолком. Включалась она настенным устройством, которое язык не повернулся бы назвать включателем. Потому что его надо было не нажимать, а вращать по часовой стрелке. С самого момента постройки дома, в этой квартире, похоже, не меняли ничего, кроме электропроводки. Да и то, она была внешняя. И скрученными чёрными жгутами змеилась по стенам, удерживаемая через равные промежутки фаянсовыми колпачками изоляторов.

Дом, где я арендовала эту уютную двухэтажную квартиру, был старым. Очень старым. С парадной лестницей, чёрным ходом и отдельной комнатой для консьержки. И ещё был этот запах. Едва уловимый, но сразу узнаваемый. Как запах в старом кинотеатре. В зале с истёртой позолотой и красными плюшевыми креслами. Где бархатную темноту прорезал яркий луч чёрно-белого фильма с когда-то безумно популярными, давно умершими кинозвёздами. Запах слежавшейся пыли в тёмных углах. Запах времени.

Всё остальное тоже не отличалось новизной. Лифт больше напоминал музейный экспонат, чем средство вертикального перемещения. Я воспользовалась им только единожды, и с тех пор всегда поднималась к себе исключительно по лестнице. Бегом, прыгая через одну ступеньку. Это было похоже на игру в догонялки. Уже успев запереть за собой входную дверь, и расшнуровывая беговые кроссовки, слышать, как лифт только-только добирался до моего этажа. Кабина, пахнущая старыми коврами, поднималась с солидной неторопливостью, немного вздрагивая между перекрытиями этажей. Так и чудилась работа древнего механизма, напоминающего внутренности огромного будильника, масляно вращающиеся шестерни которого, неспешно могли поднять скрипучую кабину хоть под самую крышу, где на чердаке, важно курлыкая, хозяйничали упитанные белоснежные голуби. И всё же я считала, что с квартирой мне очень повезло. Дом находился в выгодном месте, недалеко от центрального проспекта, но в тихом переулке. От шумных улиц его заслоняли стеклянные офисные высотки и торговые центры.

Хотя плитка в ванной комнате и была, наверное, по-своему красива, это было совсем не то, что бы мне хотелось видеть в подобном месте. Современный светлый кафель персикового цвета, в интерьере похожий на мой, который я случайно увидела в одном глянцевом журнале, решил исход дела. Заодно со стенами и полом пришлось поменять и сантехнику, которая была подстать старой плитке. Желтоватого цвета, словно пергамент, давно растерявшая весь свой лоск, да ещё вся в замысловатых завитушках. Водопроводные трубы, хотя и медные, со временем совсем почернели, что тоже вовсе не добавляло уюта. Домовладелец был только рад моим намерениям обновить обстановку и, заручившись его согласием, я приступила к делу.

Плиточник завершил свой труд ещё вчера, а уже сегодня мужчины в синих комбинезонах, застелив пространство от ванной комнаты до входных дверей толстым ковром полиэтилена, деловито стуча инструментами, заменили всё оборудование и трубы. Дрель с пронзительным визгом вгрызалась в толстые стены, а вкрадчивое шипение автогена означало конец ветхим трубам горячего и холодного водоснабжения. Самым сложным оказалось избавиться от старой ванны. Широкой, на львиных лапах, с изгибами в изголовье, и тяжёлой как танк. Перевернув ванну вверх дном, пыхтя и переругиваясь, изнемогая под её весом, работники чуть не разворотили мне дверной косяк, затем едва не уронили её на лестнице, и, сопровождаемые визгливым лаем шпица, вернувшимся вместе с хозяйкой с дневной прогулки, наконец, выбрались на улицу. Выглянув в окно, я ещё минут десять наблюдала, как они остервенело пытались запихнуть её корпус, сверху похожий на панцирь огромной черепахи, в свой белый фургон, с большой красной надписью RAVAK на левом борту.

Старая лоханка — чугунный зверь. Сколько дамских и мужских спин, покрытых ароматной пеной, опускалось в твои воды. Сколько раз ты согревала их озябшие тела в зимнюю пору, и дарила мимолётную освежающую прохладу в зной. И никакой признательности, ни одного доброго слова. А теперь тебя увезут дорогами без названия в последний путь. Бесславный конец.

Занятая вечерними хлопотами я время от времени думала о судьбе вещей, и предателях-людях, как вдруг вспомнила свой старый детский зонтик. Светло-синего цвета с бамбуковой ручкой и перламутровым набалдашником. Японский сувенир — подарок на день рождения. Ты помнишь его? Твоего верного спутника. Твою защиту. Когда город накрывала пронизывающе-ледяная стена осенних дождей, и радужный свет фонарей клубился в водяной пыли, он простирал свои ладони над твоей головой как крылья ангела-хранителя. На сером тротуаре будто распускался невиданный цветок, синий бутон из далёкой страны. По дорогам сновали урчащие мокрые машины с горящими глазами, и высокие люди со злыми лицами спешили по делам. А ты стояла на перекрёстке, ожидая зелёный, крепко сжимая обеими руками ручку светло-синего зонтика, и в маленьком мире над твоей головой было сухо и уютно. Только потом твой надёжный союзник был предан забвению, и валялся в чулане, выставив свои изломанные спицы в разные стороны, как засохшее уродливое насекомое.

Предательница, предательница...

За этими раздумьями незаметно подкрался вечер. До самого сна меня не оставляло какое-то странное чувство. Будто где-то высоко в небе колебалась басовая струна, распространяя вокруг невидимые волны.

Сплю я необычайно чутко, и, естественно, не могла не услышать, как начался дождь. Звуча на все лады, он нежно шелестел по листьям деревьев, убаюкивающе шуршал в водосточных трубах, и назойливо хлопал по кровле домов и крышам автомобилей. Сквозь сон я подумала о недавно посаженых розовых кустах в маленьком саду под моими окнами. Новые розы, с которыми я столько возилась, тонкие и нежные цветы редких сортов — и вот теперь дождь. «Как бы их не побило, — подумала я недовольно. — Проклятие...»

Как не лень было вставать, но я поднялась с постели и подошла к окну. Глазам моим предстала тихая улочка, несколько припаркованых автомобилей у обочины, да уличные фонари, в режиме экономии после полуночи освещающие асфальт дороги мягким желтоватым светом ламп вполнакала. Ни огромных луж, ни ветра, угрожающего моим драгоценным розовым кустам, ни даже самого пустякового дождика не было и в помине. Я с недоумением разглядывала ночной пейзаж, отчётливо слыша шум воды. Даже уже не дождя, а целого ливня. Если её не было снаружи, значит, она лилась внутри дома. Плохо соображая спросонья, я растерянно мяла пальцами плотную ткань штор. Перебирая возможные варианты, я словно рылась в стопке книг — настолько мысли были заторможены. Сообразив, наконец, провести логическую связь между новыми водопроводными трубами и шумом воды, я, наконец, поняла, в чём дело. Проклятые водопроводчики! Мерзкие негодяи! Да у меня там настоящий потоп! Наверняка соседей снизу уже заливает. С лепнины потолка тонкими струйками течёт вода, французские обои, пузырясь, отстают от стен, на антикварную мебель с гулкими ударами падают тяжёлые капли, а несчастный шпиц, охрипнув от лая, носится кругами по влажному ковру, поднимая тучи мелких брызг.

От досады закусив нижнюю губу и на ходу натягивая халат, я бросилась бежать по лестнице вниз, в ванную комнату. Поколебавшись мгновение, и уже воображая себе масштабы произошедшего, я включила свет и распахнула дверь.

Лишь позднее я задала себе вопрос: отчего совсем не удивилась, что в гостиной и коридоре было сухо? Ведь, судя по звуку, напор воды был велик, да и времени прошло порядочно, пока я просыпалась и стояла у окна спальни. Но все разумные мысли моментально покинули моё сознание, когда я увидела ванную комнату. Шкафчик и хромированная сушилка для полотенец были на месте. Только ни новой ванны, ни остальной сантехники не было. И самое главное — напрочь отсутствовала противоположная стена, на которую я со дня на день собиралась водрузить вполне себе приличную репродукцию «Пруда с кувшинками», Моне.

Стены не было. Совершенно не было. Даже признаков того, что здесь когда-то была стена, не было никаких. Пол, покрытый новым ковриком цвета морской волны, заканчивался полосой плинтуса и продолжался дальше, но уже странной поверхностью, напоминавшей собой кирпичную кладку, уходящую в темноту. Она действительно была похожа на кирпичи. Это было вдвойне странно, так как я точно знала, что за исчезнувшей стеной ещё вчера находились коммуникации труб, утеплитель, наружная стена дома и внутренний двор. Там просто не могло быть никаких кирпичных полов.

Более того, ванную комнату наполнял грохот воды. От этого нестерпимого звука бушующей стихии холодела спина. Во тьму уходила кирпичная дорога, а вдалеке, из непроглядного мрака выступал высокий каменный утёс, похожий на обломок чёрного зуба. И над всем этим нависала чудовищная, невероятных размеров железная труба, забранная решёткой, которая извергала настоящий водопад воды, отвесной стеной падавшей куда-то вниз.

Прислонившись плечом к двери, я ошалело смотрела на эту фантастическую картину. Плотнее запахнув полы халата, я осторожно сделала босыми ногами несколько шагов, и ступила за плинтус, сразу оказавшись по ту сторону привычного мира.

Под ногами и впрямь была кирпичная поверхность. Кирпич был скользким и влажным. Ступнями ног я ощущала его шершавую поверхность и мелкие камешки, там и сям рассыпанные на пути. Всё происходящее было дико и странно. Но непонятнее всего для меня было тёмное пространство над головой. Это было не ночное небо, не дымовая завеса, и не крыша. Даже если бы и существовала на свете крыша такой высоты и размеров. Это была тьма. Непроглядная, однородная, абсолютная. И из этой тьмы вниз спускалась труба, в диаметре приблизительно равная железнодорожному тоннелю. Яростные потоки воды, белоснежно пенясь, устремлялись вниз. Осторожно шагая вперёд, я только сейчас осознала, какой грохот создавала эта огромная масса воды. Скала под моими ногами мелко вибрировала, а всё вокруг время от времени обдавало холодной водяной пылью от взмывающих вверх брызг. Я оглянулась назад. Светлый прямоугольник ванной комнаты, моя связь с реальностью, остался далеко позади. Мне вдруг очень захотелось развернуться, и побежать обратно, прочь из этой мокрой рокочущей темноты. Но странное чувство любопытства и стремление разобраться в происходящем влекло меня дальше.

Каждый следующий шаг давался мне сложнее предыдущего. Всё дело было в звуке. Я и раньше слышала оглушительные шумы, например на авиашоу, стоя под пролетающими на экстремально низкой высоте истребителями. Но этот ужасный шум превосходил мои возможности. Это была сплошная стена нестерпимого грохота. Он давил мне на грудную клетку, тяжёлым обручем охватывал голову, и закладывал уши. Было просто невероятно, что я ещё стояла на ногах. И вообще, порой казалось, что эта скала сейчас дрогнет, закрутится как волчок, и рассыплется на обломки.

— Я не сплю, и не свихнулась! Этот водопад!.. — крикнула я, не слыша своего голоса. И не смогла продолжить. Звуковое давление прижало мои лёгкие к рёбрам. Застонав, я присела на корточки, опустив голову, и зажав уши ладонями.

Этого не могло происходить на самом деле. В центре города, среди таких знакомых улиц. Не под землёй, не в глубоких пещерах, а за стеной моей квартиры. За её стенами была весна, месяц май подходил к концу. Я была пока ещё одинока, но верила в свою счастливую звезду. Весёлые подруги, интересная работа, моя жизнь, ещё не погрязшая под илом быта. Ещё не ставшая мне в тягость.

«Может это испытание для меня? — мелькнула бредовая мысль. — Испытание или проверка. Но для чего? И кому под силу сотворить такое?». Я не находила ответа.

То ли оттого, что я немного передохнула, то ли чувства немного притупились, но я поднялась на ноги, и по-прежнему прижимая ладони к ушам, пошла вперёд.

Широкий кирпичный путь постепенно сужался до размеров тропы, которая, петляя, вела всё выше и выше — вверх на утёс. На самой вершине была небольшая ровная площадка, в центре которой торчал покосившийся деревянный столб с фонарём. Яростные порывы ветра от водопада раскачивали абажур фонаря, весь в прорехах от сквозной коррозии. Он с пронзительным скрипом, еле слышимым из-за грохота воды болтался над головой, и тени у моих ног двигались как живые. Беспомощно опустив руки, и так уже практически ничего не слыша, я растерянно разглядывала это место.

Рядом с фонарным столбом из земли торчало чёрное колено трубы с запорным вентилем, по своим размерам больше походившим на штурвал парохода. И ещё там было одно странное устройство. Хитроумный механизм из рычагов и балансиров. В качестве противовеса на длинной ржавой проволоке висела медная гиря, совсем позеленевшая, и даже немного замшелая. А на ободе вентиля болталась мятая жестянка, с красными облупленными буквами, намалёванными вкривь и вкось:

ВНИМАНИЕ! ГЛАВНЫЙ ВОДОСБРОС.

Я прикоснулась рукой к вентилю, и пальцы ощутили его бугристую поверхность, мокрую и холодную. Это ощущение совершенно уверило меня, что всё происходящее не сон, а самая что ни на есть реальность. Повинуясь безотчётному импульсу, я сжала колесо обеими руками, чувствуя, как в ладони впились тысячи игл ржавого металла, и повернула его по направлению часовой стрелки.

Отчего-то я подумала, что со стороны сейчас похожа на рулевого с парусника, угодившего в жестокий шторм. Капитана смыло за борт, часть команды под предводительством первого помощника в панике попыталась спустить шлюпки, но они мгновенно пошли ко дну. Погибли все кроме меня. Ах, нет. На корабле ещё остался кок. С горя напившись, он заливается пьяными слезами, прижимая к груди измятую фотокарточку с чьим-то улыбающимся лицом. По полу камбуза с грохотом и звоном перекатываются пустые бутылки и осколки тарелок, а он сидит в углу, и оплакивает свою безвременную кончину. А я, вцепившись побелевшими от напряжения кулачками в этот чёртов штурвал, с безнадёжным мужеством смотрю прямо по курсу. На глаз тайфуна. Из зелёных волн, в три раза выше самой высокой мачты судна, вынырнула харя морского владыки. Разевая рот, он поёт песнь воды, орошая поверхность взбесившегося океана дождём слёз. Я смотрю на него, и в отблеске этих печальных глаз вижу чёрные скалы, белый маяк, рыбацкий посёлок и траурную процессию с пустыми гробами. Словом, ничего нового, чего бы ни было раньше.

«От коррозии его наверняка заклинило намертво», — подумалось мне, но штурвал неожиданно провернулся. Грохот воды заглушал все звуки, но я была готова поклясться, что вентиль натужно заскрипел.

Какое-то время ничего не происходило. Затем я заметила, что напор воды немного ослаб. Шум становился всё тише. Одновременно с этим, рычаги механизма пришли в движение, подняв гирю вверх. Поток заметно уменьшился, и вскоре совсем иссяк. Поражённая, я стояла неподвижно, пытаясь найти связь между ржавым вентилем, и исполинской трубой, уходящей во мрак на недосягаемую высоту.

После оглушительного грохота мне казалось, что наступила абсолютная тишина. Но постепенно всё вокруг наполнилось тысячами звуков. С решётки трубы, прутья которой были толщиной с мою руку, гулко капала вода. Где-то шуршала, оседая, порода, а внизу послышался шум небольшого обвала. Подойдя к краю утёса, я осторожно заглянула вниз.

У подножия скалы, лениво огибая чёрные камни, струилась река, с глянцевыми водами цвета нефти или чернил. А дальше... Дальше была песчаная коса, на которой я разглядела человеческие фигуры. Это было невероятно, обнаружить живых людей в таком месте. Слева от фонарного столба круто вниз уходила неприметная тропа. Цепляясь пальцами за каменные выступы, наплевав на сохранность ногтей, я начала поспешно спускаться вниз. Против моих ожиданий вся тропинка до самого берега была устлана чем-то вроде мха, который был мягок, и защищал мои босые ноги от острых камешков.

Достигнув речной отмели, я осмотрелась. Они находились совсем близко — здешние обитатели. Став в круг, они пели заунывную песню без начала и конца, раскачивая в такт головами. Речная вода, которая сверху показалась мне чёрной, на самом деле была прозрачной как хрусталь. Я отчётливо видела светлое песчаное ложе реки, и множество камешков самых разных форм и цветов, похожих на разноцветные яйца фантастических птиц.

Вдруг пение смолкло. Они заметили меня. Непонятно отчего, я внезапно ощутила приступ страха. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Лишь вода в реке несла свои воды с тихим шелестом, да над берегом медленно плыл горьковатый дымок от костров.

От толпы людей отделилась одна фигура, которая направилась ко мне. Это был измождённый юноша примерно моего возраста, одетый в грязно-серую хламиду и подпоясанный широкой полосой тёмной ткани. Он был босым, как и я, лицо его было покрыто зеленоватыми пятнами, а к верхней губе прилипла яичная скорлупа. Больше всего меня поразили его глаза: большие, красивого коньячного цвета, с золотыми крапинкам, и какие-то неживые. Ненастоящие.

Не доходя до меня трёх шагов, он остановился.

— Ты с сухих земель?

Хотя он внятно произнёс свой вопрос высоким мелодичным голосом, мне понадобилось некоторое время, чтобы ответить ему. И в самом деле, что должна была сказать девушка, которая накануне спокойно легла спать, и внезапно обнаружила посреди ночи, что за стеной её ванной комнаты есть главный водосброс, скала с фонарём, неизвестная страна, и люди, один из которых преспокойно спрашивает: «Ты с сухих земель?»

Так что меня трудно было назвать медленно соображающей тупицей, когда я с трудом выдавила из себя:

— Что? А... да. Конечно. Я сверху.

— А мы речные жители. Всю жизнь тут живём...

Сухо закашлявшись, он прикрыл рот тыльной стороной ладони.

— А почему они так печально пели? У вас кто-то умер? — невпопад спросила я.

Он немного склонил голову.

— Нет. Наоборот — родился.

Я лишь пожала плечами, не найдя что ответить. Он тоже молчал, глядя на меня. Я не выдержала первой.

— Но как вы можете жить здесь?.. В этом месте?

Послышался тихий вздох:

— Это не так сложно, как кажется. И потом, здесь река... Это ты остановила воду на священном холме?

Вновь застигнутая врасплох его каким-то диким вопросом, я подумала, что он имеет в виду тот самый вентиль на вершине утёса.

— То есть... Ну да.

— Понятно. Тебе пора возвращаться. Всё будет — как было. Река не должна иссякнуть.

Я лишь непонимающе кивнула.

— А теперь прощай, чужая с сухих земель. Это тебе. На!

Я машинально протянула руку. Он что-то положил в мою ладонь, легонько сжав мне пальцы. Прикосновение его руки было почти неощутимым. Ни горячим, ни холодным. Неосязаемым. Как опустить руку в туман. Я зажала это «что-то» в кулаке, глядя в его стеклянные глаза. Покрасневшие в уголках, с вывернутыми веками без ресниц.

Совершенно неожиданно я разозлилась. Всё это напоминало неудачную театральную постановку. С труппой умственно неполноценных актёров под управлением шизофреника-режиссёра с садистскими наклонностями. В лечебнице для психически нездоровых людей, вдруг ставшей театром с невероятно шикарными декорациями. Невозможные люди в невозможном месте. Мне вдруг захотелось ударить этого юношу по лицу, и заорать: «Что всё это значит?! Верните мою собственность, заделайте стену и убирайтесь!»

Влепить ему пощёчину. Что ещё остаётся? Но в этом бредовом месте может случиться всё что угодно. Вдруг от моей оплеухи он упадёт навзничь, эти его страшные ненастоящие глаза закатятся внутрь черепа, а потом и вовсе вывалятся из глазниц, и из бесформенного тела, одетого в серые тряпки, во все стороны полезет сухая солома старого огородного чучела. Что тогда сделают речные жители? С пронзительным карканьем воронья, вьющимся над расстрельными ямами, они бросятся в разные стороны. Или молча кинутся на меня, поднимут на руки, срывая мои жалкие одежды, и понесут к своим кострам с голубыми языками призрачного пламени, чтобы принести в жертву допотопному речному божеству мою вопящую телесную оболочку.

Он сказал мне «прощай», юноша с покрасневшими глазами. Он прав. Надо немедленно уходить отсюда. Нет, пока не бежать — просто уходить. Толпа следит за каждым моим движением, и бежать нельзя. Но моё время на исходе. На скале уже пришёл в действие странный механизм: рычаги тронулись со своих гнёзд, медленно опуская замшелую гирю вниз. Когда штурвал вентиля повернётся в обратную сторону, я должна быть на вершине. В безопасности. Иначе навсегда останусь здесь.

Какая долгая дорога вверх, какая крутая тропа. Массы воздуха уже пришли в движение, вытесняемые из жерла трубы бурлящей водой. Она ещё далеко, но её гул вновь постепенно заполняет всё пространство. Вода несётся со скоростью экспресса, а я, что было сил, карабкаюсь вверх. Нарастающая дрожь скалы передаётся фонарю, и тени опять начинают замысловатую пляску. Я бегу по кирпичной дороге, закрывая уши ладонями, когда за спиной разверзается ад. Он не опаляет кожу красным отблеском огня. Этот ад чёрного цвета. Его маленький кусочек уже чудится нам во чреве матери, он маячит над нами всю жизнь, и его холодные губы лениво глотают нас всех, одного за другим, в конце короткого, или долгого, но всегда безрадостного жизненного пути.

Голос воды, голос неизбежного толкает меня в плечи и развевает волосы. Последние метры я преодолеваю в полубессознательном состоянии. Бегу изо всех сил, как если бы спасалась c тонущего судна. Священная жидкость заполняет каюты и коридоры, и призрачный белый пароход полным ходом идёт ко дну, оставляя за собой в толще воды весёлый след из разноцветных пузырьков веселящего газа и розового шампанского. Одинокая пассажирка бежит прочь, мимо мёртвого капитана в окружении русалок, пьяных матросов в килтах, и старшего механика с окладистой бородой, в конце весёлой пирушки неудачно севшего на пудинг со взбитыми сливками.

Но я не хочу с ними. Я не хочу стать собеседницей рыб. Я всего лишь сухопутное создание, испытывающее пещерный ужас от одной только мысли заполнить свои лёгкие священной жидкостью чёрного ада.

Ступив на пол, вся дрожа, я посмотрела на свои ноги. Грязные, словно по щиколотки окрашенные охрой. Тяжело дыша, и пытаясь немного привести в порядок растрепанные волосы, я почти минуту лихорадочно соображала, что в пустой ванной комнате мне нечем отмыть их. Наконец я догадалась открыть уцелевший шкаф. Пришлось извести целую пачку влажных салфеток, чтобы очистить ступни. Из тёмного проёма опять доносился яростный грохот водопада. Долго слышать его было просто невыносимо. Я выбежала вон, закрыв дверь, и машинально погасив свет.

Необходимо было что-то предпринять. Сделать хоть что-нибудь. Но кто мне может помочь? Стоп. Ведь проблема в воде, верно? Так вот пусть и разбираются!

«Пусть разбираются, — шептала я про себя, набирая телефонный номер. — Пусть возвращают обратно мою старую ванну. Может быть, я гостей жду в эти выходные. Мы бы в неё залезли втроём, поразвлечься. Чудесно было бы. Легко поместились. А в эту модерновую лохань, угловатую как фотографическая кювета, с трудом двое влезут. И о чём я только думала, бестолочь? Никакого комфорта!..»

Голос девушки взявшей трубку был мне незнаком. Когда я в прошлый раз делала заказ, мне отвечала другая. Та была скорее строгой школьной учительницей не привыкшей миндальничать. Помню, как тогда я представила себе на другом конце провода внимательное лицо, роговые очки и пучок. Эта была скорее весёлым ротиком до ушей, длинными накладными ногтями и розовой жевательной резинкой.

— Ням, ня... алло? — спросила она.

«Сейчас я тебе устрою «ням-ням», — злобно подумала я, и сразу вывалил на неё кучу претензий по поводу сделанных работ. Однако моя тирада не произвела на неё ни малейшего впечатления.

— А что конкретно у вас случилось? — она была явно настроена поболтать, и даже придала своему голосу оттенок сочувственного участия. — Протечка? Или неправильное функционирование? Ой, верно! С одной моделью биде уже была подобная неприятность, нам даже прошлось составлять рекламацию производителю. Поставщики последнее время стали работать спустя рукава. То ли дело раньше. Но вы же, вроде, не заказывали такую...

— Послушайте, — сказала я устало, перебив её, — просто пришлите кого-нибудь... посмотреть на всё это. Больше я вас ни о чём не прошу.

— Хорошо, — ответила она немного обиженным тоном, не переставая жевать. — В течение часа к вам приедут.

Мной овладела странная апатия к происходящему. Поблагодарив её, я легла на постель, бездумно глядя в потолок. Даже телефонную трубку было лень выпускать из рук. Вновь шум несуществующего дождя заполнил все комнаты. Что же мне делать? В моей ванной ход в неведомый мир. Прекрасные новости. Весь ремонт псу под хвост, я осталась без сантехники, и даже стена исчезла. Не такой я представляла свою жизнь, вселяясь в эту двухуровневую квартиру старого дома. Речные жители с небесным краном, мать их! Невозможно делать вид, что всё в порядке. То же самое, как спокойно ложиться в постель, зная, что под кроватью лежит издохшая лошадь. Может начать водить экскурсии, и взимать плату? Не смешно.

Это теперь даже не дом с привидениями, а гораздо хуже. Как в той передаче по «Нэшнл Джиографик». Два медиума, похожие на ярмарочных шутов, и специалисты с точными измерительными приборами, изучали паранормальные явления в одном шотландском поместье. Медиумы с серьёзными до кретинизма лицами несколько часов ходили по коридорам с рамками в руках, и говорили время от времени: «Я чувствую чьё-то присутствие». Или: «В этой пустой комнате что-то есть». А физики со своими железными ящиками, негодующе поглаживая усы и бороды, терпеливо доказывали, что эти два экстрасенса просто идиоты, или шарлатаны. На что медиумы, закатывая глаза, говорили о тонком мире и погрешности в измерениях. Вот бы сейчас всех этих клоунов ткнуть носом в рокочущую черноту ванной комнаты.

Хотелось плакать от бессилия. Я лишь горько вздохнула, сев на постели. Опустив телефонную трубку на рычаг, я, наконец, сообразила, что до сих пор сжимаю что-то в руке. То, что дал мне на прощание тот юноша. Непонятно зачем оглянувшись, я осторожно разжала кулак. На ладони лежала небольшая ракушка затейливой формы, и несколько гладких, до блеска отполированных водой цветных камушков. Положив их на чёрную поверхность прикроватной тумбочки, я некоторое время внимательно их разглядывала, а затем, завернувшись в одеяло, вновь легла в постель.

Дрожа как от озноба, я закрыла глаза в ожидании приезда специалистов.

Март-июнь 2013

---

Капитан Галактика спасает экипаж

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Luna Sea
Жанр: юмор

 

 

— Как тебе удалось выбраться из клетки? — пробормотал Джей.

— Молчать, мясо, — незлобно ответил Чудовище, почёсывая брюхо.

Иноран, Рюичи и Шинья лишь горестно вздохнули, сидя в углу.

— Вот-вот. Самое время повздыхать, пока есть возможность. Сейчас поспеет соус, и я возьмусь за вас. Так что шагом марш в угол, к остальным! — прикрикнул Чудовище, глядя на Джея сверху вниз.

— Но это же негуманно, — безнадёжно произнёс Джей, присоединяясь к другим пленникам. — Это бесчеловечно, в конце концов.

— Бесчеловечно? — переспросил Чудовище, словно пробуя это слово на вкус. — То есть жестоко?

Джей утвердительно кивнул.

— Да что ты знаешь о жестокости, мясо? — ответил Чудовище. — На Главном Всегалактическом Кулинарном Конкурсе я занял лишь жалкое третье место. Третье! Я!!

Чудовище явно разозлился, и принялся мерить шагами небольшое пространство рубки. Экипаж как зачарованный наблюдал за ним. Зрелище и впрямь было необычное. Фигурой Чудовище походил на огромную пупырчатую грушу коричнево-зелёного цвета, вдобавок увенчанную головой крокодила, но почему-то с длинными заячьими ушами. Руки его были маленькие, короткие, и имели всего по три пальца. Ноги были толстые, обутые в армейские ботинки с высокой шнуровкой. В правой руке Чудовище сжимал большую поварёшку, которой время от времени помешивал какую-то кипящую бурду, со странным и резким запахом, называемую им «соусом». В довершении всего, на его необъятном пузе был повязан белоснежный фартучек с множеством кармашков, и надписью, кокетливо вышитой нитками розового цвета: «Сытое брюхо к ученью глухо».

Монстр был настолько редким видом, что в исследованной части Вселенной подобных ему было не более полусотни штук. Эти злобные существа отличались хитростью, коварством и, вдобавок, запятнали свою и без того незавидную репутацию случаями каннибализма. Их так и называли: Чудовища. Конкретно этот Чудовище был ещё лентяем, ужасным сплетником и хвастуном. Говоря об этих созданиях нельзя не упомянуть ещё несколько примечательных фактов. Все представители этого вида обладали гипнотическими способностями, были жутко сентиментальны, и мнили себя непревзойдёнными кулинарами. Они постоянно участвовали во всех возможных поварских состязаниях, конкурсах и тематических викторинах.

Один из Чудовищ даже умудрился попасть на запись популярной телепередачи «Ешьте с нами, ешьте как мы, ешьте вместо нас». Разумеется, дело кончилось неслыханным скандалом. Когда ведущий шоу усомнился во вкусовых качествах блюда состоящего из жареной селёдки с Земли, варёного мёда с Альтаира, каких-то невероятных разносолов из разных частей Галактики и, в довершении всего солёных огурцов из местного гастронома — Чудовище очень обиделся. А когда ведущий рассмеялся, услышав название блюда («чудо-фрикадельки») Чудовище слопал его прямо на глазах известных поваров и зрителей в студии. После такого неудивительно, что всем прочим Чудовищам, лишь только они изъявляли желание участвовать в очередном состязании, стали давать от ворот поворот.

Последним инцидентом, переполнившим чашу терпения общественности, стало происшествие на том самом памятном Главном Всегалактическом Кулинарном Конкурсе. Тогда первое место заняла невзрачная ящерка с одного из спутников Сатурна. Она в рекордные сроки приготовила непревзойдённый «Ростбиф по-Сатуриански», и покорила членов жюри своим очаровательным французским проносом. Второе место заполучил скромняга из созвездия Лиры, со своим «Супервоздушным мороженым». Неудобоваримое блюдо Чудовища удостоилось почётного третьего места. Надо отметить, что все действия соперников Чудовище комментировал самым оскорбительным образом. Отпускал скабрезные шуточки в адрес поварского колпака ящерки, и постоянно насмехался над скромнягой-мороженщиком. Всю церемонию награждения Чудовище простоял с саркастичной улыбкой на крокодильем рыле, затем психанул, назвал конкурс форменным издевательством и гнусным заговором, с целью опорочить его, Чудовища, несметные кулинарные таланты. А когда пригрозил сожрать всех без разбору, если ему сейчас же не присудят первое место — под улюлюканье возмущённой толпы он был арестован, и вскоре приговорён к бессрочному заключению на планете Вежливость, вплоть до полного исправления.

Вот так и вышло, что экипаж патрульного крейсера «Лунная дорожка» должен был доставить Чудовище на планету абсолютной вежливости. Как так получилось, что он смог выбраться из клетки, никто из членов команды не помнил. Скорее всего, Чудовище подло воспользовался своими гипнотическими способностями. Хуже всего было то, что в его крокодилью башку пришла идея восстановить статус-кво, и заявить на следующий Всегалактический Кулинарный Конкурс новое ультрамодное блюдо, которое он и собирался сейчас приготовить. И самое печальное, что основным ингредиентом этого кушанья должна была стать команда крейсера!

Пока экипаж был под гипнозом, Чудовище совершил набег на камбуз, завладел посудой, столовыми приборами, и сейчас хлопотал у кастрюльки с соусом.

Иноран по привычке прикоснулся к кобуре: пустая. Затем с тоской посмотрел вверх. Под самым потолком висела целая связка из их бластеров — Чудовище предусмотрительно разоружил экипаж. Он переглянулся с Рюичи, и указал глазами на потолок. Рюи едва заметно отрицательно качнул головой: слишком высоко.

Между тем, настроение Чудовища заметно улучшилось.

— Яичница-а, как же я люблю яичницу-у. Как же я её люблю-у-у... — мурлыкал он себе под нос мотив известной песни, помешивая поварёшкой коричневую бурду в кастрюльке.

Затем зачерпнул немного, старательно подул, и снял пробу. Поцокав языком, Чудовище бросил в варево половину лаврового листа, и две горошины чёрного перца.

— Раздельное питание! — внезапно изрёк он, поворачиваясь к своим пленникам. — Я долго думал, и пришёл к выводу, что за этим будущее. Избыточность быстро приедается. Чем проще — тем лучше.

Экипаж безмолвствовал.

— В конечном итоге мы все придём к сыроядению, как наиболее естественному образу питания. А в основе его будет мясо. Только мясо, и никакой рыбы. Всё зло от рыбы, ведь в океанах не водится ничего хорошего. Совершенно ничего.

И тут в голове у Рюичи возникла идея. Ровно в три часа пополудни, то есть через десять минут с небольшим, к ним должен был заглянуть в гости один человек. Теперь Рюичи возлагал на этот визит большие надежды. Но надо было потянуть время, поэтому он откашлялся, и внушительным тоном произнёс:

— Ну, отчего же? Кое-что хорошее там водится.

— Что-что? — спросил Чудовище. — Например?

— Ну... — замялся Рюи.

— Да говори уже, мне интересно.

— Там водятся русалки.

Чудовище облизал поварёшку и, засунув её в кармашек фартука, повернулся к Рюичи, уперев руки в бока.

— Какие ещё русалки? Не слышал о таком.

— Русалки, это... В общем жила-была в море русалка. Русалочка. Она на девочку была похожа, только вместо ног рыбий хвост.

— Вот так номер! — хохотнул Чудовище. — А дальше что было?

— Э-э...

— Она влюбилась в принца! — подсказал Иноран, поняв замысел друга.

— В принца? Рыба?

— Не рыба, — поправил Чудовище Иноран, — а Русалочка. В общем, дело было такое. Она в него влюбилась, и надумала выйти замуж. Вот. Принц был тоже в принципе не против... Вроде. Э-э... А! Там ещё была злая мачеха, вроде бы.

Иноран толкнул локтём в бок Джея. Тот лишь виновато развёл руками.

— Чёрт! Я так и знал! Злая мачеха расстроила свадьбу. Так? — спросил Чудовище.

Похоже, что эта история его всерьёз заинтриговала.

— Если бы только это! — хором воскликнули Ино и Шинья.

— Серый Волк! — внезапно произнёс Джей печальным голосом.

— Кто?! — Чудовище так удивился, что даже пасть приоткрыл.

Неприятное это было зрелище — Чудовище с разинутой пастью.

— Ну да, — продолжил Джей. — Этот волк слопал Добрую Фею, единственную союзницу Русалочки.

Чудовище придвинул ногой табурет, плюхнулся на него, и сложил трёхпалые лапы на своём пузе, ожидая продолжения.

— Этот Серый Волк был цепным псом злой мачехи, — напропалую врал Джей. — Настоящий зверь, такая сволочь!

— Именно так! — подхватил Рюичи. — Зверюга та ещё. А когда он разделался с Золуш... то есть с Феей, то Русалочка осталась без прикрытия. И вот тут-то мачеха за неё взялась серьёзно!

— Ну и дела! — только и смог молвить Чудовище. Он выключил огонь под кастрюлей с соусом, и целиком сосредоточился на истории.

Рюичи с Инораном радостно переглянулись. Джей не знал о том, что вскоре должно было случиться, но видя, что у друзей есть какой-то план, помогал им.

— Это ещё что! — сказал Шинья.

Рюичи сделал зверское выражение лица и продолжил:

— Самые-то гадкие были семь гномов! Человечки такие мерзкие, в пещерах жили. Они решили, раз мачеха гнобит Русалочку, значит можно её похитить, и насильно выдать замуж за гадкого Крота! Она же маленькая была, дюйм роста всего.

— Кто? Мачеха? — растерянно спросил Чудовище.

— РУСАЛОЧКА! — хором воскликнули друзья.

— Её же мачеха и заколдовала, — сказал Джей. — Но на счастье, мимо летел мальчик с гусями. Как увидели они, что твориться, так сразу налетели, и давай колотить мерзкого Крота с мачехой!..

— Ну, эту историю и я знаю, — внезапно сказал Чудовище. — Как бишь звали этого мальца? — он защёлкал пальцами, пытаясь вспомнить. — Нильс, вроде. Точно, Нильс! Эту книжку я читал в детстве.

— Ну да, — несколько растеряно продолжил Джей. — Ну и они все вместе...

— Э, так не пойдёт! — запротестовал Чудовище. — Я отлично помню эту сказку. Я даже книжку эту помню. У неё был такой сладкий переплёт... Твою ж мать! СОУС!

Подскочив как ошпаренный, и всплеснув своими лапами, Чудовище бросился к плите. Опрокинутый им табурет с грохотом покатился по металлическому полу.

— Остолоп. Брюква с ушами, — сокрушался он, выхватив поварёшку из кармана. — Рот разинул, а соус пропал.

Он торопливо зажёг огонь, и принялся лихорадочно перемешивать варево в кастрюльке. Друзья разочарованно переглянулись.

— Вот тебе и Русалочка, — вполголоса произнёс Иноран.

Чудовище вдруг замер.

— Постойте, постойте. Это что же, это вы нарочно всё придумали?

Он медленно повернулся к своим пленникам, хищно скаля зубы.

— Что, одурачить меня решили? Сбежать?

Чудовище взмахнул поварёшкой как саблей. Его тень зловеще легла на экипаж крейсера.

— Да я вас за это... Ломтями нарежу, на фарш прокручу, и котлет понаделаю! — заорал Чудовище, багровея от ярости.

— Ничерта у тебя не выйдет, балбес! — вдруг крикнул ему Рюичи.

Чудовище сжал кулаки и плотоядно осклабился.

— Это ещё почему, мясо?

— Просто сейчас, сейчас...

Он не успел договорить, как сверкнула вспышка пламени, и всё заволокло малиновым дымом.

— Какого хрена тут творится? — растерянно воскликнул Чудовище.

— Кто-то к нам телепортировался, — машинально произнёс Джей.

Из дымного облака появилась изящная фигура в чёрной форме с золотыми нашивками, и фиолетовом плаще с символом Марса.

— Да это же... — начал Джей.

— Очень вовремя! — воскликнул Иноран.

— Наконец-то, — добавил Рюичи.

— Какого хрена тут творится? А?! — с оттенком паники в голосе вновь воскликнул Чудовище.

— Капитан Галактика! — в один голос закричал экипаж.

— Капитан Галактика! — проревел Чудовище, отступив на несколько шагов.

— Привет, друзья! — воскликнул Сугизо. — А это что за фрукт? А-а!.. Чудовище, не так ли? А почему ты не в клетке, а в рубке? Отвечай, образина!

— Так это…— пробормотал Чудовище, нервным жестом безуспешно пытаясь спрятать поварёшку за спину. — Я это самое... Гулял я, значит. Прогуливался, так сказать. Я, собственно, уже собирался обратно. Вот.

С этими словами Чудовище засунул поварёшку за голенище армейского ботинка и, заложив коротенькие трёхпалые лапы за спину, понуро зашёл обратно в вольер. Щёлкнули магнитные замки.

— Знал бы ты, что здесь произошло! — воскликнул Джей. — Мы такого натерпелись! Он хотел пустить нас на отбивные. Всё никак не угомонится с этим треклятым Кулинарным Конкурсом.

— Кстати, о кулинарии, — улыбаясь, сказал Сугизо. — Последние новости! Все буквально помешались на очередном новомодном кушанье. (Чудовище в клетке сразу навострил уши). Ручаюсь, что умелец, который должным образом приготовит это блюдо, займёт первое место на Главном Конкурсе. Он выдержал эффектную паузу:

— Это щи!

— Какое странное название, — сказал Иноран. — Язык можно сломать. Что-то наверняка малосъедобное.

— Наоборот! — горячо возразил Сугизо. — Те немногие счастливчики, которые смогли это отведать, отзываются исключительно с восторгом. Рецепт раздобыл отважный исследователь космоса Панчо-Торопыга.

— А у кого он его раздобыл? — поинтересовался Рюичи.

— О! Это вообще отдельная история! Скоростной корабль Панчо обогнала потрёпанная ракета неизвестной конструкции. Пилот ракеты попросил у Панчо немного продуктов. Вообще удивительно, что кто-то сумел обогнать Торопыгу. Так вот, по его словам этот загадочный пилот был весьма странным: огромного роста, бородатый, добродушный, в вязаной шапочке с помпоном. Одет был в старый свитер, брюки и сапоги. Да ещё с гитарой за плечами. Он дружески хлопнул Панчо по спине, посетовал, что у того не оказалось какой-то тушёнки, взял стандартных концентратов, в благодарность сообщил рецепт, и на огромной скорости исчез в гиперпространстве.

— Ну и ну! Обогнать самого Панчо-Торопыгу! Как называлась его ракета? — спросил Джей.

— Он не сказал названия. Только несколько раз употребил слово «корыто».

— Как загадочно, — вздохнул Джей.

— Очень загадочный тип, — подтвердил Сугизо. — Панчо показалось, что от него сильно пахло костром. Он даже поинтересовался у гостя, а не начался ли в его ракете пожар. На что незнакомец рассмеялся, и сказал, что так уютнее путешествовать. Вот и вся история.

— Космос полон чудес и загадок, — глубокомысленно изрёк Шинья. — Так какой же рецепт у этих щей?

— Ну так слушайте! — торжественным тоном произнёс Сугизо. — Перво-наперво понадобится кочан капусты…

Чудовище незаметным движением достал из кармашка фартука потрёпанный блокнот, выудил из-за уха огрызок карандаша, и приготовился писать.

---

Зимняя история

 

Эта вещь создавалась весьма тяжело, хотя и доставляла множество удовольствия. Как такое возможно, я и сам не очень понимаю. Наверное из-за некоторых личных переживаний и ситуаций. Просто определённые слова однажды должны быть сказаны, к каким бы последствиям они не приводили.

Воскресный съём

Окольные формальности подбивания клиньев к мужчине совершенно отличаются от ухаживаний за женщиной.

Все безграничные изгибы и повороты лицемерных радостей гетеросексуальности закрыты для геев.

Юкио Мисима

 

Когда из мобильника раздались первые звуки «I Got You Babe», он недовольно перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Чем он только думал, включая вчера будильник? Зачем вставать в такую рань? И зачем вообще вставать, если сегодня выходной? Можно валяться в постели хоть весь день. Даже забить на нормальный завтрак. Подремать ещё минут сорок, затем ещё столько же лежать в блаженном состоянии между сном и бодрствованием, потягиваясь и улыбаясь. А потом вскипятить молока на кухне, и как можно скорее забраться обратно, запивая им хрустящий рогалик, не оставляя ни крошки. Потом раскидать по кровати подушки, и рассеянно читать малоформатную книгу в мягкой обложке очередного модного автора с непроизносимым скандинавским именем. Или притащить с собой в постель ноут, и лениво продолжить общение в чате. Но всё это после. А сейчас спать, спать...

Песня не желала заканчиваться.

— О Господи! Да слышу я, слышу! — голосом полным отчаяния пробормотал он, и протянул руку, стараясь прихлопнуть телефон. — Бедный Фил Коннорс. Я начинаю понимать его муки...

Митя перевернулся на спину, сдвинув брови, и несколько секунд смотрел в пространство над головой, затем решительно распахнул одеяло. «Нечего дрыхнуть, неженка, — недовольно подумал он. — Пора чистить пёрышки. Если хочешь устроить себе хороший вечер, займись этим с утра».

Ежедневное умывание Митя возвёл в ранг ритуала. Вначале он ополоснул лицо тёплой водой без мыла. Затем прошёлся по нему ватным диском с очищающим молочком. Следом появился гель для душа, и вскоре ванная комната наполнилась паром. Вытершись большим зелёным полотенцем, Митя вновь занялся лицом. Тоник и увлажняющий крем. Обычное воскресное утро обычного джентльмена. Чтобы его длинные волосы не спутывались за ночь, Митя заплетал их в простенькие косички. Глядя на своё отражение в зеркале он подмигнул себе, а затем посмотрел несколько иным взглядом, и медленно провёл языком по губам. Пока ты хочешь сам себя, своё собственное отражение — тебя будут хотеть и все остальные. Это не было его кредо, но в таких мыслях Митя находил что-то созвучное своим собственным убеждениям.

Поворачивая голову, он внимательно рассматривал своё лицо и обнажённое тело. «Вавилонская блудница. Гадкий, гадкий...» Эти мысли развеселили его. Приведя причёску в порядок, он завернулся в белоснежный махровый халат и направился на кухню. Рогалику так и не суждено было совершить увлекательное путешествие в постель, а ограничивать себя молоком Митя не стал, и сделал большую кружку какао.

После завтрака он пошёл посмотреть на цветы. Фиалки чувствовали себя превосходно, старый алоэ как всегда был в форме, и даже кактусы отважно топорщились колючками во все стороны, хотя за окном был мороз и мела метель. Зато роскошная бархатная глоксиния сегодня капризничала, а ко всему безразличная кливия пребывала без изменений, но, словно в насмешку, круглый год упорно не желала цвести. Митя даже начал сомневаться, а жива ли она. «Не жива и не мертва, — подумал он. — Кот Шрёдингера, а не растение!» Остальные обитатели горшков и горшочков были в порядке, и он увлажнил им листья пульверизатором.

Закончив с этим подобием зимнего сада, Митя присел на краешек стула, без особых мыслей глядя в окно. Накануне погода как будто успокоилась, а сегодня опять разгулялась. Тропинки в снегу, которые без устали прокладывали себе фигурки людей, так же старательно заносила вьюга. Морозный ветер забирался под шарфы и воротники, заставляя прохожих втягивать головы в плечи и ускорять шаги. Ребятня веселилась на горках, с визгом и гиканьем съезжая вниз на чём попало. Митя смотрел на эту снежную суету, думая, что год назад было то же самое. И два года назад тоже. Нет ничего нового, что могло бы изменить этот мир. Закончится зима — сгинет без остатка с весенними ручьями. Весна прорастёт буйными красками лета, осень отнимет у земли летний зной и уйдёт в тень наступающей зимы. А он так и будет смотреть из окна своей уютной квартиры на неизменное течение времени.

Митя вдруг поймал себя на мысли, что, невзирая на собственную нетребовательность к жизни, в глубине души ему нет покоя. Он несчастен. Поражённый этой внезапной мыслью, Митя закусил губу. Как такое с ним могло случиться? С ним, прежде всего стремившимся к душевному комфорту. Нет и не будет какого-то одного, общего, объединяющего всех несчастья. Войны, стихийные бедствия — они лишь давали видимость людской сплочённости. Из общей беды сразу проступали индивидуальные горести. Огромная куча мокрого песка распадалась на отдельные песчинки. И так же не может быть универсального рецепта счастливой жизни. Счастливчики и бедолаги одинаково рассеяны по всему свету. А уж себя-то он точно не причислял к бедолагам. Он был хорош собой, неглуп, его не преследовали ни болезни, ни бедность. Даже мелкие беды обходили его стороной. В сравнении с отчаявшимися, разом всё потерявшими людьми он был скорее наглецом, рискнувшим примерить на себя проклятый плащ несчастий. Но в его комфортной жизни совершенно отсутствовала одна важная часть. Любовь. С какой старательно скрываемой завистью под маской нарочитого равнодушия он поглядывал на влюблённые парочки. Какие взгляды украдкой бросал на встречных, держащих друг друга за руку парней, на трогательные супружеские пары в светской хронике. Зато его спутники не оставляли никакого эмоционального отклика в его сердце. Многочисленные любовные связи бесчисленной чередой лиц сливались в одно бесформенное пятно. Разве ему было этого достаточно? До поры до времени да. Но даже в минуты жаркого блаженства он ощущал холодок неудовлетворённости.

Митя попытался представить себе некое подобие собственного универсального идеала любви, и не смог этого сделать. По-настоящему встревожившись, он попытался максимально сконцентрироваться. Собирательный образ самых соблазнительных лиц получился не реалистичнее, чем летние колеблющиеся миражи над раскалёнными лентами асфальтовых дорог. Лицо его идеала рассыпалось в прах при малейшем дуновении ветерка самокритичности. Самое совершенное тело при ближайшем мысленном рассмотрении оказывалось уродливой подделкой, грубо сшитой куклой, не более способной к жизни, чем гальванизированный труп в руках Франкенштейна. Но как можно мечтать о любви, если ему не удаётся даже представить себе сам объект своих мечтаний? Неужели всему виной его пресыщенность чувственными наслаждениями, его стремление окружать себя красивыми предметами и красивыми людьми, его гедонистические потребности, которые подчиняли себе всё его существование. Или дело в том далёком тёмном пятне его жизни, которое он старательно вымарывал из памяти. Митя, сам того не замечая, нахмурив брови, покусывал ноготь мизинца. Да, он был несчастен. Все его любовники вместе взятые, все эти легкомысленные яркие бабочки не могли сделать теплее холодное лето красивого мотылька.

Как же так вышло? Он не знал ответа. Вот так утро выходного дня! «Решил заняться самоанализом, психоаналитик сраный, — выругал себя Митя. — Самое подходящее время нашёл, Фрейд недорезанный. Идиот».

И в ту же секунду насмешливый внутренний голос шепнул ему: «А как раз таки сейчас самое подходящее время. Ты что, вообразил себе, что проживёшь вечность? Так и будешь таскать в свою постель парней, одного за другим? Ты просто смешён, придурок. Посмотри на себя! Безликий манекен с кастрированным воображением. У огородного пугала и то больше фантазии».

Он сжал пальцами свои виски, будто мучимый головной болью. Это были просто невыносимые мысли.

«Да, да, да! — закричал Митя своему собственному alter ego. — Я так живу! Кому какое дело? Я что, кого-нибудь обманываю? Я обещаю любовь до гроба? Подвенечный наряд, руку и сердце, еблю три раза в день, пока смерть не разлучит нас? Они все знают, чего я от них хочу. Я такой же, как и они!»

Но внутренний голос не унимался: «Конечно, конечно, ты сама честность. Ходячая добродетель. Никого не обманул. Герой! Рыцарь без страха и упрёка, которому лишь бы трахнуться и взять в рот. А что будет дальше? Лет через двадцать, а может и раньше? А-а? Ты же думал об этом, и не раз. Не помнишь? Так я напомню! Однажды, глянув на себя в зеркало, прекрасный одинокий принц остался совершенно недоволен увиденным. Ведь его теперь никто не хочет, а своей любви он так и не нашёл. Он превратился в одного из тех типов, что толкутся в разных мерзких заведениях, в надежде подцепить себе юного пажа или оруженосца. Ах, что же делать? Выход напрашивается сам собой. Маленький суицид — героическая смерть в петле. Какая утрата! Наш отважный рыцарь пал на поле брани: неосторожно перерезал вены во время бритья. Ужасная весть! Всеобщий любимец на званом обеде случайно насмерть обожрался снотворным. Вселенское горе! Вот и всё, финал. Теперь ты вспомнил, сволочь?! Вспомнил, долбаный кретин?!»

— Нет!.. Нет!.. Неправда... — шептал Митя, опустив голову и сжимая кулаки, чтобы не расплакаться. — Я не бесчувственное животное. Просто... я не умею любить.

Обессиленный этим бесплодным противостоянием самим с собой, он закрыл глаза, представляя себе море. Внутренний голос удовлетворённо умолк. Волны с нежным шелестом накатывали на пологий песчаный берег. Всё было тщетно с самого начала. Это его удел — быть таким, какой он есть. И пусть это чувство останется неведомым ему. Бессмысленно пытаться приделать крылья змее. Крылатые драконы бывают лишь в сказках.

— Лишь в сказках... — вслух повторил он тишине, мягкими руками обнявшей его за плечи.

С того времени, как он посмотрел в окно на вьюгу, прошло более трёх часов. Совсем озябнув в своём пушистом халате, Митя, наконец, поднялся со стула и, не глядя на себя в зеркала, стал собираться поехать куда-нибудь пообедать.

Он не был гурманом и ресторанным снобом, но предпочитал хорошие места. К еде Митя относился спокойно, почти равнодушно. Как к некой неизбежности, занимавшей определённое время. Но если она была необходима, так почему бы и её ни превратить в источник своеобразного удовольствия? Митя отчасти считал публичную трапезу сродни интимным действиям. Как одну из форм эксгибиционизма. И почему-то именно зимой, в холода, ему хотелось азиатской остроты и пикантности.

Хорошая китайская кухня вновь вернула ему безоблачное утреннее настроение. Ощущая себя в небольшом и уютном ресторане по-домашнему комфортно, Митя принялся разглядывать других посетителей. Прямо напротив него сидела весьма колоритная пара. Она была одета в тёмно-красное облегающее фигуру платье с глубоким декольте. Её плечи были укрыты красивой шалью, а прекрасно сделанная пластика груди приковывала внимание почти всех мужчин, находящихся в ресторане. Только трёх человек это аппетитное, полное скрытой энергии и явного эротизма тело оставляло равнодушным. Одним был повар-азиат, который время от времени неслышно скользил между столиками небольшого зала. Вторым был сам Митя, а третьим, как это ни странно, был её кавалер. Мужчина с телом супермена и лицом киногероя боевиков. Такие лица обычно украшают рекламные постеры глянцевых журналов. Ковбой Мальборо посреди диких прерий на фоне закатного солнца — в прошлом веке, и ничем не злоупотребляющий, уверенный в себе метросексуал — в веке нынешнем.

Как только Митя снял в гардеробе своё короткое двубортное пальто табачного цвета, и вошёл в зал, спутник этой женщины немедленно принялся разглядывать его. Он буквально раздевал Митю взглядом. Притом делал это настолько явственно, что Митя даже мог угадать некую последовательность действий своего собственного обнажения. Мужчина с жадной нетерпеливостью начал бы с туфлей, потом снимал с него узкий пушистый свитер из ангорской шерсти, одетый на короткую маечку. Затем расстёгивал широкий тканевый ремень и стаскивал иссиня-чёрные расклешённые брюки с блеском и, наконец, опрокидывал его навзничь, торопливо стягивая трусы, покусывая зубами пальцы его ног. Митя прекрасно знал такой взгляд. Сколько парней чувствовали его на себе, когда Митя сам так же разглядывал их. Но здесь коса нашла на камень. Мужчина был охотником, ловцом добычи. С широкими плечами и шеей атлета, он привык брать в свои руки всё, что привлекало его внимание. И теперь охотник охотился на охотника.

«Секс-машина, — думал про себя Митя, глядя ему в глаза. — Ты привык владеть, я знаю. Королевский тигр готов прыгнуть на тигра помельче. Но зачем ты приволок с собой эту выдру? Постой, дай я угадаю. Ты просто купил её на вечер, ведь так? Она пошла с тобой за деньги, но ей плевать на тебя. Ты приобрёл лишь её присутствие, но она здесь сама по себе — спокойно ест свою порцию, умело действуя палочками. Эта женщина даже не проститутка, и она знает себе цену. Она красивый антураж, замысловатый фон, подчёркивающий твои достоинства. Мне только интересно, ты позволил бы ей остаться смотреть, как трахаешь меня, или отпустил на волю? Какой у тебя взгляд... Чем бы ты наградил меня за возможность всю ночь отдыхать на моей спине? Часы! Добротные швейцарские часики. Чёрт тебя побери! Я не знаю почему, но мне кажется, это были бы именно часы».

Митя с усмешкой размышлял: если бы всё случилось именно так, что сказали бы его мальчики, увидев его с растрёпанными волосами, мокрого, покрытого засосами, распластанного на влажных простынях как последняя шлюха под этим плейбоем. Он и так и этак крутил эту невозможную сцену, словно человек, который до рвоты объелся шоколадом, но не имеющий силы воли выпустить из рук липкую растаявшую плитку. Да, при других обстоятельствах это было бы отличное завершение дня. Осовевшая от выпитого шампанского женщина, сидящая в кресле с равнодушным видом, до этого успевшая потерять где-то на необъятном пушистом ковре своё платье и туфельки, и обнажённый Митя на коленях, в экстазе, со спермой на ресницах, обнимающий ноги своего повелителя. Его развращённое воображение сыграло с ним злую шутку. Словно почувствовав этот запах сексуальной порочности, смешанный с тонкими специфическими ароматами азиатской кухни, Митя смотрел на мужчину, и его ноздри тонко трепетали. Особенно ему было хорошо при мысли оттого, что подобного развития событий он сегодня не желал, и наперёд знал, что продолжения не последует. Хотя взгляд светло-серых глаз этого человека был прост и понятен. «Я хочу тебя, и могу дать тебе больше, чем все твои жеманные суки. Пойдём со мной, или проваливай к дьяволу. Я всё сказал».

Взгляд Мити отвечал ему: «Я оценил твою силу и красоту. И твой дорогой костюм, и твою ручную девку. Только сегодня я сам хочу владеть другим, хочу сполна ощутить восторг обладания. Кем, ещё не знаю. Но я хочу сделать выбор самостоятельно. Быть властелином трепетных губ, несмелых рук, и нежно кусать плечо, без остатка растворяясь в горячем тесном плену...»

Митя с нежданной грустью подумал о том, о чём думал сегодня днём. Что так или иначе, он возвращается в старую колею страсти лишённой любви. Словно бы некая центробежная сила вновь и вновь выталкивала его кораблик из спокойных заливов и тихих фьордов в изменчивые волны сексуальных приключений. Под налётом элегантности хороших манер с некой долей женственности он всегда оставался охотником. И вновь осознано двигался вперёд в поисках чувственных наслаждений. Митя этим вечером собирался раскинуть свои сети в театре. Только надо было ещё заехать домой переодеться — после встречи в ресторане он хотел избавиться от этого налёта респектабельности. Его пальто отправится в шкаф, на сегодня хватит — пришла пора быть оригинальным.

 

* * *

Он принялся старательно рассматривать затылки и плечи, стараясь ни на ком не задерживать взгляд. Затем обернулся назад. Какие скучные лица. Он буквально чувствовал волны мутной унылости, которую эти люди распространяли вокруг себя. Правильное поведение, сдержанные манеры — как вагоны трамваев скользящие по рельсам. Никаких неожиданных поворотов. Прямоугольные фигуры утром отправились из депо, и на протяжении дня пунктуально проследовали через ряд одинаковых остановок, чтобы вечером оказаться здесь.

Небольшая надежда исходила от взъерошенного юноши в синем пиджаке, который озабоченно крутил в руках театральную программку, время от времени озираясь по сторонам. Но спустя несколько минут на свободное место рядом с ним опустилась рыжеволосая девушка. Она деловито просунула свою руку в изгиб его локтя, словно защёлкнула навесной замок, обозначая всему миру свои притязания на эту собственность. Лицо парня озарилось радостью, но лучик надежды для Мити угас. «Давай, лохматый капитан. Тащи на буксире своё рыжее сокровище», — немного разочарованно подумал Митя.

В следующую секунду он сам почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. «Этого ещё не хватало! — про себя возмутился он. — Вот так-так... Неопределённого возраста, жидкие волосы, воротник усыпан перхотью, даже отсюда видно, и, вдобавок, дурацкий клетчатый пиджак. Мама родная! Вылитый Коровьев! Только треснутого пенсне не хватает. И смотрит на меня так... Будто умирающий от голода на котлету. Дядя, пока ты с удивлением не откроешь для себя парикмахерских, ничего тебе не светит. Хотя и потом тебе ничего не светит, по крайней мере от меня. Ну вот скажи на милость, о чём бы мы с тобой могли говорить? О политике? О ценах на бензин? Я тебя умоляю... В качестве твоего внука я уже староват, а как сын молод. А тебе бы внучка. Сажал бы его себе на колени, и угощал растаявшей конфетой в замусоленном фантике. Как факир доставал бы эту большую приторно-сладкую конфету из кармана своего клоунского пиджака, прямо из уютного гнёздышка старых автобусных талонов и подсолнечных семечек...»

Митя равнодушно посмотрел в сторону клетчатого пиджака, и едва заметно пожал плечами. На редкость неудачный вечер! И спектакль плохой. «Пирамида Хеопса». Ходят по сцене туда-сюда, выясняя, кто чей сын, и кто кому изменял. Главный герой с огромными ручищами делает вид, что курит. Дымит как чайник, не затягиваясь. Да время от времени хватается за голову. Фальшивые эмоции, как и его имитация курения. Только старик-папаша молодец. Сухенький ядовитый старикашка — всю жизнь безнаказанно кутил за спиной жены, и теперь издевается вдосталь. Седой тролль в уютном кресле, с шотландским пледом, накинутым на колени. Посмеивается себе в завитые щегольские усики, и наливает в бокал из хрустального графина клубничный компот под видом ликёра.

Вздохнув, Митя отвлёкся от происходящего на сцене, и уже без особой надежды вновь прошёлся взглядом по рядам. Немного впереди него, справа, сидел молодой человек в бордовом свитере. Но как Митя мог просмотреть его ещё до начала спектакля? Скорее всего, тот просто опоздал к третьему звонку, и пробрался на своё место уже после того, как погасло главное освещение. В полумраке Мите было видно только его плечо, немного левая часть лица и больше почти ничего. Но отчего-то он почувствовал сильное волнение. Митя, не отрываясь, смотрел на его шею, как вдруг тот неожиданно оглянулся. Их взгляды встретились, и обладатель бордового свитера тотчас же отвернулся. Но за этот короткий миг Митя испытал странное и одновременно знакомое ощущение: как будто совсем озябший, в холодном, насквозь ледяном помещении, он наклонился над пламенем камина. Ощутил замёрзшим лицом ласковый жар огня, и почувствовал, как под кожей весенними потоками кровь усилила свой бег. Митя тотчас потерял все остатки интереса к происходящему на сцене, и продолжил рассматривать юношу. Вот он повёл плечами и поправил причёску. Меньше чем через минуту он вновь украдкой обернулся, и его взгляд задержался на лице Мити чуть дольше. Хотя до конца первого действия молодой человек больше не оборачивался, Митя со всей определённостью осознал: это он. Незадолго до антракта Митя увидел как юноша встал, и осторожно стал пробираться к выходу. Через минуту он тоже поднялся со своего места и, деликатно извинившись перед соседями по креслам за беспокойство, вышел из зала.

В холле было пусто, лишь в самом дальнем углу, у окна, женщина средних лет в красивом вечернем платье говорила с кем-то по телефону срывающимся голосом, едва сдерживая эмоции. Митя вздохнул, и направился вперёд, вдоль стен увешанных фотографиями театральных звёзд. Затем повернул налево, и стал спускаться вниз по лестнице, следуя табличкам на стенах в виде указующего перста. Как он и предполагал, юноша был там. Он мыл руки в одном из пяти белых керамических рукомойников. Митя быстро скользнул взглядом по ряду открытых кабинок и, убедившись, что в туалете кроме них никого нет, прикрыл за собой дверь. Юноша сразу заметил его в зеркале, но как ни в чём небывало отключил воду и стал сушить руки. Помещение наполнилось слабым шумом работающей электросушилки. Митя чуть склонил голову, разглядывая его спину.

— Привет, — негромко произнёс он.

— Добрый вечер, — отозвался парень, отключив сушилку.

Он повернулся к Мите. При нормальном освещении стало ясно, что его визави немного моложе, чем вначале подумал Митя. Наверняка даже ещё не студент. Может и школу не окончил. Митя был слегка разочарован — он терпеть не мог возиться с молоденькими. Пугливые, неопытные, они могли доставить массу хлопот. Митя никогда не понимал мужчин, которые сходили с ума по школьникам. Подростковые прыщи, головы полные тараканов, да ещё и вагон комплексов вдобавок. Сомнительное удовольствие близости с подобными экземплярами.

Больше всего Митя боялся нарваться на девственника, прекрасно помня об одном таком своём опыте. Тот мальчишка выглядел старше своих лет и на людях корчил из себя завсегдатая тусовки. Митя тогда и сам был ещё новичком и по неопытности поверил в его игру, но если бы немного поговорил со своим знакомым, который в тот вечер случайно заглянул на огонёк, ему бы всё стало ясно. Хотя парочка и покинула гостеприимную квартиру, держась за руки, первые зёрна сомнения зародились в сердце Мити, когда за всю дорогу парнишка не проронил ни слова. На попытки Мити его разговорить, тот лишь хмурился и покусывал губы. В гостиничном номере он даже не дал обнять себя, и сразу заперся в ванной. А когда Митя через дверь сообщил ему, что уходит — выскочил как ошпаренный и, повиснув на шее Мити, расплакался, умоляя его остаться. Так в один миг распутная Мессалина превратилась в несчастную и дрожащую Гестию. Ни о каком приятном сексуальном приключении не могло быть и речи. Митя, понимая в какой переплёт он попал, всё же остался с ним до утра. Он как мог успокоил заплаканного беднягу, они по очереди приняли горячий душ, и не зажигая света забрались в постель. Мальчишка дрожал как в лихорадке, поэтому Митя действовал с осторожностью сапёра-подрывника. Трепетные поцелуи сменились осторожными ласками, а потом Митя руками несколько раз довёл его до оргазма, не позволяя парнишке прикоснуться к себе даже пальцем. Когда тот, наконец, заснул, счастливо улыбаясь, рядом со своим первым в жизни любовником, Митя почувствовал себя необычайно глупо, и ещё долго в полумраке рассматривал его лицо. Утром его разбудили поцелуи парнишки. Тот прыгал по всему номеру, прямо-таки излучая радость, успел заказать пиццу, несколько раз признался Мите в вечной любви, и без счёта целовал его губы, шею, плечи, и даже один раз поцеловал манжет Митиной рубашки. Когда они уходили из номера, Мите показалось, будто они прожили в этой гостинице полжизни. Расставшись, он первым делом удалил из своего мобильника телефонный номер, который парнишка буквально силой заставил его записать. Сделав это, Митя ощутил какую-то горькую опустошённость, словно стал вечным должником мальчика, имени которого он так и не узнал.

Вновь испытать подобные переживания Митя не желал ни в малейшей степени.

— Ужасный спектакль, не правда ли? — спросил Митя, разглядывая лицо своей новой симпатии.

— Разве? А мне понравилось, — настороженно ответил юноша.

«Чёрта с два тебе мог понравиться этот балаган», — немного раздражённо подумал Митя. Он уже в глубине души жалел, что повёлся на внешность юноши. Тот был очень в его вкусе. Можно даже сказать, что Митя предпочитал такой тип парней. Светловолосых, с красивыми глазами и склонной к хорошему загару кожей. На одно мгновение мелькнул соблазнительный образ обладателя бордового свитера в непринуждённой обстановке, его обнажённого тела лежащего на постели, на красном, как гроздья рябин покрывале. Митя вдруг загадал одну штуку. Если он для вида будет ломаться, и не сразу согласится поехать с ним, то он устроит этому школяру настоящую трёпку. «Никаких нежностей от меня не дождёшься, — злорадно думал Митя про себя. — Я нынче злой, грубый и циничный. Будет жёсткий догги стайл, натяну тебе на голову колготки, отхлестаю вволю и запрещу плакать».

Митя решил зайти с другой стороны.

— Я тебя раньше здесь не видел, — дружелюбно сказал он. — Не жалуешь театр?

— Да нет... Просто обычно времени свободного мало.

— Ну вот, времени мало, а на проходной спектакль пошёл, — сказал Митя, приблизившись к нему.

— Так ведь каникулы сейчас, — немного нервным тоном произнёс юноша, не отводя от него беспокойного взгляда.

Каникулы. Школа. Худшие его опасения подтвердились. «Ну и фиг с тобой, золотая рыбка! — подумал Митя, подойдя к парню почти вплотную. — Если сейчас отошьёшь, значит так тому и быть».

Он протянул руку и прикоснулся ладонью к стене, рядом с головой юноши. Их лица разделял всего какой-то десяток сантиметров.

— Испугался? — тихо спросил Митя, глядя на губы молодого человека.

— Н-нет... Не особенно. То есть... с чего бы? — прошептал юноша.

Одно долгое мгновение Митя смотрел ему прямо в глаза, представляя себе восхитительную терпкую влагу на кончике языка. Затем вдруг убрал руку и, опустив глаза, виноватым тоном произнёс:

— Ой, прости, пожалуйста. Что-то на меня нашло.

Глаза парня удивлённо расширились.

— Ну что ты!.. То есть я хотел сказать... Всё в порядке!

— Нет, нет. Я в самом деле сожалею. Кстати, меня Митей зовут.

— Андрей, — ответил юноша, неловко пожимая протянутую руку. — Я это... Всё хорошо... Правда.

— Ну вот и славно, — ответил Митя, ополоснул руки, и направился к выходу.

Андрей последовал за ним. Это был решающий момент. Митя явно и недвусмысленно дал понять, что заинтересован им. Даже слишком явно. Если бы ответной заинтересованности не возникло, Андрей пошёл бы своим маршрутом, и Митя воспринял бы это как должное. Могла быть сотня причин. Парень предпочитает другой тип мужчин, может не готов к развитию событий, или наоборот — уже находится в отношениях. Но он пошёл следом за Митей.

Первое действие закончилось, и зрители оживлённо переговариваясь, выходили в холл. Наиболее предприимчивые сразу направлялись в буфет. Митя очень удачно занял место за столиком в глубине уютного помещения, отделанного в историческом стиле. Андрей, как ни в чём не бывало, сел напротив. Он караулил Митино место, пока тот ходил к буфетной стойке. Митя вернулся с двумя порциями кофе по-варшавски, коньяком и шоколадом. Он поставил блюдце с шоколадом подальше от горячего кофе, и наполнил снифтеры коньяком на треть. Андрей помешивал ложечкой с кручёной ручкой свой кофе, благодарно глядя на Митю. В воздухе разлился приятный запах из корицы, кофе и ванильного сахара.

В буфет, галдя и жестикулируя, вошла компания пожилых мужчин весьма колоритной артистичной внешности. Из обрывков их разговора Митя понял, что у того самого старичка, играющего роль бабника и почтенного отца семейства, сегодня бенефис. И поздравить его пришли коллеги по актёрскому ремеслу. Немало не смущаясь отсутствию самого виновника торжества, они решили провести нечто вроде репетиции предстоящего фуршета, и заполнили несколько столиков бутылками и фужерами.

Митя улыбнулся, посмотрев на них, и сказал шёпотом Андрею:

— Сегодня здесь цвет театрального общества, и намного интереснее, чем всё происходящее на сцене.

Андрей тихо рассмеялся, держа на уровне губ кофейную чашку, и Митя ещё раз обратил внимание на его красивые руки.

— А самый разгуляй начнётся после окончания спектакля, когда мы все уйдём, — ответил Андрей.

— Это уж точно, — сказал Митя.

Допив кофе, они взяли бокалы с коньяком.

— У тебя ведь выпускной класс? Куда думаешь пойти после школы? — спросил Митя. — Если, конечно, это не секрет.

— Да какой там секрет... В универ буду поступать, — ответил Андрей, согревая в ладонях снифтер с коньяком. — А ты чем занимаешься?

— Всем понемногу и ничем конкретно. В аспирантуру думал идти, да расхотел, — не задумываясь, сказал Митя. — Давай выпьем за твоё удачное окончание школы, и поступление.

Они чокнулись с тонким звуком поющего хрусталя. В этом буфете даже бокалы были хрустальными. Щёки Андрея порозовели, когда он сделал несколько глотков. Он совершенно успокоился, и уже чувствовал себя более раскованно. Они поговорили об искусстве и музыке, потом о невесёлых школьных буднях, найдя в этих временах разочарований и унылости много общего.

— Прости, — негромко сказал Митя, — можно задать тебе один нескромный вопрос?

Андрей элегантно закинул ногу на ногу и слегка откинулся на спинку стула.

— Можно.

— У тебя есть кто-нибудь?

— Нет, — после короткой заминки тихо ответил Андрей. — Какое-то время назад был, но мы расстались, — добавил он, предугадывая возможный следующий вопрос Мити.

Тот немного вздохнул.

— А твои родители? Они в курсе?..

— О чём ты говоришь, — почти шёпотом сказал Андрей. — Я даже представить себе боюсь, что будет, если они узнают... Вот, собираюсь весной съехать от них на съёмную квартиру, только денег пока маловато. А то как-то достало всё это...

Митя прекрасно знал, как «всё это» может достать. Бесконечные серые будни, идиотские подколки одноклассников, ничерта ещё не знающих, но нутром чувствующих, что среди них затаился чужак. Минуты, часы и дни тупой зубрёжки, и невесёлые мысли о том, почему он родился человеком, а не куском мела, или поролоновой губкой у классной доски. Показательная экзекуция от главного школьного хулигана, его жирное тело пахнущее конюшней, тяжёлые кулаки и твёрдый асфальт, покрытый плевками и окурками. Разбитые в кровь губы, кабинет директора, ненавидящий взгляд классной и домашние скандалы.

— Иногда чувствую себя как в западне, — продолжил Андрей. — Одно хорошо, что недолго осталось.

Он замолчал, и сделал основательный глоток. Отчего-то эти вопросы вывели его из душевного равновесия. Наверное потому, что он уже длительное время запретил сам себе думать о таких вещах. Ещё в юности, как только пришло осознание что он не такой как все, Андрей ревностно оберегал свою тайну. Немногочисленные друзья, родственники и родители — он не мог довериться никому. Эпизодические встречи происходили, как правило, в самых случайных местах. Только с незнакомыми людьми он на время становился самим собой. Эта двойная жизнь, вначале воспринимавшаяся им как временное явление, вскоре стала частью его натуры. Его чувственность словно породила на свет две разные личности, а разум смирился с этим. Но с некоторых пор Андрей стал ощущать нехватку чего-то. Удовлетворение плоти сменялось упадками духа. Последний его любовник — неулыбчивый сероглазый шатен, который был ниже его ростом — подвёл явственную линию, подчёркивающую неполноценность таких отношений. Он всегда брал Андрея с жадностью голодного зверя, и тот без оглядки отдавался этой страсти, принимая похоть за привязанность, а вожделение за влюблённость. Он принадлежал своему мужчине безраздельно. Тому стоило лишь набрать телефонный номер, или скинуть сообщение из одного слова на мобильник, как Андрей с готовностью мчался на другой конец города. Его женственная натура безропотно позволяла чужим рукам ввергать себя в самые крайние проявления страсти, граничащей с унижением. Но однажды он будто увидел себя со стороны. Увидел своё дрожащее от утреннего холодка тело в беспорядке скомканных простыней безлюдной чужой квартиры, и внезапно он словно прозрел. Тогда-то Андрей и расплакался от унижения и жалости к себе. Всё это время он безвозмездно сдавал в аренду собственное тело, а его личность, он сам, были никому не интересны. Он-то считал, что пользовался мужчинами так же, как они пользовались им, но это была неравная игра. Они отщипывали по кусочку от его чувств, пока от них почти совсем ничего не осталось. Его самолюбие, его гордость были задвинуты им в самый дальний угол, и в итоге бережно хранимый идеал любви оказался весь покрыт грязными отпечатками пальцев. Андрей оставил своего любовника, и тот, мгновенно найдя себе нового спутника, попросту исчез, как будто всё это время был призраком и не существовал вовсе. Место второй тайной жизни прочно заняло постылое одиночество. На девятнадцатом году жизни Андрей ощущал себя полным банкротом. А как бы он хотел для себя другого будущего. Грезил просыпаться на рассвете в нежных объятиях, и вместе радоваться наступающему новому дню. И сколько раз он несмело мечтал о таком человеке, который любил бы не телесную оболочку, называемую его именем, а его сущность, его самого. Эту маленькую вселенную, целый мир умных и живых мыслей, омываемый океаном чувств и эмоций.

И вот теперь этот парень, который вначале ему совсем не понравился, разом пробудил от спячки все его надежды. После своего последнего и самого болезненного расставания, Андрей порвал все связи и со своими приятелями. Несколько дней его телефон не умолкал, а на почту и в твиттер шло множество посланий от самых разных парней — недолговечных плодов шапочных знакомств. Людей, чьи лица он помнил, но некоторых имён попросту не знал. Ещё через пару дней поток посланий заметно иссяк, а через неделю прекратился совсем. Вначале Андрей был вполне удовлетворён этим, так как внезапно обнаружил у себя уйму невесть откуда взявшегося свободного времени. Позднее удовлетворение сменилось досадой — он как будто перестал существовать для них всех. Он по-прежнему занимал физическое пространство в этом мире, но стал человеком-невидимкой. Его добровольное исчезновение не вызвало абсолютно никаких изменений ни в чьей судьбе.

Андрей прикоснулся пальцами к векам глаз. Митя поставил на стол свой опустевший бокал. Он не мог не заметить, какие эмоции вызвал в юноше его простой вопрос.

— Что-то случилось? — участливо спросил он.

— Пустяки. Ресница попала, — солгал Андрей.

Митя вдруг остолбенел: доставая носовой платок, Андрей положил на стол миниатюрную книгу.

— Что это? — спросил Митя.

— Ты о чём? Ах, это... Сборник японских сказок, карманное издание. Я наверно кажусь тебе чудаком. Здоровый лоб, а сказки читаю, — смущённо сказал Андрей.

Митя отрицательно помотал головой. Его поразила обложка красивой книги. На тёмно-синем фоне серебром было вытеснено изображение дракона. Расправив крылья, он летел над горами. Крылатый дракон, который бывает лишь в сказках. И змее можно приделать крылья, и любовь может найти внезапно, в лабиринтах житейских коллизий... Митя только вздохнул — это просто алкоголь. Ну ещё приятный собеседник, чего там отрицать. Даже очень приятный, милый и скромный.

— Извини, — вывел его из задумчивости голос Андрея, — можно я тоже спрошу тебя кое о чём?

— Конечно, — беззаботно ответил Митя.

— А у тебя... То есть я хотел сказать... ты свободен?

Митя опустил взгляд.

— Видишь ли, я не сторонник длительных отношений.

— Ах, вот как...

Андрей попытался улыбнуться, разыгрывая добродушие, но Митя успел уловить в его взгляде что-то похожее на застарелую боль.

«На что я, собственно, надеялся? — подумал Андрей. — Что одинокий незнакомец окажется тем самым человеком? Какая детская наивность. Ведь с первого взгляда было понятно, что ему нужен только секс, и продолжения не будет. Ведь он снял меня. Просто и привычно снял девочку на вечер. Пользуется своей внешностью как скорпион жалом. Но у него такие пальцы, и такие губы... А самоуверенный какой! Пошёл сюда молча, и я следом за ним потопал. Как телёнок на верёвочке. Разве он сказал мне: «Как насчёт кофе?». Ничего подобного, просто молча пошёл. Почему же я пошёл за ним? Почему сижу здесь? И как он вёл себя в самом начале, будто мысли мои прочёл. Ещё немного, и затащил бы меня в кабинку, там, внизу. Мог бы? Не знаю. Наверное. А я? Разве бы я сопротивлялся? Отсос в театральном туалете... Боже мой, как низко я пал!.. Ещё и спектакль этот дурацкий... Но дома находиться уже нет возможности. Просто нет сил. В четырёх стенах, вместе с ними, а по сути одному. Я хочу поцеловать его... Не надо мне больше пить...»

— Не то чтобы я относился к отношениям легкомысленно. Просто так получается, — продолжил Митя, запоздало удивившись тому, насколько виноватым тоном произнёс он эти слова.

Андрей быстро взглянул на него, и склонил голову. Он ничего не ответил Мите, но это молчание значило куда больше, чем любые возможные попытки сгладить острые углы этой темы. В этом молчании были и невеселые утренние раздумья Мити, и все противоречивые мысли Андрея.

Митя ощутил единство с ним. Почувствовал эту общность — терзавшие его сомнения, неуверенность, разочарование. «Он ведь совсем-совсем несчастен, этот симпатичный мальчик. Хотя почему я счёл его симпатичным? Сам не знаю. Обычный парень, каких тысячи. Но что-то в нём есть. Может быть я вижу в нём себя? Такого, кем был ещё десять лет назад. Тогда мне тоже все сверстники казались глупыми и ограниченными пустышками, переполненными юношескими гормонами. Ах, как я сходил с ума по красивым актёрам, отважным героям романов, и так же искал общества парней старше себя». Митя почувствовал жалость к нему. И даже не жалость, а какое-то странное чувство то ли не сожаления, то ли бессильной горечи, почти вину. Словно бы жалел сам себя, изливая на этого юношу свои когда-то выплаканные слёзы. «Это ужасно. Мы все движемся по замкнутому кругу. Вот и он, в свою очередь, угодил в ловушку собственных иллюзий. Начал строить свой прекрасный замок с высокими стенами, стрельчатыми окнами, подъёмными мостами и башенками под развевающимися цветными штандартами на высоких шпилях. Толпы празднично одетых горожан кричали «виват!», а земля уже начала предательски осыпаться под ногами, как песочное печенье. Стены шатались, и башенки летели вниз. И вот уже стоял перед глубоким обрывом одинокий маленький рыцарь в бордовом свитере, пеший, без доспехов, и холодный ветер развевал его светлые волосы. Вокруг была только безжизненная пустыня, похожая на лунный пейзаж, и самый глубокий на свете обрыв, прямо у его ног. Да, он несчастен. И я никак не подхожу на роль утешителя. Я не в состоянии утешить самого себя, разобраться в собственной жизни. И я ничем не смогу помочь ему. Не сумею. Нет, невозможно. Что... Что же я делаю?..»

Мите лишь с удивлением оставалось наблюдать, как его второе «я» легко сбросило с плеч заскорузлое одеяние, состоящее из стремления к спокойствию любой ценой, обыденного лицемерия, невозмутимости к чужим проблемам, лёгкого цинизма и равнодушия. Всего того, что мы называем рассудительностью и житейской мудростью. Он словно обнажил своё тело, избавившись от всего этого. Распахнул для целого мира врата собственного сердца — неудовлетворённого, ищущего, и уже немного тронутого ржавчиной несчастья. Митя отодвинул свой пустой бокал, и положил свою ладонь на руку Андрея, ощутил тепло его кожи. Словно беззвучно говоря: «Я такой же, как и ты — планета в синем бархате ночи. У меня нет ни крылатого коня, ни волшебного меча, лишь звёздный плащ неба за плечами, с нарисованными солнцами и кометами».

Это прикосновение вызвало у Андрея целую череду быстро сменяющих друг друга образов. Он вдруг с небывалым желанием захотел ощутить эти руки у себя на плечах, захотел почувствовать прикосновение тела Мити, приятную тяжесть этого тела. Никакой грубости, только нежную силу. И ещё испытать это долгожданное чувство уверенности и спокойствия. Пусть даже вновь обманываясь, но испытать его. Сегодня, завтра, всегда. И чтобы не расставаться. В сотый, в тысячный раз умножая свои бесконечные расставания. Андрей слегка сжал Митины пальцы, также беззвучно отвечая: «У меня было нечто поистине прекрасное. То, что я бездарно растратил и промотал, настоящее сокровище, которое сейчас кажется лишь сном, игрой воображения, и теперь нет ничего, чтобы я мог принести тебе в дар. Я могу отдать только себя. Это ничтожный подарок, но это всё что у меня есть...»

Это было простым прикосновением их рук, но оно было сродни магии и волшебству. Невидимая небесная динамо-машина, изрыгая электрические разряды и громыхая оглушительнее любого грома, испокон веков рождала гениальные идеи и мысли о мелких пакостях, самые светлые мечты и чёрную меланхолию, детские сны и вечное забвение, без устали распространяя их по всему свету. Окутанная золотистым паром, утопая в розовых облаках, она наобум посылала в светлые головы блистательные догадки, похожие на солнечных зайчиков, так что оставалось лишь хлопнуть себя по лбу, и воскликнуть: «эврика»! Или наполняла злодейские умы чёрными мыслями, копошащимися и извивающимися как черви. И вот теперь её разряд через это прикосновение рук мгновенно спаял два сердца, две странные детали, которые не подходили ни к одному механизму. Соединил их самой прочной силой в единую конструкцию. Иногда эти ослепительные шипящие молнии разбивали влюблённые сердца в пыль, разносили их вдребезги на зеркальные осколки. Но время от времени и соединяли их, и тогда мёртвое становилось живым, сгоревшая в пепел трава начинала расти сквозь вековые камни, а упавшие с небес на землю птицы вновь расправляли крылья и поднимались ввысь.

Антракт подошёл к концу, буфет опустел, а Митя всё так же безмолвно держал ладонь Андрея в своей ладони. Через некоторое время они вернулись на свои места, но до конца спектакля, до финальных аплодисментов и поклонов актёров, обоих не покидало странное чувство. Словно их пробудили от глубокого сна, или достали со дна замёрзшего озера, взломав лёд. Извлекли на свет из ледяной зеленоватой пещеры, из объятий вечного холода, который за столетия превратил их тела и души в некое подобие стекла, так что теперь даже малейшее движение их мыслей издавало тонкий звук хрустального камертона. Они не могли понять, пока не зажёгся свет, и в честь бенефицианта не отзвучали овации, почему они должны сидеть в этих креслах, разделённые какими-то фигурами, похожими на размытые бесформенные сгустки серого тумана.

У Андрея горели щёки, сжав руками подлокотники кресла он беспомощно смотрел на сцену совершенно не осознавая происходящее, и мог лишь растерянно улыбаться. Митя, сцепив пальцы, смотрел прямо перед собой, чувствуя себя так, словно бы он только что вышел из умопомрачительного аттракциона, невероятной карусели, самой быстрой в мире. Театральная люстра, огни рампы, мелькали перед его взором самыми немыслимыми вспышками света. Они оба немного пришли в себя лишь в фойе. А в очереди у гардероба смогли, наконец, говорить.

— Где же твоё пальто? — удивлённо спросил Андрей, облачаясь в короткую шубку из искусственного меха. — Вьюга же на улице!

— Вот ещё, пальто таскать из-за лёгкого снежка. Я так зиму выгоняю.

— Что?

Митя в ответ улыбнулся, поднимая воротник своего тёплого шерстяного пиджака и наматывая шарф. Андрей подумал, что это самый длинный и роскошный шарф, который он когда-либо видел. Там были изображения эскимосов и индейцев, связанные из цветных нитей. Их вигвамы и иглу, солнце и луна, духи предков в пирогах, рыбы в небе посреди звёзд, и множество других мелких деталей.

— Просто в упор зиму не замечаю, она стыдится и быстрее уходит. А то ещё долго будет гостить, и всё из-за всех этих польт и польтов, ха-ха!..

— Ну ты даёшь, — восхищённо пробормотал Андрей. — Видывал я разных чудаков, но такого как ты ещё не встречал.


Митя не ответив, посмотрев в чёрные окна на беспокойную зимнюю круговерть. Тревожную и какую-то гнетущую. «Ничего ты ещё не видывал, дурачок мой любимый, — вдруг с нежностью подумал он. — Весь этот конченый мир похож на базарное представление с наспех сделанными ярмарочными куклами. Белое полотно по центру и чёрные леса во все стороны. На светлой полянке водят хороводы потешные зверушки. Милые и беззащитные. А по лесам рыскают волки. Звери лютые под бумажными масками с картонными зубами. Ты один на один с ними. И проси Иисуса, Аллаха, Будду, всех богов Олимпа, молись хоть колесу от телеги на дороге. Заклинай кого хочешь — только бы они уберегли тебя от встречи с волками».

Мите вдруг вспомнилось: тёмное, мохнатое как овчинный полушубок надетый наизнанку. Красная машина «Вольво», жаркая, пропитанная запахом французских духов, безумно дорогих и вульгарных. Настойчиво липнущих к коже как свиной жир. И во всём этом лицо. Холодное и по-своему даже красивое. Красивое, как может быть красивым в последний миг жизни светлая полоса лезвия гильотины. Лицо его волка в овечьей шкуре с зубастым рылом. Как это было давно, словно в прошлой жизни.

Андрей заметил, как затуманился Митин взгляд. Он вдруг отчётливо захотел, чтобы Митя обнял его, прямо здесь и сейчас. Наплевав на недоумённые взгляды окружающих. И укрыл хвостами своего чудесного шарфа. Хотя бы чуть-чуть.

В этот вечер Андрей пошёл в театр от безысходности. Он вообще больше любил балет, но билеты на хорошие места в это время было достать нелегко, а он чувствовал, что если немного не отвлечётся, не развеется в обществе случайных людей, то всё может кончиться плохо. Началось это с месяц назад. Заведение было очень шикарным, со специальными людьми на входе, но его лицо запомнили, когда несколько раз его бывший назначал там свидания, — и охранники беспрепятственно пропустили Андрея. Он устроился очень уютно, на полосатом диванчике, попивая ароматный земляничный чай из большой кружки. Ему казалось символичным потратить последние деньги, оставшиеся от его мужчины именно в этом месте. Чтобы ничем не быть обязанным даже воспоминанию о нём. У Андрея и в мыслях не было познакомиться здесь с кем-нибудь. Поэтому сидел он просто так, бездумно коротая время и предаваясь невесёлым размышлениям. А потом обратил внимание, что выбрал себе место на свету, в то время как все диваны у стен были скрыты тенями. На диванах сидели разные люди, наверняка одетые очень дорого. То тут, то там ярче разгорались пятнышки сигарет, или мелькал отблеск бриллиантового перстня. Слышался шелест их голосов, приглушённый смех, но лиц не было видно. Даже когда вспыхивал огонёк зажигалки у очередного закуривающего. Как будто пустые костюмы с брюками и туфлями смогли принять форму человеческих фигур, и приехать этим вечером сюда. То ли от усталости, то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний о балете «Щелкунчик», который он смотрел ещё весной, Андрею почудилось, что из пустых пиджачных воротников осторожно высовываются косматые крысиные головы. Что это вовсе не люди окружают его, а полчища голодных крыс, напяливших людские костюмы. Он даже зажмурился от этого нехорошего чувства, а когда открыл глаза, увидел, что его руки, держащие кружку, мелко дрожат. Если бы чая не осталось меньше половины, Андрей бы пролил его на себя. А второй случай произошёл неделю назад. Он шёл домой поздно вечером с занятий, и буквально нос к носу столкнулся с двумя типами, которые шагали навстречу, нарочито разбрасывая ботинками по сторонам снежную кашу, и сунув руки в карманы одинаковых чёрных курток. Отступать было поздно, и Андрей, опустив взгляд, попытался пройти мимо. Один из парней ощутимо толкнул его своим плечом, а второй громко произнёс оскорбительное слово. Потом они оба оглушительно расхохотались. Немногочисленные прохожие сочувственно смотрели на Андрея, а он лишь поправил сумку на плече и, не ускоряя шага, пошёл прочь. Но в эти несколько секунд его буквально окатило волной испепеляющей ненависти. Это ощущение было ему так малознакомо, что он даже не понял что происходит. Он зашёл в первый попавшийся переулок, опёрся рукой о стену, и принялся есть снег с подоконника чьего-то окна, пытаясь успокоиться. За стеклом сидела большая старая белая кошка, с интересом разглядывающая его. Андрей посмотрел на неё, затем поднял голову, глядя в ночное зимнее небо. Эта вспышка ярости не переросла в неконтролируемую агрессию по отношению к тем двоим дуракам только чудом. Тогда-то Андрей понял, что ему надо побыть среди людей, сходить куда-нибудь. Куда угодно: на выставку, в театр, хоть в цирк. Потому что иначе одиночество сломает его. Расплющит как консервную банку. Добровольная самоизоляция начала медленно превращаться из лекарства в болезнь.

Лицо Мити было так близко. Лицо человека, который вновь вернул ему то, что последний год он тщетно пытался пробудить в себе. Это слово, которое потеряло для Андрея всякий смысл, стало тенью цветка засушенного между страницами книги, превратилось в футляр без содержимого, в непонятный набор символов. Это была надежда. Андрей вновь надеялся. Ещё пока робко и несмело надеялся, что жизнь его вновь обретёт смысл.

— Варежек у тебя, конечно, тоже нет? — тихо спросил он Митю.

— А вот и не угадал, — смешным голосом ответил тот. — У нас для сестрички есть рукавички!

С этими словами Митя надел пару белых старомодных вязаных варежек с синими снежинками. Натянул до самых бровей шапку и посмотрелся в зеркало.

— Вот теперь — вперёд!

Подхватив под локоть Андрея, Митя устремился к дверям. Вьюга закружила их, и вместе с остальными людьми погнала по широким ступеням вниз. По счастью через несколько минут рядом остановилось такси. Митя приоткрыл дверцу и сказал водителю адрес. Затем обернулся к Андрею.

— Мы можем поехать ко мне, или я отвезу тебя домой. Решай сам.

Митей вдруг овладела странная апатия. Сколько раз он корил себя за это. В такие минуты он был похож на опаздывающего пассажира. Который бежит изо всех сил, но в самый последний момент, уже почти достигнув цели, внезапно замедляет бег, переходит на шаг, и лишь делает безнадёжный взмах рукой, провожая взглядом уходящий автобус, который бы его обязательно дождался. Светящиеся тёплым янтарным светом окна исчезают вдали, а одинокий пассажир остаётся на остановке, среди мокрых деревьев, под дождём, в серой пелене наступающих сумерек. Когда надо было сделать последний шаг, ухмыльнуться, сказать скабрезную шуточку развязным тоном, Митя как будто самоустранялся. Словно бы всё происходящее касалось кого угодно, но только не его. Вот и сейчас он молчал и досадовал на себя. Потому что сказал безликое: «решай сам», вместо того чтобы ездить по ушам, и врать с три короба, как легко и непринуждённо делали некоторые.

«Что же мне делать? — лихорадочно думал Андрей. — У него такой взгляд... Когда он посмотрел на меня первый раз, я как будто заглянул внутрь тёмного погреба. Но... Не знаю отчего, я чувствую, что в этот раз всё будет по-другому, и он не обидит меня. Я не хочу опять остаться один. Не хочу, чтобы вот так всё закончилось».

Он колебался скорее в силу привычки, чем из-за неуверенности. Привычка к неизбежному фиаско, к скорому концу всего хорошего, стала для Андрея естественным чувством. Лучше не питать никаких иллюзий, и получить в конце концов закономерное разочарование, чем витать в розовых облаках в итоге разбивая себе лицо в кровь. Он привык быть аутсайдером в делах любви. Но одновременно Андрей был очень удивлён Митиной отстранённостью. Обычно всё было иначе. Когда он уезжал из клубов и кафе, его ночные друзья, не стесняясь, обнимали его плечи или за талию. Проводили чуткими и жадными пальцами по его бёдрам. Не то чтобы ему были неприятны эти прикосновения, он воспринимал их как нечто само собой разумеющееся. Как знаки их законных притязаний на него, на теперь уже их соблазнительную собственность. Ведь они не шли ни в какое сравнение с тем, что предстояло испытать его телу в ближайшие несколько часов. Теперь он понимал, что тогда ничем не отличался от говяжьей туши вздёрнутой на крюк перед деловитыми взорами базарных покупателей. Но Митя поступил иначе. Он давал ему свободу выбора. Невероятную, немыслимую свободу без фамильярных объятий. Митя воспринимал его как равного, и сейчас они были скорее братьями, чем любовниками.

Водитель что-то сказал сердитым голосом. Митя сделал успокаивающий жест рукой, и вопросительно взглянул на Андрея.

— Нечего тут стоять, — решительно ответил тот. — А то окончательно в снеговика превратишься. Едем к тебе. Ведь должен же я узнать, как живёт изгоняющий зиму...

В такси всё было как обычно: по радио хриплый голос орал блатную песню, немного пахло бензином, под зеркальцем заднего вида болтался на верёвочке розовый слоник с ярлычком «Изготовлено в Китае», а водитель раздражённо ворчал, когда перед перекрёстками загорался красный, и приходилось тормозить. Андрей прижался к Мите, который сидел прямо, и склонил свою голову ему на плечо. Им двоим было так уютно на заднем сидении в этом душном, рычащем автомобиле, что шофёр с его тюремной музыкой словно оказался за невидимой преградой. За тысячи километров от них.

— Я не знаю отчего, но мне так славно, — прошептал Андрей на ухо Мите.

— Андрюша, хороший мой... — тихо ответил Митя, наслаждаясь исходившим от него теплом.

Снег на волосах таял, и эти торчащие в стороны влажные волосики придавали лицу Андрея необычайно милый вид. Митя смахнул с его рукава уцелевшие снежинки.

— Такая вьюга, что не знаю даже, когда домой попаду, — счастливо улыбаясь, ответил Андрей. — Ой, надо позвонить...

Он достал мобильник, и сделал звонок домой, сказав, что уже поздно, и придётся заночевать у приятеля. Потом позвонил приятелю, чтобы договориться с ним о возможном звонке от родителей, обеспечивая себе алиби.

Митя посмотрел в окно на метель. Белые клочья взмывали вверх и разлетались в стороны. Метались по сторонам, закручиваемые ветром в смерчики. Двигатель ровно урчал, и машину немного заносило на поворотах. Он уже знал, что не будет груб и циничен, как он не был грубым ни с кем и никогда. Неизвестно что будет завтра. Может это внезапно возникшее, такое необычное чувство рассеется как наваждение, но сейчас он боялся даже глубоко вдохнуть, чтобы не спугнуть своё счастье. Чтобы не исчез подобно призрачному видению вдруг ставший таким нужным человек, который сидел рядом.

Большие изменения в жизни не сопровождаются праздничным салютом и торжественным громом литавр. Все великие перемены начинаются с малого. Хотя бы с внутреннего голоса, который, лаская слух, теперь шептал такие долгожданные слова: «Кажется, я люблю... Люблю».

Настроение у обоих было замечательным, а ведь вечер по-настоящему только начинался. По радио, наконец, закончился концерт по заявкам для осуждённых условно и отбывающих пожизненное, угрюмый ди-джей сдал смену весёлому напарнику, и сразу же приятный голос в эфире запел: «Let It Snow! Let It Snow!..»

 

Сентябрь-декабрь 2012

---

Кальян

 

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Dir en grey
Жанр: фантасмагория

 

Текст написан при помощи зелёного чая, льда, ароматных палочек и альбома Around The Sun

 

 

Глупые поступки всегда следуют за дурацкими идеями. Эта идея — закатиться в очередное новомодное заведение, пришла в голову Каору. Хотя какое, спрашивается, может быть продолжение вечера, если сегодня столько вламывали? Если после многочасовых репетиций Дай начинает путать аккорды, Кёшка вопит, что уже ничего не соображает, а Шинья... Наш тихий страдалец будет геройски молчать, хотя с одного взгляда ясно — пора на сегодня заканчивать. Уже просто нет сил, ни физических, ни душевных. Моя башка словно набита ватой, и хочется, наконец, тишины и отдыха.

И вот, когда время далеко за полночь, и по коридорам студии, зевая, уже слоняется сторож — самое время сматывать удочки. Так нет же! Этот мучитель накануне отыскал новый ультрамодный кабак. И прости-прощай заслуженный отдых. Искательные взгляды в глаза, увещевания, уговоры, и даже угрозы. И всё это ради чего? Чтобы всем вместе надраться. Как малолетки, ей-богу.

Ирония судьбы: берлога в стиле вновь ставшего модным чикагского хай-тека, оказалась забита под завязку. А забронировать места заранее этот умник не удосужился. Все просто дар речи потеряли. Только Кё сказал одно очень ёмкое слово, удивительно точно описывающее эту ситуацию. Стоим там, значит, как дураки, а люди знай себе — заходят и выходят. Вот только нам туда путь заказан. Да пропади оно пропадом, право слово! Душно, небось. Шум, сутолока. И пиво наверняка дрянное, не говоря про всё остальное. Только и форсу, что иностранец-архитектор руку приложил, здание снаружи сверкает как шизофреническая рождественская ёлка, и охранники спесивые губу выпячивают. Клоуны самые настоящие, тоже мне «Студия 54». Ничего, голубчики! Через месяц-другой откроют очередной модняцкий хромировано-неоновый трактир, и вся ваша публика туда мигом дезертирует. И не будут трястись под оглушающее техно девочки с флуоресцентной помадой на губах, манерные мальчики, от недосыпания похожие на вампиров, да ещё кое-кто. Разменявшие шестой десяток, снисходительно-усталые мужчины, которые в жизни не танцевали, и им решительно всё равно где потягивать свои коктейли. Лишь бы ценник на выпивку не опускался ниже десяти тысяч монет, кабак был раскрученным, да под рукой были плечи и коленки очередной мисс-сентябрь. Тьфу, пропасть! Но до чего же внутрь попасть охота! Тем более что сегодня танцуют два парня. И судя по оживлённому обсуждению в очереди перед входом — настоящие знаменитости.

А у Каору новая идея: идти гулять. Ну что ты будешь делать? Как в старые времена, будем партизанить на улице. Витрины, витрины, весёлые заведения. Толпы людей, как мы, праздношатающихся. Блестящие борта автомобилей снуют туда-сюда. Лимузины, да такие длинные, что пока едут рядом, глядя в лаковое отражение можно вполне успеть намарафетить лицо. А народу-то сколько! Даже рядом нет возможности идти, всё время кто-то отстаёт. Ой, Шинью совсем затолкали. Горе моё, иди сюда! Держись рядом. Вон, бери пример с Кёшки: шагает уверенно, руки в брюки... Ох, ты! Гляньте-ка, парни, на этих двоих в военной форме! Да, да! На тех самых. Ну и вид! Как с фронта. Кого только не встретишь в такое время у модных заведений... Что это там Каору семафорит руками? Опять кабак?! Вроде нет. Магазин? Нет, не то. Кальянная, ха-ха! Совсем спятил. А впрочем, это даже забавно. Арабская ночь, или турецкое царство. Завалиться на пёстрые подушки, и смотреть на мир через клубы ароматного дыма, а вокруг... Дай, ну хватит уже за рукава хватать! Что за ребячество? А фасадик ничего, симпатичный.

Ну, что? Заходим?

Пошли-и-и...

 

* * *

Пещера Али-Бабы. И пожилой хозяин один стоит сорока головорезов. Какое брюхо. Яркие шаровары, туфли с загнутыми носами. А голова лысая, что твоё колено. И кланяется, кланяется, как заведённый. Такой подвижный, хотя и жирный.

— Добро пожаловать, дорогие гости!

Ух ты, какое необычное место. Просто сказки тысяча и одной ночи. Персидские ковры, занавески. С потолка красивыми складками свисают шали, а на стенах намалёваны пёстрые узоры. И тишина. Шум улицы остался снаружи.

— Что будет угодно моим дорогим гостям?

Каору немного смущён.

— Нам бы кальяна попробовать... хотелось.

Хозяин само воплощение радушия и желания угодить.

— Ну разумеется, разумеется! Располагайтесь, мои драгоценные. Но для начала, не выпить ли дорогим гостям кофе?

— Э... да! Кофе, это отличная идея.

Мы рассаживаемся кто где, с интересом озираясь по сторонам. Лишь Шинья неуверенно смотрит на большую подушку в форме полумесяца.

— А сюда можно сесть?

Блестящие глаза пронзают его взглядом.

— Ты можешь сесть где только душа пожелает, отрок дивный.

Ого! Какие словеса. И каким голосом сказаны. Дай прыскает в кулак, и мы все ухмыляемся. Шинья заливается краской, и опускается на подушку. Хозяин исчезает за занавесками, и вскоре материализуется с небольшим подносом из белого металла с чернением, на котором кругом выстроились пять чашечек и невообразимой формы кофейник.

— Посуда будто из музея, — негромко говорит мне Каору.

— Это из Мешхада, времён династии Сефевидов, — как бы между делом произносит хозяин.

Ну и ну. Эти названия нам ничего не говорят, но видно, что вещи старинные.

— А вот меня никто и никогда дивным отроком не называл, — внезапно говорит Кё, машинально доставая сигареты, и пряча их обратно в карман.

Все смеются, лёгкая неловкость от этого необычного места постепенно проходит. Хозяин, по очереди обводя нас хитрыми глазами, разливает кофе по чашечкам. Полные руки с коротенькими пальцами будто порхают над подносом. Он очень ловкий, этот стареющий толстяк. Даже удивительно, ни одного лишнего движения. Тонкий носик кофейника поочерёдно наклоняется над чашками. Слышится нежное журчание, а комнату наполняет восхитительный аромат.

— Кофе из Дамаска. Любимый сорт султана Аль-Малика, — с серьёзным видом говорит он.

Дай подмигивает Кё, и насмешливо произносит:

— Так может султан пил его из этих самых чашек?

Жирный араб смотрит на него, и маленькие глазки его подёргиваются лаком.

— Твоя проницательность сравнима лишь с твоей красотой, услада моих очей, — раздаётся его тягучий, низкий грудной голос. — Досточтимый султан, правитель как жестокий, так и великодушный, изволил отведать его не далее чем вчера. Здесь. Восседая на этих самых подушках.

У меня захватывает дух. И от запаха кофе, и от этого голоса. Дай смущённо опускает голову, и смотрит на коричневую пенку ароматного напитка. Мы замолкаем, отдавая дань вкусу кофе. Он бесподобен. Я даже закрываю глаза от удовольствия.

«Шутник-самоучка. Султан у него был, как же. Но кофе просто обалденный. Нужно запомнить это место», — медленно сменяя друг друга, двигаются мои мысли. Вдруг, хозяин переводит на меня взгляд, и тихо произносит:

— Джамиль... — и следом, — ахмак.

Я торопливо допиваю свой кофе, чувствуя, как горят уши. Ну что у этого толстяка за способность вгонять нас в краску? Сказал, небось, гадость и радуется, что я не понимаю.

Всё тело охватила приятная расслабленность. Мы лениво наблюдаем за тем, как кофейник с пустыми чашечками и подносом незаметно исчезли, а хозяин возится с высоким и неуклюжим кальяном. Он заливает в колбу белую жидкость со льдом, по-видимому молоко. Затем вновь уходит, и тут же возвращается с большим блюдом фруктов в одной руке, и кожаным мешочком в другой.

На меня накатывает странное чувство. Ещё полчаса назад мы все вместе стояли перед тем шикарным заведением, а сейчас будто оказались в другой стране. Даже в другом веке. Конечно, это следствие усталости, и просто самообман, но всё-таки удивительно. Как и когда произошла эта необычная метаморфоза? Наше превращение. Растерянных и огорчённых там, и расслабленных, почти ко всему безразличных здесь. Как это случилось? И почему мы спокойно возлежим на подушках, лениво наблюдая за действиями хозяина. Просто смотрим, вместо того, чтобы схватив его за руку, заорать в лицо: «Ты лжёшь! Ты лжёшь нам, негодяй!..»

Потому что это невозможно. Немыслимо, чтобы бесценная посуда, место которой в Лувре, или Британском Музее, находилась здесь. Пить из неё кофе, всё равно что использовать по назначению золотой ночной горшок Людовика XlV. У кальяна тоже настолько древний вид, что его, как драгоценную реликвию, вполне могли вывезти из Египта наполеоновские войска. И, конечно, не мог здесь появиться жестокий правитель, отделённый от нас надёжной стеной веков. Ни вчера, ни месяц назад, вообще никогда. Невозможно...

— Ты уснул, что ли? — выводит меня из оцепенения голос Каору.

Я извиняюсь, торопливо беру из рук хозяина длинный мундштук, от которого тянется пёстрый плетёный шланг, и делаю короткую затяжку. Прохладный дым попадает мне в лёгкие. Парни тоже курят, из кальяна доносятся глухие булькающие звуки. Лишь Шинья с сомнением смотрит на мундштук. Его лицо освещено красноватым светом масляных ламп, от волос на лоб падает причудливая тень. «Ну же! Всего одну маленькую затяжку», — хочу я сказать ему. Но вместо этого произношу:

— Ты такой красивый сегодня.

Он улыбается в ответ, и берёт мундштук в рот. А я вновь застываю, пытаясь разобраться в происходящем. Такое приятное послевкусие... Отменный табак. Я выпускаю дым через ноздри, и вновь затягиваюсь. И в следующее мгновение будто проваливаюсь внутрь собственных зрачков. Улыбаясь про себя этому необычному ощущению, я протягиваю руку, чтобы взять с блюда дольку апельсина. Моя рука, словно стрела башенного крана. Она вытягивается, вытягивается, но блюдо ещё так далеко. «Если я ещё немножко дотянусь, то смогу коснуться противоположной стены. Или даже соседнего здания, — вдруг возникает мысль в моей голове. — Проклятое блюдо! Да его просто оттаскивают от меня по ковру. Как бумажник на верёвочке. Это хозяин за стенкой тащит его к себе».

А, нет. Он же сидит с нами, молитвенно сложив ладони. Мои мысли вновь меняют направление. Это блюдо для фруктов, из жёлтого металла. Ведь это золото. Золото высшей пробы, и невероятно тонкой ювелирной работы. Такой искусной, что оно кажется ажурным. Золото, золото... Если мне попадётся самородок, то я куплю себе ранчо. Решено. И никаких дурацких советов Малыша Кида. Ещё чего: акции железной дороги! Променять полновесное золото на цветные бумажки? Ну уж нет!

— Ты что-то сказал? — спрашивает Каору.

— Я сказал, что не потрачу на эти бумажки ни единого доллара, вот что.

Он останавливается в тени скалистого уступа, и смотрит на меня.

— Где ещё те доллары... За прошлую неделю меньше всего намыли, — он сплёвывает и поправляет шляпу. — Сдаётся мне, пора менять место.

Я задумываюсь на мгновение.

— Наверное ты прав. Песка стало попадаться всего ничего, какие-то крохи... А где мы на этот раз разобьём лагерь?

Каору поворачивается к лошадям, и молча начинает разгружать Чалого. Конь фыркает, и косится на него, переступая копытами. Я подхожу к нему с другого бока, и начинаю помогать. Ещё нет и десяти, а уже так припекает. Ущелье, затерянное между цепочкой высоченных скал, постепенно превращается в раскалённую духовку. В четыре руки мы быстро управимся. До того, как солнце начнёт жарить на полную, надо перенести припасы к палаткам. В тенёк. А потом можно будет выпить кофе. Каору работает сосредоточенно. Я вижу, как напрягаются мышцы его спины под взмокшей рубахой. Ничего удивительного, учитывая вес нашей поклажи. Пот заливает мне лицо, пропитывает выцветшую ткань шейного платка.

— Надо вернуться на мили две назад, и пройти левее, — вдруг говорит Каору.

— К руслу того высыхающего ручья?

— Ага. Фу-х-х... Место там неплохое. Во всяком случае, уж точно не хуже этого. И развернуться есть где. Что скажешь?

— Согласен, — отвечаю я. Обмахиваюсь шляпой, и вновь одеваю её на голову.

Мы стаскиваем последний мешок, и переносим его к палаткам. Самое тяжёлое сделано. Осталась мелочь. Вернувшись, я забираю новые кирки в холщёвой торбе, а он достаёт из чехлов наши ружья, и даёт лошадкам овса.

Через десять минут в чёрном от копоти котелке уже аппетитно булькает крепкий кофе. На куске железного листа, заменяющим нам противень, неспешно дожариваются простецкие лепёшки, замешанные на кукурузной муке с водой. Ах, до чего вкусно!.. Мы степенно завтракаем, и обсуждаем детали будущего переезда. Хотя кофе и крепок, на сытый желудок тянет подремать. Но мы не можем позволить себе такой роскоши. Полчаса отдыха, и всё.

Я рассматриваю свои мозолистые ладони, покрытые ссадинами. Красноватая речная глина, кажется, навсегда въелась мне в кожу. А ведь ещё полгода назад эти руки не знали ничего тяжелее книг по английской литературе, и не пачкались ничем грязнее куска мела у грифельной доски. Но водоворот золотой лихорадки подхватил с насиженных мест чёртову уйму людей. А вместе с ними и двух университетских приятелей. Универ... Я вдруг вспомнил Уильямса. Мистера Дж. Уильямса.

— Знаешь, про кого сейчас подумал? — спрашиваю я.

Каору вопросительно смотрит на меня.

— Вспомнил Вилли-липучку.

Он фыркает:

— Уильямса-то? Нашёл про кого вспоминать.

— Я представил себе, а что если чёртов профессор так же колупается с драгой, намывая песок? Где-нибудь там, — я неопределённо киваю головой в сторону скал.

Он ухмыляется:

— Этакий зануда, и вдруг старатель. Это был бы номер почище циркового, право слово.

Мы улыбаемся. Затем Каору потягивается до хруста в костях, и произносит:

— А я вот вспоминаю наших девочек.

Ну конечно же! Наши дорогие. Летние вечера, партии в теннис, когда не слишком душно. Их хорошие манеры, простые, но элегантные платья, белые носочки и прелестные туфельки. И танцы! Танцы... Звуки граммофона и чёрные тяжёлые шеллаковые пластинки. Я вспоминаю Кэтти, её белые плечи, и голубые занавесочки на окне её спальни.

— Эй, глянь-ка!..

Окрик Каору вывел меня из сладостных воспоминаний. Он поднялся на ноги, и смотрит вверх, приложив ладонь козырьком к глазам. Я тоже стал смотреть, но кроме скал ничего не увидел.

— Выше. Там где треугольный выступ. Видишь?

Я задрал голову так, что чуть не упала шляпа, и наконец, увидел. Койота. Исхудавшее животное не шелохнулось, и продолжало внимательно рассматривать нас. Спокойно глядя сверху вниз.

— Ну и что? Обыкновенный койот.

— Этот обыкновенный койот преследует нас уже пятый день.

— Ты шутишь?

— Нисколько, — ответил он. — Даже когда мы отправились за припасами, он увязался следом. Я подумал, что мне показалось, но теперь вижу, что не ошибся.

Каору сжал кулаки.

— Поганое животное. Ненавижу их!

Мне стало немного не по себе. Сколько мы слышали историй об этих трупоедах. Поговаривали даже, что один койот средь бела дня утащил из люльки младенца — сына командира форта. Это случилось там. Дальше, на юге.

— Сейчас я его продырявлю, — говорю я, кладя ладонь на рукоятку револьвера.

— Шутишь? С такого-то расстояния! Тут без ружья не обойтись.

Он идёт к палаткам, и быстро возвращается обратно, держа свой «Винчестер» на сгибе локтя. Расставив ноги на ширину плеч, Каору снаряжает магазин и, щёлкнув рукояткой затвора, посылает первый патрон в казённик. Он тщательно целится в серое пятнышко среди скал, и дёргает спуск. Эхо выстрела рванулось в стороны, ударило меня по затылку, отразилось от стен ущелья, заметалось среди камней, затихая. Это было громко. Намного громче, чем я ожидал.

Животное не трогается с места. Каору сердито сплёвывает, и перезаряжает. Странно, что зверь не убежал. Наверное ждёт, когда ему снесут голову. Тем хуже для него.

— Если ты будешь так рвать курок, нам понадобиться ящик патронов.

— Не говори под руку, — сквозь зубы цедит он. Затем опускает ствол ружья, и говорит примирительным тоном. — Ничего не могу с собой поделать. Это нервное.

Я молчу, подбадривая его взглядом. Нервический юноша решил, что может одним выстрелом покончить с пронырливым зверем. Забавно. Впрочем, я не лучше. Из револьвера с десяти шагов я стабильно попадаю в одну бутылку из четырёх. Никудышный результат. А ружья для меня слишком тяжелы. Как же здесь жарко!.. Мои виски наливаются тяжестью. Надо бы сказать ему, что с утра у меня болит голова, и пальба из ружья — это не лучшее лекарство. Да и чёрт с ней, с этой шавкой. Каждый выстрел из «Винчестера» обходится нам в четверть доллара. Даже если бы Каору решил дело с первого раза, шкура койота стоит дешевле.

— Сейчас, голубчик... — звенящим шёпотом произносит он.

В этот раз курок спускается плавно. Я даже не смотрю, попал он, или нет. Во рту дрянной привкус пороховой гари, а на зубах скрипит песок. Проклятие! Моя бедная голова. Она гудит, как пустой бидон из-под браги. Рвануло совсем рядом, а скоро они вернутся. Они всегда возвращаются.

Ждать недолго. Я не знаю, сколько времени осталось, но каким-то звериным чутьём ощущаю: скоро они прилетят. Уже не сюда, может дальше — за холмы, может ещё дальше. Но обязательно прилетят. Мы успешно отбили первую атаку. Я говорю «мы», хотя уже после ответного первого налёта от «нас» мало кто уцелел. Всё просто. Можно строить укрепления, рыть траншеи, ставить пулемётные гнёзда под бетонными шапками, и блиндажи в три наката. Но потом прилетают они, и всё на этом заканчивается. Я не могу понять только одного: почему молчат зенитки и орудия ПВО? Раньше было по-другому. Навстречу Б-25 поднимались звенья «Хаятэ» и «Кавасаки Хиен», а зенитчики били не жалея боеприпасов. И всё для того, что бы маленькие человечки внизу, на земле, смогли дожить до заката. Этими человечками были мы.

Но с некоторых пор всё изменилось. Теперь мы предоставлены сами себе, а железные чудовища могут хозяйничать в небе сколько угодно. Та первая отбитая атака. Их пехота хотела взять эту высоту до обеда, с ходу. Думая, что здесь только испуганные мальчики с винтовками. В сущности всё так и было, но мы быстро урезонили их горячие головы. Это было утром, хотя, кажется, прошла целая вечность. А сейчас никого не осталось. Понадобилось четыре вылета, чтобы от наших укреплений остались руины, окопы полные трупов, да ещё деревянные столбики с колючей проволокой. Заградительные рубежи для пехоты, вырванные вместе с огромными комьями земли, и отброшенные, перепутанные так, что никакая сила не смогла бы вновь распутать эти клубки проволоки, и намотать её обратно на катушки.

Ещё остались воронки. Самых разных размеров. В одну из таких воронок я упал, когда после недавнего налёта наши позиции стали обрабатывать пулемётчики. Это был хороший знак. Если бы нас уцелело больше, они использовали бы миномёты. И тогда не спастись. Но стрелки работали только по немногочисленным движущимся целям, добивая раненых. Сами они сюда пока не сунуться — ещё небезопасно. А они не любили рисковать. Оставалось дожидаться темноты, чтобы ползти назад. Прочь отсюда. Ползти змеёй, используя каждую рытвину, прикрываясь телами, замирая на месте, когда через равные промежутки времени они начинают пускать осветительные ракеты.

Одно плохо. Моя воронка неглубокая, и я лежу на самом её краешке. Притом я в ней не один. Когда недалеко рванула бомба, парнишку-связиста буквально швырнуло в мою сторону. Мы лежим рядом, и я могу присматривать за ним. Кажется, я его знаю. Это ведь Шинья, рядовой первого класса. Да, это он. Наверное прошло уже два часа, но мы не перекинулись и парой слов. Ведь после налёта очень тихо, и слышен малейший звук. Совсем недавно, где-то впереди, но не очень далеко отсюда, послышалось невнятное бормотание и стон. Пулемёт стучал почти две минуты, длинными очередями, и когда замолк, из того места больше не раздалось ни звука. Шевельнуться тоже нельзя — поле боя просматривают в бинокли много пар глаз.

Первое время я беспокоился, что Шинья ранен, или, что ещё хуже, получил контузию. Но он лежит тихо-тихо, как и я, и это обнадёживает. Мне удалось повернуть голову так, что моя каска не шевельнулась, и я могу немного рассмотреть его. Видно, как он осторожно дышит, как двигаются его ресницы, когда он моргает. Можно даже разглядеть две жёлтые пятиконечные звёздочки на его погонах и в петлицах. Всё будет в порядке — он будет делать то же, что и я. Собственно, выбор действий у нас невелик. Лежать беззвучно, и не шевелиться до наступления ночи.

Ещё меня сильно тревожил один человек. Он и сейчас лежит, наполовину высунувшись из соседней воронки, и смотрит прямо на нас. Из его ушей на впалые щёки протянулись два кровавых следа, а рот полон земли. Я даже видел, как он шевелит языком, в тщетной попытке её выплюнуть. Это контузия, и очень серьёзная. Как только он очистит рот, то начнёт кричать. И я не знаю, что мне делать. Ведь не скажешь покалеченному человеку с порванными барабанными перепонками, чтобы он заткнулся. Не объяснишь на пальцах, что он лежит в мёртвой зоне, и пулемётчикам его не достать. Что американцы на его крики начнут забрасывать нас гранатами. А если и это не поможет, не поленятся позвонить на дальние батареи, чтобы развернуть в нашу сторону артиллерийский расчёт. И лишь после мучительно долгих минут, как следует всмотревшись в его лицо, я понимаю, что лейтенант имперских сухопутных войск армии Великой Японии уже мёртв.

Ожидание начинает тяготить меня. Эта неловкость от полной неподвижности вначале лишь немного беспокоившая меня, с каждым ударом сердца становилась всё более мучительной, а сейчас уже перерастает в какие-то фобии. Порой мне кажется, что земля подо мной постепенно распрямляется, выталкивая меня наверх. Прямо под прицелы стрелков. То вдруг начинает казаться, что моя каска торчит над краем воронки очень уж подозрительно. И на той стороне кто-то уже раздумывает: а не пустить ли короткую очередь? Кто-то облизывает кончиком языка сухие губы, и трогает пальцем спусковой крючок. Одна-единственная свинцовая пуля со стальным сердечником... Через некоторое время я внезапно ощущаю себя в полной безопасности. Словно меня и Шинью накрыл купол неуязвимости. Это почти что эйфорическое состояние, но мы воюем уже давно, и меня не удивляет эта смена настроений. Просто нервная система даёт себе передышку, чтобы хоть немного восстановиться.

Я очень хорошо представляю себе пулемётчика, который прекратил мучения лейтенанта. Это странно, но я представляю себе этого человека, даже не видя его. Это молодой парень, наверняка наш одногодка, с короткими светлыми волосами, и голубыми глазами. Он удобно лежит на подстилке цвета хаки, прижимая к плечу тёплый приклад. Ствол его пулемёта системы Браунинга установлен на сошки, а глаза поверх прицела зорко следят за происходящим. В заднем кармане его брюк лежит смятая пачка сигарет «Кэмэл», а он, как назло, зверски хочет закурить. Но мы не даём ему этой возможности. Возмутительным образом мы остались живы, и тем самым, лишили его самого обыкновенного удовольствия — просто покурить. Вместо этого, внимательным взглядом он прочёсывает усеянное воронками поле. Обычный парень. Столкнись мы с ним в другое время, то наверняка нашли бы общий язык. Я обязательно сказал ему, что, невзирая на сложный язык, люблю романы Эптона Синклера, а он ответил бы, что предпочитает Драйзера. Про писателей моей родины он ничего не слышал, зато признался бы, что влюблён в Марлен Дитрих. И её фотографиями оклеены стены его комнаты, в сельском доме, в штате Теннеси. Или Колорадо.

Но если бы всё было по-другому, если бы мы сошлись в открытом бою, то я бился бы с ним насмерть. Невзирая на то, что отлично понимаю — наша война безнадёжно проиграна. Их больше и они сильнее. Невзирая на то, что авиации и сил противовоздушной обороны почти не осталось. А дальше будет ещё хуже. Но приказа отступать нам никто не давал, и если мы со связистом сумеем выжить, снова возьмём в руки оружие. Я бы бился с ним, с этим солдатом, с ними всеми, до последнего вздоха, прежде чем упасть лицом вниз, в эту вспаханную, изуродованную воронками землю. И американец это тоже отлично понимает, а поэтому ждёт. Ждёт.

Воздух вдруг густеет, становится плотным и начинает слегка вибрировать. Вот и они. Я чувствую нарастающую панику. Спокойно, эта местность их больше не интересует — американцы уже заняли ближние рубежи. Значит, эти летят транзитом. Внезапно, в низкое басовитое гудение добавляется ещё один звук. Словно в рой шмелей случайно попала оса.

С величайшей осторожностью я поворачиваю голову набок. Горизонт становится вертикально, но теперь мне видно небо. Медленные тяжёлые машины стремительно нагоняет одинокий истребитель. Лишь мельком глянув на фюзеляж, я сразу узнаю его. Светло-серого цвета снизу, с красными кругами на крыльях. «Мицубиси», старый добрый «Зеро-сэн». Едва заметные с земли автоматические пушки и спаренные пулемёты в башенках Б-25 приходят в движение. Американцы понимают, чем грозит сближение, и открывают огонь с дальней дистанции. Пилот истребителя легко уклоняется от трассеров пуль. Он делает простой переворот, «бочку», и открывает ответный огонь. Настигнув бомбардировщики, он обгоняет их, и уходит на вираж. Затем появляется снизу, примериваясь к атаке на двигатели. Его пулемёты стучат короткими очередями, с отсечкой по пять-шесть выстрелов. Крайний справа борт немного замедляет скорость, и вдруг выпадает из звена. Он гудит всё более и более глухо, оставляя за собой серый дымный след. Я не могу поверить глазам: американцы, совсем обнаглев от безнаказанности в небе, отправили на вылет бомбардировщики без прикрытия истребителей. Всё звено круто меняет курс, и исчезает в облаках. Подбитый самолёт кренится всё сильнее, разворачиваясь в нашу сторону, и понемногу заваливается на бок. Над ним появляются купола парашютов. Неужели истребитель будет преследовать и остальные бомбардировщики? Но чудо заканчивается быстро. Из облаков выныривают два «Мустанга». Они несутся за «Зеро» с пугающей скоростью, стараясь взять его в «клещи». Пилот резко бросает машину вниз, а «Мустанги», поймав пустое место, перестраиваются для нового манёвра. Так и есть — это атака на встречных курсах. Их пулемёты строчат безостановочно, «Зеро» отвечает тем же. Внезапно, орудия «Мицубиси» замолкают. Это конец. «Мустанги» расходятся в стороны, чтобы избежать лобового столкновения, и вновь зайти для решающей, смертельной атаки. Но в последний момент «Зеро» поворачивает наперерез курса одного из истребителей. У американца не остаётся времени для уклонения. Крыло «Зеро-сэна» как ножом отсекает плоскость «Мустанга». Оба однокрылых самолёта начинают падать, разваливаясь в воздухе на части. Американец успевает распахнуть стеклянный фонарь кабины, и над падающими обломками вспухает белое пятно парашюта. Второго парашюта не видно. Я знаю, его не будет. Безымянный герой, может вчерашний курсант авиационного училища, а может ветеран воздушных сражений, смотрит прямо перед собой — на стремительно приближающуюся землю. Всё происходящее, словно символ чего-то. Обломки самолётов упадут одновременно с бомбардировщиком.

Сейчас начнётся: Б-25, отчаянно дымя, опускается на наши головы. С американских позиций слышны одиночные крики, которых становится всё больше, а затем они перерастают в многоголосый вопль. Меня разбирает смех, наплевав на осторожность, я переворачиваюсь на живот, растирая онемевшую руку, и смотрю на происходящее. Шинья поправил свою каску, и тоже смотрит.

Кто-то с перепуга выстрелил, кто-то орёт по телефону, словно штабное начальство сейчас прикажет подбитому бомбардировщику, лишившемуся управления, не падать, а наоборот — вознестись в небеса. Остальные бегут кто куда. Они верещат как мыши, увидевшие занесённый над собой башмак. Я их понимаю, это почти ирония, погибнуть под собственными бомбами. Он снижается медленно, и почти величественно. Пятно его тени на земле становится всё отчётливей.

Повинуясь внезапному импульсу, я обнимаю Шинью за плечи. Наши каски с металлическим звяканьем соприкасаются. Он оттаскивает меня от края воронки. Обнимаясь, мы скрючиваемся на её дне. Наши объятия надёжнее братских, крепче, чем объятия возлюбленных. Сейчас он ближе мне, чем родная мать — тот, кого я вижу в последние мгновения своей жизни. Мы открываем рты в машинальной попытке сохранить слух.

В одну секунду полный боекомплект бомбардировщика превращается в огненный шторм. Земля становится на дыбы, наши каски срывает с голов как осенние листья, вопящих мышей в зелёной военной форме уже не слышно. Запад и восток меняются местами. Для одного дня это уже слишком. Ударная волна сровняла все бугры, и выпрямила вмятины — словно по измятой ткани земли хорошенько прошлись утюгом.

Мы лежим на спинах, глядя в выцветшее небо. Если Адам и Ева чувствовали себя первыми людьми на земле, то два выживших солдата чувствуют себя последними. Наши закопчённые лица покрывает слой пыли. Она лежит на всём. На земле, на наших одеждах, на губах, и даже в карманах. Я поворачиваю голову и смотрю на него. Очень мне нравятся эти его новые шорты. Двухцветные: лимонно-жёлтые, с зелёными языками пламени. Мои, из серебристой ткани, кажутся безнадёжно устаревшими. Серебро, золотая нить — всё это было модным в прошлом сезоне. Чёрт бы побрал эту моду в гоу-гоу заведениях! Мы же просто танцуем, а не дефилируем по подиуму верхнего города. Но нет, мода есть даже здесь.

Дай проводит ладонями по своему телу, смахивая с бёдер капельки пота. Под слоем автозагара он сегодня изображает бразильца. А я буду космическим рейнджером. Поэтому мои волосы покрашены ядовито-голубым с растяжкой в фиолетовый, а соски прикрыты серебряными звёздами-наклейками. Нет, он продумал свой образ лучше, теперь я это понимаю. На ноги надел лёгкие сандалии, украшенные разноцветными ракушками, а я весь вечер буду страдать в узких ботфортах, из голубой лаковой клеёнки, длиной до середины бедра.

— Слушай, Дай! — пытаюсь я перекричать громкую музыку. — Послезавтра я оденусь аборигеном Гавайских островов!

Он кивает головой, улыбаясь, и берёт мой подбородок двумя пальцами:

— Отлично! Мы вдвоём тогда точно уделаем всех этих шутов!

Забавляясь, я делаю вид, что хочу укусить его мизинец. Он, смеясь, с ойканьем одёргивает руку. Мы с ним старожилы, можно сказать могикане. Особенно на фоне молодой шантрапы. Но на них ходят поглазеть преимущественно одинокие дамы, а наша публика — состоятельные господа. Те, кто знает толк. Именно они основной источник дохода заведения. Ещё год-другой, и надо будет завязывать с танцами. Вообще, даже сейчас мы танцуем скорее из любви к искусству, нежели по необходимости. Мне хватает богатых покровителей, и у Дая есть из кого выбирать.

В этот момент рядом с нами появляется... полноватый лысый человек с зелёной кожей. Устрашающее зрелище. Его голый череп обтянут ей, как барабан. Зато на шее и затылке она свисает отвратительными складками. И эти рыжие волосы. Очень правдоподобная маска. Вот только этому бедолаге в ней наверняка мучительно жарко. Ещё и полосатый костюм напялил, с жилеткой, туфлями и тросточкой. Коротенький, совсем детский кургузый пиджачок смешно топорщится на плечах. Это же сколько ваты пришлось напихать в костюм, чтобы сымитировать полноту фигуры! Первоклассный камуфляж: настоящий толстячок. Интересно, чьё сегодня дежурство? Кто из парней исполняет незавидную роль конферансье и распорядителя всего веселья?

— Готовы, птенчики? — раздаётся из-под маски глухой насмешливый голос. — Ваши нежности должна видеть публика, а не осветители сцены. Шагом марш!..

Мы поворачиваемся в сторону зала. С пронзительным писком ещё не до конца разработанного механизма, занавес уползает под потолок. Ослепительный свет, рёв публики. Музыка такая громкая, что невозможно ничего разобрать. Звучит хаус, или ещё какая-нибудь дребедень — я постоянно путаю стили современной клубной музыки. Дай мне рассказывал, что с этого месяца у нас крутит винил очень известный ди-джей. Сегодня в заведении аншлаг, впрочем, как и позавчера. Очень быстро завоевав популярность, это место как мёд привлекает самую эксцентричную публику. А у нас есть и постоянные поклонники, которые сменили свои ночные диспозиции, когда мы перешли в это заведение. Поэтому попасть внутрь не так и просто. Ослеплённый ярким светом прожекторов, я улыбаюсь в зал. Затем мы с Даем кланяемся, приветствуя зрителей, а звуковой шум на мгновение замолкает. Ди-джей запускает новый сет, и мы начинаем танец. Словно большим куском резинового шланга колотят по днищу пустой металлической бочки. Танцевать под такое совсем несложно. Привычные движения тела, несколько шагов по диагонали, затем движения руками, опять всем телом, и по дуге возврат на исходную позицию. У Дая танец немного отличается, но тоже состоит из похожих элементов. Там в середине будет одна штука, но до этого пока далеко.

Звуки музыки постепенно захватывают нас, приводя в некое подобие транса. Я перемещаюсь к центру сцены, и когда к ударам шланга по бочке добавляются сверхнизкие бухающие звуки, начинаю гладить себя руками в голубого цвета перчатках без пальцев. Мне и так было жарко, а сейчас я совершенно мокрый. Латекс перчаток скользит по плечам и бёдрам, разгоняя по коже капли пота. Зрители встречают мои действия одобрительным гулом. Внезапно, раздаются аплодисменты и свист. Я оглядываюсь: Дай просунул язык сквозь пальцы левой руки, и дразнит публику. Он перехватывает мой взгляд, и подмигивает. Каков стервец! Мне надо навёрстывать — похоже, я слишком увлёкся одинаковыми повторами, и растерял внимание зрителей. Но вот наступает черёд той самой штуки в середине танца. Только сначала мы с Даем становимся лицо к лицу. Подняв руки, я откидываюсь назад, образуя «мостик». Теперь мир перевернулся вверх ногами. Дай, поигрывая кончиками пальцев по моей груди, медленно ложится на меня. Со стороны это выглядит потрясающе. Другие парни так не делают, этот номер — наше с Даем изобретение. Он контролирует свой вес руками, но кажется, что лежит на мне. Он двигается в стороны, а я начинаю немного раскачиваться взад и вперёд. Трение наших практически обнажённых тел возбуждает меня. Это нехорошо — стояк должен быть у зрителей, а не у танцоров. Поэтому я стараюсь представить себе что-нибудь печальное и трагическое, продолжая двигаться под Даем. Это апогей представления, гремят аплодисменты, но я жажду реванша.

Дай отходит в сторону, извиваясь под музыку. Поднявшись на ноги, я поворачиваюсь к залу спиной, и начинаю гладить ладонями свой зад и ноги, постепенно наклоняясь вперёд. Теперь свист с аплодисментами достаются и лично мне. Это беспроигрышный приём — покрутить хвостом перед зрителями. Я медленно опускаюсь на корточки, затем на колени, и глажу, глажу себя. Это возбуждает, а судя по восторженному свисту, это заводит не одного меня. Медленно поднимаюсь с колен, обняв себя руками, и двигая бёдрами.

Внезапно, тонкие, но сильные руки берут меня за плечи, а к спине прижимается чьё-то тело. Лаская себя, я прозевал момент, когда кто-то выскочил на сцену. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Меня обнимает молодой человек, примерно моего возраста. Стильная кроткая стрижка, по виду менеджер среднего звена или младший научный сотрудник. А может и сынок богатых родителей. По такой одежде не определишь. Одет он в высшей степени корректно и безлико: белая рубашка и чёрные брюки. Он облизывает губы, и немного нервно произносит:

— Ты танцуешь приват? Я первый!.. Скажи потом, что я первый попросил!

Всё нормально. Это не псих. Просто парнишка перевозбудился. По крайней мере, я хочу надеяться, что он не из тех, кто весь день олицетворяет скучную добропорядочность, а вечерами, запершись в многоэтажных бетонных сотах, скрипя зубами, онанирует на сцены детского порно или издевательства над животными. Жаль будет, если его сейчас обработает охрана, тем более что они уже несутся по залу, аккуратно рассекая толпу. Поэтому нежно проведя рукой по его щеке, я отвечаю, стараясь перекричать музыку:

— Я станцую только для тебя одного. Совсем скоро. А сейчас, прошу тебя, вернись в зал.

Одно мгновение он смотрит мне в глаза сквозь свои очки, а потом, перехватив мою руку, целует ладонь в перчатке и, повернувшись, спрыгивает со сцены. Публика приветствует его действия восторженным рёвом. Крепкие парни в одинаковых костюмах, убедившись, что всё в порядке, возвращаются в толпу. О мистере Бразилия словно все позабыли. Но он и не думает сдаваться. Дай широко расставил ноги, и запустил ладонь в шорты. Зрители орут как одержимые. Слышны выкрики: «Бразилия! Бразилия!..» Кто-то начал истерически скандировать: «Рэйнджер!..», и часть публики подхватывает этот крик. Я ищу глазами заводилу. Да это же тот парень! Я посылаю ему воздушный поцелуй, и на его лице появляется счастливая улыбка. Боже, он как маленький мальчик в предвкушении варенья! Я на взводе, по телу проходят волны возбуждения. Дай тоже не на шутку разошёлся. Это уже не симуляция — он в самом деле ласкает себя. Такое выражение лица нельзя сымитировать. Он приоткрыл губы, и мне кажется, что я чувствую своей кожей его обжигающее дыхание. Ну уж нет! Эту битву я выиграю во что бы то не стало. За полноценный стрип мне никто не заплатит, но это меня волнует меньше всего. Изящным жестом, кончиками пальцев взявшись за «молнии» по бокам, я одним движением расстёгиваю их, и серебристые шорты, распахнувшись, словно банановая кожура, падают к моим ногам. Я наклоняюсь, сжимаю их в кулаке, и швыряю в зал. Зрители вопят от восторга, даже в VIP-зоне все вскочили на ноги. Ди-джей, забыв про свои вертушки, смотрит, приоткрыв рот. Да, братец, такое тут не часто происходит. Винил играет сам себе полную белиберду, но всем, похоже, плевать.

Положив руки на бёдра, я тяжело дышу, не зная, что ещё придумать. На мне только сапоги и перчи. Срываю с правого соска серебристую звезду, и приклеиваю её к языку. Затем, вскидываю вверх руку с выставленным указательным пальцем, и кричу. Сейчас мне уже не хочется танцевать. Хочется трахаться. С девчонками, которые визжат, закрывая рты ладошками. С тем парнем, с охранниками. Хочется увидеть мастурбирующего ди-джея, его слипшиеся волосы под упавшей на пол бейсболкой. А потом смотреть, как его белая горячая сперма течёт по шершавым чёрным пластинкам, по шестьдесят баксов за штуку. Дая я тоже хочу. Хотя это неправильно — желать своего лучшего друга. Неправильно. Почему? Но это же вроде секса с родственником! А, перестань. Кого ты обманываешь... Кто неделю назад отсасывал у него на парковке, отрабатывая проигрыш в го?

Дай, уперев руки в бока, улыбаясь, укоризненно качает головой, глядя на меня. Он всё понимает. Нет, всё-таки интересно, где этот паршивец берёт такой необыкновенно вкусный кофе?..

— Бежим! — вдруг кричит мне хозяин кофейни, хватая за руку.

Мы вскакиваем на ноги c пёстрых подушек, и сломя голову несёмся по лабиринту улиц. Чёртов мальчишка. Откуда он только взялся? Мелькают ворота пакгаузов, штабеля ящиков, тюки, мешки. Мы заскакиваем в какой-то закуток. Он тяжело дышит, прижимаясь ко мне. Я чувствую запах его немытого тела и страха. Пробую незаметно отстраниться, словно опасаюсь, что этот запах впитается в мою одежду.

— Тебе, вообще, сколько лет? — спрашиваю я, пытаясь вырвать свои руки из его ладоней.

— Осенью будет пятнадцать. Фу-у-ух... Вроде оторвались. А зачем ты спрашиваешь?

Ну, отпустит он меня, или нет?

— Да так... По-моему ты слишком юн, чтобы владеть кофейней. Наследство?

— Какое там! — он отпускает мою левую руку. — Это всё повстанцы. Прикрытие, понимаешь? Там у них что-то вроде перевалочной базы. А я вообще никто. Пешка.

— Понятно, понятно…— бормочу я, осторожно пытаясь высвободить и правую руку из его липких ладоней.

Безуспешно. Мой рост — моё наказание. Я выше его всего на полголовы, а сил во мне к концу тяжёлого дня осталось немного. Да ещё и лишний вес... От духоты я чувствую себя жирной, вонючей свиньёй. Так жарко, а он вцепился в меня мёртвой хваткой.

— И чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Торгую собой.

Мне показалось, что я ослышался.

— Что?

— То! Продаю себя. Вначале в Танжере, теперь здесь. Там было намного хуже.

Я не верю своим ушам.

— А родители?

— Ха! Так они меня на панель и спровадили. Знал бы ты... О, нет! Патруль!

Я верчу головой, но никакого патруля не видно. Он в панике.

— Что делать? Что делать?.. Так. Снимай брюки.

— Очумел, что ли?

— Снимай, говорю! Обычное дело: иностранец развлекается с уличным мальчиком.

Я чувствую, что вот-вот начну орать на него.

— Ты же несовершеннолетний, идиот!

— Сам ты идиот! Это же здесь сплошь и рядом. Кто у меня паспорт спросит?! — дрожащими пальцами он пытается расстегнуть мой ремень. — А так двое прячутся среди ящиков, а чего прячутся, если ничего не делают? Мигом сцапают. А если попадёшь в лапы к этим дворцовым мясникам — пиши пропало. Душу вынут!

Наконец, пряжка ремня щёлкает, и этот звук буквально оглушает меня. Я чувствую прикосновение его ладоней.

— Ты же не готов совсем! Проклятие!

Сообразив, что в таком состоянии толку от меня не добиться, он мгновенно принимает новое решение.

— Я сам! Я сам всё сделаю. Ртом... — одно мгновение он странно смотрит мне в глаза. — Ты хотя бы вид сделай, что тебе приятно.

Он буквально падает на колени, стаскивая с меня брюки. Из карманов выпадает сложенный самолётиком паспорт, бумажник полный нарезанных газет, пластиковые треугольные монеты и другая мелочь. Я чувствую его дыхание, и вслед за этим влажное прикосновение. Выпучив глаза, я смотрю на его голову, прямо в темя, и хрипло дышу. Не хватало ещё, чтобы опять начался приступ астмы.

Через некоторое время он отрывается и, поглаживая мои кривые волосатые ноги, произносит:

— Теперь всё будет отлично. На завтрак, считай, уже заработал.

Я ничего не понимаю, и пытаюсь отдышаться, хрипя и булькая, как захлёбывающийся щенок.

— А где патруль?

Он беззвучно смеётся:

— Ну что ты, милый. Патруль? Здесь? Да они трёх шагов по району не успеют сделать, как их на ножи поднимут. Ты такой смешной.

Он снова принимается за дело. До меня медленно доходит. Обычная уличная давалка развела меня как фраера. Поганый ублюдок! Холодея от гнева, дрожащими пальцами я расстёгиваю клапан подмышечной кобуры. Он поднимает голову, и имеет прекрасную возможность полюбоваться на мой миниатюрный пистолет. Всё ещё улыбаясь, он ложиться на асфальт, вытирая губы. Я зажимаю трость под мышкой, и застёгиваю брюки, затем с трудом наклоняюсь — мешает проклятое брюхо. Поднимаю с земли, и торопливо рассовываю по карманам свои поддельные документы, фальшивые деньги, ожерелье из ржавых канцелярских скрепок, и самое главное — мой пропуск в город, разрисованный цветными фломастерами. Маленькая тварь!.. Меня трясёт от злобы, а тройной подбородок так и ходит ходуном. Рыжий парик сполз на одно ухо, а по спине текут ручейки пота.

— Так значит ты пешка? А вот я совсем не пешка повстанческого движения. Думаешь, если я коротконогий толстяк, значит можно издеваться? Ты маленькая погань, вот кто! Ты, и та сифилитичка из паспортного бюро. Эта мстительная сука вклеила в новый загранпаспорт вместо моей фотографии этикетку от свиной тушёнки!

— Ну что ты, что ты, милы...

— Заткнись! Ты был так хорош, что я решил поближе познакомить тебя с моим дружком. Он очень любвеобильный, и у него не бывает осечек. Считай, что у него вечная утренняя эрекция.

Я трясу пистолетом перед его лицом. Улыбки больше не видно. На смуглой щеке виднеется белая капля, губы подрагивают, а глаза блестят от подступивших слёз. Сейчас он вызывает просто омерзение. Его вонючее худосочное тело, источающее похоть. Конечно, одно дело глупый пожилой иностранец, и совсем другое — член Повстанческого Комитета. Естественно, что он сразу вспомнил многочисленные листки, расклеенные там и сям в трущобах, подписанные кроваво красной печатью ПК. В этих бумажках было явно и недвусмысленно сказано: под страхом смерти никакого секса, алкоголя и сигарет. Все силы отдай революции! Наказание за мастурбацию — опускание рук в кипяток. За компьютерные игры — двести ударов палкой по спине. Проституткам обоих полов выкалывают глаза, а косметика и средства личной гигиены под запретом.

Месяцами над трущобами поднимается запах. Безветренными вечерами он особенно силён. Остряки из Tайного Отдела Противодействия Размножению и Сексуальным Извращениям, назвали этот запах — Запахом революции. Сладостный аромат грядущей победы. Никаких шуток. Выродки в королевском парке и садах империи воротят нос, лишь заслышав его. Знатные дамы со своими фаворитами, спесивые вельможи, королевская семья, принцы крови и прочая мразь — скоро они все будут висеть на столбах вдоль дорог, со снятой живьём кожей. А солдатам дворцовой стражи и патрульным войскам мы будем вспарывать животы, стрелять в спины, топить в нужниках. Революция будет продолжаться!..

Но что делает этот паршивец? Он мастурбирует, лёжа на земле! Он дрочит, глядя на мою безобразную морду, на отвратительное, расползающееся по швам тело. Моё зелёное лицо потемнело от гнева. Я наверняка страшен. Чувствую, как на шее уже начала отслаиваться кожа, да и нос держится еле-еле. Этот гадёныш напуган до смерти, но бешено онанирует. Даже жалко тратить на него мелкокалиберную отравленную пулю. Так бы и размозжил эту тупую башку пистолетной рукояткой.

— Ты что вытворяешь, гнида?! Что ты делаешь, падаль ты этакая? — визжу я, размахивая маленьким водяным пистолетиком.

Эта сука цепляется левой рукой за мои полосатые брюки, продолжая дрочить. Чтобы удержать равновесие я роняю свою трость. Какая же тварь! Он знает, что его ждёт. В расход — и делу конец. Всех их к стенке! Всех до одного! И себя обновить нужно, только бы мне добраться до номера. А там... В большой кадке с пыльным фикусом двойное дно. Новая паяльная лампа, красная как смерть. Источающая приятный запах бензина. Решено — сегодня я устрою себе огненное обновление. Но сначала...

— Ты слышишь шаги?

Он молча мотает головой, оскалив зубы и всхлипывая. Извиваясь на земле, в грязных потёках пота смешанного с пылью. Почти голый, отвратительный.

— Это идёт патруль! — ору я ему в лицо, брызгая слюнями. — Патруль идёт, недоносок! Понял?! Снимай свои лохмотья!..

— Нет. Так не пойдёт.

— Почему? — удивлённо спрашиваю я.

— Да потому, — отвечает Кё, — что перед стиркой из карманов надо всё доставать.

Он распахивает дверцу стиральной машины, и достаёт мои шмотки.

— Только посмотри, сколько железяк ты оставил в карманах. Ключ, скрепка, пивная крышечка... — перечисляет он.

— Чёрт, это же ключ от моего ящика! А я обыскался. Думал, что придется ломать замок.

— Вот видишь, сколько всего? — наставительно продолжает говорить он. — А потом ты удивляешься, что одежда после стирки изрезана. Особенно это опасно при отжиме.

Я посмеиваюсь.

— И с каких пор ты стал таким аккуратистом? Раньше за тобой такого не водилось.

Вместо ответа Кё отдаёт мне мои сокровища, затем забрасывает одежду обратно, и запускает программу стирки. Мы молча стоим, глядя на гудящую машину. Затем он забирается с ногами на неё, и достаёт из кармана сигаретную пачку.

— Будешь?

Я удивлённо смотрю на него.

— Здесь же нельзя.

Он только пожимает плечами, и закуривает. Я обвожу взглядом пустую ночную прачечную.

— Ну давай...

Он протягивает две, и чиркает спичкой о коробок. Я прикуриваю, пряча вторую сигарету за ухом. Погасшая спичка летит в угол. Я слышу звук падения на плитки пола этого маленького кусочка дерева. Затягиваясь, я в изумлении рассматриваю Кё. Нет, сегодня что-то случилось — он сам на себя не похож.

— Сделай одолжение, — вдруг говорит он. — Подопри дверь кирпичом. Он лежит там, за порогом.

После секундного колебания я иду выполнять его просьбу. Всё так, как он сказал. Кусок красного кирпича лежит снаружи, на улице. Подперев дверь, я осматриваюсь. Глубокая ночь, бархат неба усеян мириадами звёзд. Всё погружено в сон, открыта только эта прачечная. Вновь затягиваюсь, чувствуя, как горький дым приятно холодит нёбо. Хорошо вот так стоять, ничего не делая, и просто курить...

Кёшинька всё так же сидит на работающей машине, болтая ногами, и пытается выпускать кольца дыма. Я некоторое время молча разглядываю его, и говорю:

— Знаешь, о чём я думаю? Вспомнил фильм «Части тела». Как одна дама, слушая в эфире Говарда Стерна, села верхом на акустическую колонку. Надеюсь, ты тоже получаешь удовольствие?

Он смеётся. Ряд дымных колец разрывается, становится беспорядочным, и это похоже на дым из трубы тонущего парохода.

— Ну ты даёшь!..

Я тоже улыбаюсь. Смех постепенно стихает. Он снова тихий, и какой-то задумчивый. Докуривая, неторопливо затягивается и медленно выпускает дым.

— Хорошо, когда лёгкий сквозняк есть, — говорит он, очевидно объясняя свою недавнюю просьбу.

Я испытывающе смотрю на него. Затем сажусь рядом.

— Мне кажется, ты совсем не это хотел сказать.

Он безвольно опускает руку с сигаретой, и немного пепла падает ему на колено.

— Не это, — раздаётся тихий голос.

— Что с тобой сегодня? — с тревогой спрашиваю я.

Его рука берёт мою.

— Я сегодня рано утром проснулся, и вдруг представил себе... Представил необычайно чётко, каким я буду, когда придёт время умирать.

— Ну что ты такое говоришь!..

— Выслушай меня. Я отчего-то подумал, что самые лучшие годы минули, и впереди только постепенно гаснущий свет. Я был самым счастливым человеком в детстве, до десяти лет. А ты?

Этот вопрос застаёт меня врасплох.

— Не знаю. Я об этом как-то не задумывался. Но ведь детство — это самая счастливая часть жизни.

— Ты не понял. Едва появившись на свет, мы дальше всего находимся от смерти, и каждая прошедшая минута приближает нас к ней.

Я молчу, не найдя что сказать.

— В раннем младенчестве я ничего не понимал, а подростком осознал, что нужно готовиться к взрослой жизни. И вот с этого момента начался мой неосознанный дрейф в сторону смерти.

Он замолкает, держа между пальцами давно погасший окурок. Его левая рука ещё держит мою ладонь. Мы молча сидим в полной тишине, нарушаемой только глухим гудением вращающегося барабана и хлюпаньем воды. Мотор в корпусе машины слегка вибрирует, издавая низкочастотный гул, почти неслышимый. Больше никаких звуков нет. Я не слышу даже его дыхания. Сидя на стиральной машине в ночной прачечной. В уснувшем городе, на земле, со всех сторон омываемой океаном. Планета, лениво вращаясь, несётся по своей орбите вокруг звезды, которую сейчас не видно. Лето уже на исходе. И он, и я, вместе с горелой спичкой в углу и люминесцентными лампами на потолке летим в наступающую осень.

Сквозь эти образы, как через разрывы в сплошной стене тумана, я вдруг вижу себя и его, вместе с какими-то парнями, пьющими кофе в маленькой полутёмной комнате. Толстый араб, истекающий жиром, готовит старинный кальян, возится с углём. Что за ерунда? Я как будто вижу сон о том, что сплю. Наслоения образов сменяют друг друга, и я чувствую безотчётный страх. Боязнь выпасть в промежуток между двумя разными вагонами. Упасть в эту черноту, откуда нет возврата. Пёстрые стены с коврами и занавесками кальянной заслоняют всё остальное. Передние вагоны уже остановились, а задние летят во весь дух. Сейчас столкнутся!.. Бежать! Стеклянные окна прачечной рассыпаются, звонкий грохот оглушает меня. Одновременно с этим, подушки кальянной вращаются с головокружительной скоростью, как будто мы оказались на чёртовом колесе. Резко пахнет спиртом и лекарствами. Светлые кафельные плитки, как на огромной шахматной доске. Всё замедляется, слышны чьи-то насмешливые голоса. Всё в порядке. Теперь всё в полном порядке.

Я просто лежу, наслаждаясь этим ощущением безопасности. Такие привычные вещи вокруг: больничные койки, маленькие кресла, светлые стены, белый потолок. Убаюкивающий запах лекарств, надёжный, вселяющий уверенность. Слева от меня, поверх одеяла лежит Каору, беззаботно листая журнал. Чуть поодаль стоит Шинья, глядя в окно; рядом с ним, с бумажным стаканчиком сока в руках, стоит Дай. А прямо напротив, сидя в кресле в одних подштанниках, Кё пытается связаться с кем-то по мобильному. Так радостно видеть их. Я рассматриваю Кёшку: его лицо, то, как он покусывая от нетерпения губу, вновь и вновь набирает номер. Но во всей этой картине чего-то не хватает. Из привычной мозаики выпало несколько элементов, а вместо них — зияющая дыра, из которой тянет ледяным воздухом. И тут я понимаю, в чём дело.

— Кё...

— Чего?

— Где твои татуировки?

Он непонимающе смотрит на меня, всё ещё прижимая телефон к уху.

— Какие ещё татуировки?

Меня начинает трясти.

— Такие! Твои татуировки! Твои, мать твою, грёбаные татуировки!

Всё ясно. Это никакая не больница. А мы всё ещё под кайфом. Валяемся там, на подушках, в той проклятой кальянной. Или на улице, или ещё где-нибудь. И будь я проклят, если я знаю где. Меня разбирает истерический смех. Нет сил сдерживаться. Откидываюсь на подушку и смеюсь, хохочу до слёз. Они все с тревогой смотрят на меня.

— Думаете это конец?.. Ха-ха! Чёрта с два! Просто... ой, ха-ха! Просто очередной глюк! Наркотический мираж!

Это уже переходит всяческие границы.

— Хватит, уже! Я сдаюсь!.. Прекратите это, слышите?! С меня хватит!

Они реагируют на мою истерику удивительно спокойно. Мои любимые фантомы. Плод моего воображения. Дай и Шинья подходят к моей кровати. Опять трансформации! В этот раз Дай облачён в ярко-синюю кожу, на ногах высокие сапоги, а под мышкой он держит красный мотоциклетный шлем. На плечах Шиньи сиреневое парео, в волосах большое белое перо. Каору одет в строгий чёрный деловой костюм и туфли. Только вместо глянцевого журнала обеими руками прижимает к груди толстенную книгу в потёртом тёмно-коричневом кожаном переплёте, с бронзовыми накладками и замочками. Только Кё совершенно не изменился. Он поигрывает телефоном и, глядя мне в глаза, произносит:

— Ты ошибаешься. Это не кофе или табак, да и не было в них ничего такого. Так что кальянщик тут совершенно ни при чём.

Мой смех постепенно затихает. Я внимательно смотрю на него.

— Тогда что происходит?

Кё кладёт телефон на постель, и указательным пальцем отодвигает его в сторону.

— Просто ты выглянул наружу.

Я молчу.

— До определённого момента мы жили, словно засунув головы в телевизоры и мониторы. Нам показывали разные картинки, которые мы принимали за нашу жизнь.

— Картинки... — повторяю я.

Он кивает.

— Именно. Чужие картинки, движущиеся пейзажи. Искусно сделанная камера обскура. Неужели ты не замечал? Яркие рекламы, туман выхлопных газов, а в противовес им — насквозь фальшивая имитация природы, заставляющая нас содрогаться от умиления. Нам подсовывали под нос эрзац жизни, кормили с ложечки, а мы радовались и просили добавки. Любовь, сострадание, великодушие — эти мыльные пузыри с красивыми названиями, но абсолютно пустые внутри. А с другой стороны были зависть, равнодушие, жестокость — такие же пустышки. Как паяцы на ниточке кукловода мы дёргались, выбирая между пороком и добродетелью. Будто ходьба по натянутому канату. И сколько людей прожило жизнь в полной уверенности, что прошли ни разу не оступившись, не замечая при этом, что канат был просто нарисован, а ноги их по колено ушли под землю. Ведь они стояли на месте, в полной уверенности, что идут в правильном направлении. Но двигались только цветные картинки вокруг. А сегодня ты впервые выглянул наружу. Пришёл твой черёд тронуться с мёртвой точки. По-настоящему. У нас ещё есть время.

Я ошеломлён и растерян. Еле сдерживаюсь, чтобы опять не закричать или разрыдаться. «Как?! Как я могу идти с вами! — хочу я воскликнуть, но губы не слушаются. — Я ведь ничего не умею. Я только думал, что умел...».

Слов не слышно, но я вижу, что они понимают все мои мысли.

— Это не важно, — говорит Дай. — Нет умения. Нет опыта. Есть желание. И больше ничего не надо.

Я смотрю на них, затем рассматриваю собственные руки. На них теперь кольца и браслеты, а на правом запястье виднеется текст на непонятном мне языке.

— Раздумывать некогда, — напоминает Кё.

— А если я откажусь?

— Всё останется по-прежнему.

— Как раньше?

— Да. Восторжествует здравый смысл. Надёжные покровы логики. Ты сможешь завернуться в них, как в уютное одеяло. Как всегда делал до этого, столкнувшись с чем-то не имеющим простого ответа. Подойдёт любое объяснение: наркотик в кофе, в табаке. Ты проснёшься дома, и будешь посмеиваться над тем, как накануне озлобленный таксист развозил по домам пять невменяемых друзей. И всё будет как раньше: ты, я, они... Чужая синтетическая жизнь в движущихся картинках. Но если ты поймёшь, что ошибся, снова сделать выбор не получится. Сейчас или никогда.

— А если я соглашусь? Что будет? Что ждёт впереди?

Они переглядываются между собой.

— Этого не знает никто. Ну что? Ты идёшь с нами?

Я спрашивал, уже приняв решение. Как только Кё сказал об имитации природы вызывающей умиление, я мгновенно вспомнил, как захватывало дух от города бонсай в Омия на рассвете, как накатывала грусть по дому от ночных огней Манхэттена и пятой авеню. И как при виде пламенеющих клёнов, осенью в детстве, хотелось прыгать и орать во всё горло от необъяснимого счастья. Вспомнил смесь этих чувств: радости, восторга с привкусом печали и лёгкой грусти...

Дёргающийся паяц на ниточке кукловода.

Я порывисто вскакиваю на ноги и обнимаю их, пожимаю руки. Я больше не хочу тратить ни одного драгоценного мгновения своей жизни на дурацкие движущиеся картинки вокруг.

— Куда угодно, друзья мои! Куда угодно!

 

---

Победителей не судят

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Ёсики / Шинья
Жанр: ироническая драма

 

 

С утра зарядил дождь. Вначале была противная морось, вроде и мелкая, но пробирающая до самых костей. После обеда начался ливень, с тяжкими ударами грома, похожими на артиллерийскую канонаду. А к вечеру ливень выдохся, превратившись опять в моросящую пелену. Круг жизни замкнулся.

Ёсики стоял у окна, глядя на вечерний город, разноцветные огни вывесок и улицы, в отблесках автомобильных фар блестевшие, будто смазанные жиром. В глубине комнаты, на краю удобного дивана из белой кожи сидел Шинья, сжимая в руках забытый бокал коньяка. Уютно потрескивали искусственные дрова в прекрасно сделанной имитации камина, но, невзирая на его безупречную работу, в комнате царила отнюдь не расслабляющая атмосфера.

Ёсики видел в окне отражение его лица и поникшие плечи. Он его понимал. Их отношения можно было назвать идеальными, во всяком случае больше ни с кем Ёсики не испытывал подобного наслаждения. Кроме секса была ещё и невероятная эмоциональная связь. И вот, менее чем через три месяца всё закончилось. Ёсики встретил её. Девушку своей мечты.

Они познакомились в Toraya Cafe, куда он иногда забегал после репетиций. Вначале он увидел профиль её лица, потом изгиб шеи в повороте головы, и эти глаза. Глаза-магниты. Ёсики показалось, будто он смотрит на Солнце, так она была хороша. Это была не кричащая продажная смазливость, и не обречённая застенчивость с клеймом «вечно вторая, до смертного часа». Она была просто красива. Ёсики осторожно принялся её разглядывать. Она сидела в спокойной позе заложив ногу на ногу, и пила маленькими глоточками кофе, оставляя на ободке белоснежной чашечки помадные отпечатки прелестных губ. Рядом с ней, похожие на сытых воробьёв, сидели лысеющие обладатели деловых костюмов, ведя неторопливую беседу, а поодаль, несколько парней в кислотного цвета одеяниях, равнодушно уткнулись в свои телефоны. Место у окна оккупировала стайка девушек с нелепыми причёсками. Сдвинув два столика, они вовсю сплетничали, перемывая кому-то кости. Почему никто не обращает на неё внимания? Несчастные слепцы! По сравнению с ними она выглядит королевой, и возвышается подобно Эвересту над пигмеями.

Он с трудом отвёл от неё взгляд, и посмотрел на смешные причёски девушек у окна. Когда он вновь взглянул на неё, она смотрела ему прямо в глаза. Долгий взгляд. Затем её губы тронула лёгкая улыбка, и Ёсики понял, что жизнь его отныне изменилась бесповоротно. У неё было просто магическое лицо. Хаяси видел похожую картину в одной французской галерее. Художники Возрождения писали портрет, а поверх него ещё один, с небольшими изменениями, но так, чтобы сквозь одно лицо немного проступало второе. Вот и она, казалось, совмещала в себе двух разных людей.

Имя её было обычным, даже заурядным, но это было и хорошо. Тот первый разговор между ними возник как-то сам собой. Она была скромна в суждениях, но без сомнения обладала проницательным умом. Уже на следующий день состоялось их второе свидание, в конце недели третье, а затем... Он понял, что без ума любит её. Это была не влюблённость, вызванная неожиданным очарованием, и даже не обыкновенное физическое влечение, а настоящая любовь. И ещё. Он хотел видеть её рядом с собой постоянно, хотел семью. В самом деле, сколько можно жить бобылём? И никакой маленькой и скромной церемонии! Надо будет закатить роскошную свадьбу, дома или в штатах. Потом — свадебное путешествие, а потом дети. Дочь, такая же красивая, как и мама с папой.

Шинья чуть слышно вздохнул, и Ёсики медленно повернулся к нему. Невзирая на то, что перед этим разговором он собрал всю свою волю в кулак, на душе Хаяси скребли кошки. Это было даже не предательство в привычном смысле этого слова. Просто бегство. Он стал дезертиром на полях любви. Отступником. И ещё неизвестно, что хуже. Совсем недавно они были так счастливы вместе. В жизни Шиньи Терачи он был не просто первым мужчиной, он был вообще первым. Единственным и неповторимым. Юный девственник, драммер только набиравшей известность группы, буквально боготворивший Хаяси. И он сам, отчаянно искавший спасения от призраков одиночества. Они были уготованы друг для друга самой судьбой. Это было взаимное притяжение двух неприкаянных душ. Ёсики был для него не только любовником, но и тем, кто вдохнул в скрытного и замкнутого парня толику своей неукротимой натуры. А Шинья давал ему почувствовать, что кто-то в этом холодном и пустом мире нуждается в нём и зависит от него. Об их отношениях не знала ни одна живая душа. В редкие минуты коротких дневных свиданий, укрытые от посторонних глаз тонированными стёклами машины, его маленький котёнок обнимал своего возлюбленного кумира так, как будто от этого зависела его собственная жизнь. И эти поцелуи... Долгие, сводящие с ума, когда немеют губы и теряется всякое представление о времени. Их дни и бессонные ночи.

И вот теперь всему этому пришёл конец.

Шинья будто окаменел. Внешне почти спокойный, внутри он весь трепетал. Его бросало то в жар, то в холод, и дышалось с трудом, словно через плотную марлевую повязку. В голове мелькали мысли одна бредовее другой. То ли вот сейчас, сию секунду выброситься из окна прямо на прутья ограды, а то вдруг просто хотелось наесться до отвала лапши в первой попавшейся забегаловке. Взять, не глядя, самой дешёвой, но зато тройную порцию, и немедленно. Когда Ёсики, не смея взглянуть ему в глаза, сказал, что они должны расстаться, Шинья едва не расплакался. Не сделал он это лишь потому, что отлично знал, как Хаяси отреагировал бы на слёзы. Он слушал, и не верил собственным ушам. Эти губы, которые он столько раз целовал, замирая от восторга и сладкой истомы, эти самые губы теперь произносили слова. Тяжёлые, угловатые, как ржавые чугунные чушки, которые гулко ухая, устремлялись куда-то вниз. Невзирая на собственную полнейшую растерянность, Шинья видел, как тяжело сейчас Ёсики говорить, каких душевных сил стоит ему расставить все точки над i. И это лишний раз убеждало его, что между ними всё кончено. Это всё та гнусная девка, которая буквально влюбила Хаяси в себя. Это она отняла его, и говорить больше не о чем.

Он осторожно поставил бокал, из которого так и не сделал ни одного глотка, на край столика. Затем медленно, будто во сне, поднялся на ноги. Надел свою короткую курточку, и неслышно стал спускаться по лестнице вниз. Ёсики как тень последовал за ним следом. Он смотрел, как Шинья обувается, неловко опираясь левой рукой о стену, в правой держа обувной рожок, и изо всех сил боролся с желанием упасть перед ним на колени, обнять ноги, и молить о прощении. Но даже если бы он и сделал это, и его маленький котёнок, рыдая, немедленно простил его, обнимая, как и раньше изо всех сил — всё это лишь бы отсрочило неизбежное.

Ёсики побрёл обратно наверх, слыша, как отворилась дверь, впустив в дом шум улицы и дождя. Потом дверь тихо закрылась. Он бездумно подошёл к столику, и взял в руки бокал, ещё хранивший тепло пальцев Шиньи. Сердце его мучительно сжалось. Ну почему ему приходиться быть таким жестоким.

* * *

Минами смотрела на дождь из окна своего маленького «Пежо», и курила тонкую сигарету с ментолом. В конце концов ей не в чем укорять себя. Карты открыты — теперь время Хаяси принимать решение. Она поставила ультиматум: или она, или этот мальчишка. Но всё равно, на душе у неё было неспокойно. Правильно ли она рассчитала? Может не следовало даже и начинать, и ни к чему были все эти душевные терзания, тревожные сны и окончательное решение, которое навсегда изменило её жизнь. Сейчас она узнает. Утром он позвонил, и сказал, что всё решится сегодня. Тон его был извиняющийся, и Минами впервые ощутила свою власть. Власть, которой только женщина может обладать над мужчиной. И ей чертовски понравилось это ощущение.

Отворилась дверь, и под дождь вышел Терачи. Быстрым шагом, ни разу не оглянувшись, он дошёл до калитки и ступил на улицу. Немного постоял, глядя по сторонам, будто думая, куда же сейчас идти. Затем, поднял воротник куртки и, сунув руки в карманы, побрёл прочь. Минами видела, как блестит его красивое лицо, но не могла понять, это слёзы или просто дождь.

Итак, она победила. Поставила всё на кон, и не ошиблась — её ставка сыграла. Оставаться Рюносукэ, просто обычным хорошеньким мальчиком, наверняка ничего не значащей интрижкой в жизни Ёсики; или потратив уйму денег, времени и нервных клеток, превратиться в Минами. Нож хирурга воплотил это маниакальное желание в жизнь. Симпатичный парень, ассистент звукорежиссера, совсем потерявший голову от любви, загадочным образом исчез, а вместо него на свет появилась хорошенькая девушка, рекламная модель теннисных ракеток и разогревающих гелей для снятия усталости. Девушка, а не объект преследований стареющих извращенцев.

Он, вернее она, бросила на себя мимолётный и торжествующий взгляд в зеркальце и, выйдя из машины, ловко отправила окурок щелчком наманикюренных пальцев прямиком в слив канализации. Шёл дождь, в лужах лопались пузыри, прохожие с зонтиками и пиджаками над головами, спешили найти укрытие.

Не хватало ещё, чтобы потекла тушь! Минами толкнула мокрую калитку, увидела его лицо в окне и помахала рукой. До крыльца было всего несколько шагов.

«Я победил. Мы победили, детка!» С этими мыслями она открыла дверь, и вошла внутрь дома.

запись создана: 14.07.2012 в 20:20

---

Зубная пасть

Автор: Kyoto kid
Бета: Eleanor Rigby
Фэндом: J-rock
Пейринг: the GazettE
Жанр: хоррор

Когда вас турнули с работы, девушка выставила за дверь,
а по пятам гонятся кредиторы — вы думаете, что это проблемы.
Но лишь повстречав его, вы поймёте,
что настоящие проблемы у вас только начинаются.

23 : 52

— Правое заднее! — крикнул Уруха.

— Твою мать! — завопил Аой, чьи орешки рассыпались по всему салону, а почти весь «Спрайт» вылился на брюки. — Чёрта с два заднее! Это переднее!

Руки ничего не ответил: молясь всем богам, и бешено вращая рулём, чтобы не улететь в кювет, он постепенно сбрасывал скорость. Машина, виляя из стороны в сторону и хлопая спущенной покрышкой, остановилась у обочины. Некоторое время все трое боялись пошевелиться, ещё не веря, что всё обошлось. Руки нервно рассмеялся, и вытер мокрый лоб обратной стороной ладони.

— Переживал, зайчонок? — участливо спросил его Аой, хрустя пустым пакетом из-под орешков.

— Придурок, — с чувством произнёс Руки. — Ты хоть понимаешь, что мы едва не угробились?

— Дружище, ты просто молодчина, — сказал Уруха, пожимая его плечо.

— Конечно он молодчина, — захохотал Аой. — Тут бы и Кобаяси в штаны наложил. Однако пора на разведку.

С этими словами Аой открыл дверцу и вышел.

— Ну что? Правое заднее? — спросил Уруха.

— Левое среднее, — едко отозвался Аой. — Выйди и сам посмотри. То-то я думал, чего нас так кидало. Руки прав, мы едва не гробанулись.

Уруха посмотрел на Руки, всё ещё пребывающего в прострации.

— Ну ты как, нормально?

— Порядок, — сказал Руки, выключив зажигание, и отщёлкивая ремень безопасности.

Он с Урухой одновременно вышел из машины. Аой ничуть не преувеличивал. Правое переднее колесо являло собой печальное зрелище. Собственно, покрышки уже не было: на литом диске виднелись какие-то лохмотья, во все стороны торчали нити корда, а недалеко на дороге лежал солидный кусок резины. Заднее колесо тоже спустило, но, по крайней мере, покрышка была цела.

— Вот вам и «Мишлен», — заметил Уруха, поднимая кусок и прочтя название производителя.

— А при чём тут это? — возразил Аой. — Мы напоролись на что-то солидное. А ну-ка...

Он открыл крышку перчаточного отделения и, взяв фонарик, легко побежал назад по дороге.

— Нашёл! — раздался его голос через минуту.

Друзья подошли к нему. Посреди дороги свернувшись кольцами, лежало метров шесть армейской колючей проволоки. Более того, к ней были аккуратно примотаны леской множество гвоздей и шурупов самых различных диаметров и типов.

— Ничего себе, — сказал Аой, поводя светом фонарика по проволоке. — Кто-то здорово поработал над этой штукой.

— Хотел бы я знать, какой мерзавец это сделал! — воскликнул Руки, сжимая кулаки.

— Давайте оттащим её с дороги, пока не напоролся кто-то ещё, — предложил Уруха.

— Правильно, — сказал Руки. — Взяли?

— Только осторожнее, — предупредил Аой, — Она колючая как кактус. Я посвечу вам фонариком.

Через минуту проволоку оттащили в придорожные лопухи.

— Интересно, — сказал Аой — где это мы?

Уруха пожал плечами и вопросительно взглянул на Руки.

— Надо бы глянуть в карту, — неуверенно ответил тот.

— Когда ты уже заведёшь себе навигатор? — язвительно заметил Аой.

— Тогда, когда ты перестанешь грызть в моей машине орешки! — огрызнулся Руки.

— Значит никогда, — ухмыляясь, ответил Аой. — Заметь, это была твоя идея срезать путь. Ладно. Пошли, глянем карту.

Парни направились обратно к автомобилю.

— Всё ясно, — сказал через несколько минут Уруха. — Заблудились.

— Быть того не может, — пробормотал Руки. — Я ехал правильно.

— Тогда, почему здесь мост? — Уруха пощёлкал ногтём по карте. — Я отлично помню, никакого моста мы не проезжали. Правда, Аой?

— Мост, это ладно, — сказал Аой, изучая карту. — Мы должны сейчас быть на двухрядном шоссе. Так? А мы где? Гравийка какая-то, по которой плачет хороший дорожный ремонт.

— И как теперь быть? Вызывать аварийку? — спросил его Руки.

— А что ты им скажешь? — иронично осведомился Аой. — «Дяденьки, у нас колёсико лопнуло, вот только где мы находимся, сами нифига понять не можем».

— Он прав, — сказал Уруха. — Надо переночевать, а утром посмотрим, что к чему.

— А куда идти-то? Темень кругом, — возразил Аой.

Руки хмыкнул, открыл водительскую дверцу и выключил фары.

— Теперь гаси фонарь, — скомандовал он.

Аой щёлкнул пуговкой кнопки, и наступила темнота.

— Смотрите в оба, ребята, — раздался во тьме голос Руки.

Прошло некоторое время, но, сколько друзья не напрягали зрение, в темноте не было видно даже искорки света. Было очень тихо, каждый слышал дыхание друг друга. Внезапно, где-то сбоку от дороги послышалось негромкое похрюкивание.

— Ага, поросятки, — прозвучал довольный голос Аоя. — Где-то поблизости ферма.

— Поросятки в такое время давно спят, — резонно возразил Руки. — А ну-ка, зажги фонарь.

Возникло круглое пятно света.

— Туда! — сказал Руки.

Пятно метнулось вбок, выхватив из темноты кусок дороги, и косматые заросли кустов. Хрюканье смолкло.

— Странно как-то, — произнёс Руки. — Ну, раз никто не увидел огней, пойдём в эту сторону. Хорошо?

— Да какая разница, куда идти, — отозвался Уруха. — Только не гаси фонарь, а то мне не по себе.

— Мальчик боится темноты? — елейным тоном произнёс Аой.

— Нет, просто начинается что-то вроде клаустрофобии, — спокойно ответил Уруха.

— Ладно, пошли, — с этими словами Аой двинулся к кустам. Парни пошли следом. — А всё-таки, это ферма, — убеждённо произнёс он, продираясь сквозь заросли.

Они шли около двух минут. Казалось, эти бесконечные кусты никогда не кончатся.

— Чёрт, ну и дебри! — в сердцах воскликнул Уруха. — Я себе уже все руки изодрал. О! Здесь, вроде просвет. Ребята!

Треща кустами, к нему пробрались Руки и Аой. Несколько шагов, и заросли кончились.

00 : 21

Они вышли к какому-то пустырю. Свет фонарика разгонял темноту шагов на пятнадцать, не больше. Это был двор и впрямь похожий на фермерское хозяйство. Слева стоял старый гусеничный трактор «Комацу» грязно-жёлтого цвета, подмявший под себя лопнувшие траки, рядом приткнулась покорёженная сеялка. Вся земля была в буграх и рытвинах, а наискосок пролегла длинная ложбинка — явный след будущего оврага. Было сразу заметно, что всё это добро брошено давным-давно, и ветер с дождями хорошо потрудились над землёй, уже не помнящую заботу человеческих рук. В глубине двора стоял обширный двухэтажный дом, немного покосившийся, но ещё крепкий, и по-крестьянски основательный.

— Домик просто загляденье, — хохотнул Аой, подходя к крыльцу. — Сразу видно, ноги можно не вытирать, и входя не разуваться.

— Потише, — сказал Руки, — может здесь живут.

— Это здесь-то живут? Протри глаза!

Но Руки и сам видел, что дом давно необитаем. Луч фонаря скользил по облупившимся стенам, чёрным глазницам окон с остатками стекол, торчащими из рам как кривые кинжалы. На окна некогда были навешаны ставни, но многие отвалились, а те, что ещё держались, болтались вкривь и вкось.

— Твою ма-ать! — внезапно воскликнул Аой.

— Что случилось? — обернулся к нему Руки.

— Кажется, я телефон посеял. Проклятые кусты!

Аой судорожно шарил по карманам.

— Ну точно, потерял.

— Сейчас найдём, — сказал Уруха. — Я наберу тебя.

Парни замолчали, надеясь услышать мелодию звонка. Но вокруг было по-прежнему тихо.

— Бесполезно, — горько заметил Аой. — В этих зарослях можно потерять паровоз.

— Похоже, что так. Может быть утром найдём?

Аой в ответ только вздохнул. Все двинулись дальше. Уруха ступил на крыльцо, и просевшие ступени негромко заскрипели. Этот скрип был единственным звуком во всей округе. Аой, обернувшись, ещё раз прошёлся лучом фонаря по двору. Тьма и тишина. Это было какое-то дикое, всеми покинутое место. Парни подошли к входной двери.

— Э, Аой, а ну-ка посвети. Сюда, на дверь, — внезапно сказал Руки.

На когда-то белой, но давно ставшей грязно-серой, шелушащейся поверхности, было выведено:

**

— Это что за бред? — пробормотал Аой.

— Здесь написано «зубная пасть», — машинально ответил Руки. — Постой, — спохватился он. — Пасть не может быть зубной. Зубной может быть паста. А пасть зубастая. В самом деле, бред какой-то.

— Может дети баловались, — предположил Уруха.

— Дети? — переспросил Аой. — Ну, если только будущие баскетбольные звёзды. Посмотри, на какой высоте надпись от пола.

— Ага, или они стояли на плечах друг у друга, — пробормотал Руки.

— Тебя что-то беспокоит? — повернулся к нему Уруха.

— Не знаю. Странно всё как-то.

— Знаете, мне всё равно, кто на чём стоял. Спать хочется зверски, — сообщил Аой. — Лучше уж покемарить в этой халабуде, чем торчать на дороге всю ночь.

— Ладно, заходим, — решил Руки, и потянул дверь на себя.

Против ожиданий никакого скрипа не последовало: массивные дверные петли, словно пудрой, покрывал порошок ржавчины. Аой, освещая путь фонариком, вошёл первым, Руки последовал за ним, Уруха, войдя последним, окинул взглядом погружённый во тьму двор, и закрыл за собой дверь.

00 : 47

Внутри дом являл собой печальное зрелище, хотя выглядел получше, чем снаружи. В комнатах имелась даже кое-какая мебель. В прихожей и кухне были ещё следы побелки, а в гостиной виднелись обои, клочьями свисавшие со стен. Широкая рассохшаяся лестница вела на второй этаж, но она была в таком состоянии, что никто из парней не осмелился подняться наверх. Повсюду лежал слой пыли с палец толщиной, пахло старыми газетами и мышами.

— Ну и грязища, — пробормотал Руки, озираясь. — Угораздило, нечего сказать.

— В гостиной есть большой диван, — сообщил Уруха. — Только наверняка в нём полным-полно клопов.

Аой посветил на потолок, покрытый чёрными пятнами плесени.

— Да, диван с клопами, это не предел моих мечтаний, — сказал он. — Придётся устроиться на полу, только надо чем-нибудь протереть. Вот. Это подойдёт.

С этими словами, Аой поставил фонарь вертикально на пол, и вытащил из приоткрытого шкафа какую-то серую тряпку, бывшую некогда праздничной скатертью. Ей он и принялся очищать от грязи и пыли участок пола.

— Вот стоило ради этого тащиться сюда? — вздохнул Руки. — Чтобы спать, как собаки.

— Как собаки мы были, если бы остались на дороге, — возразил Уруха, помогая Аою. — А так, хоть крыша над головой есть.

— И потом, — добавил Аой, — представь, что это приключение. Ну как в детстве, в летнем лагере. Ведь были же у тебя там приключения?

Руки фыркнул:

— Как вспомню, так страшно становится!

— Что, взрослые мальчики обижали? — ухмыльнулся Аой. — Такую душку?

— Как же, обижали. Наоборот...

— Что?! Ха-ха, так я и знал!

Уруха кашлянул. Аой мгновенно обернулся к нему.

— Ой, а что такого? Мы просто шутим, — сказал он невинным тоном.

— Ты слишком уж весел сегодня, особенно принимая во внимание ситуацию.

— Не вижу ничего трагического, — решительно ответил Аой.

— Давайте уже укладываться, что ли, — устало, произнёс Руки.

— Так точно, кэптэн! — молодцевато гаркнул Аой, ложась на чистый пол.

Руки с сомнением посмотрел на него, а затем перевёл взгляд на Уруху.

— Надеюсь, вы оба не думаете, что я лягу посередине?

— Чёрт, — разочарованно протянул Аой. — Весь хитроумный план насмарку.

— Не слушай его, — спокойно сказал Уруха. — Ложись вот здесь.

— Спасибо. Гасим свет!

— Ага, — отозвался Аой, протянул руку и выключил фонарик.

Мгновенно всё окутала непроницаемая тьма.

— Только, парни, ну я вас обоих прошу. Очень спать хочется, — сказал Руки.

— А мы тихо-о-нько, — смешным голосом пропищал Аой.

— Редкостный придурок, — отозвался во тьме Уруха.

Аой захихикал:

— Ну я же шучу. Спать, так спать.

Старый дом был полон всяких звуков. Что-то шелестело в углах, поскрипывали ставни, старые доски пола, по которым они ходили, теперь распрямлялись, и тоже потрескивали, будто по дому разгуливали призраки. В толстых балках потолка вовсю трудились древоточцы, и звуки их жадной работы наполняли комнаты. Аой уже задремал, его рука лежала под головой Урухи.

— Вот жрут... — раздался тихий голос Урухи.

— Я уже сплю, — пробормотал Руки.

Уруха глубоко вздохнул.

— Я тоже.

Но уснуть этой ночью им было не суждено.

01 : 28

Снаружи возник скрежещущий звук, будто гвоздём с силой провели по стене дома. Спокойное дыхание Аоя мгновенно умолкло.

— Ох, сейчас я выйду и накостыляю кому-то, — раздался его сердитый голос.

— А? Что такое? — пробормотал Руки.

— Кто-то есть снаружи, — ответил Уруха. — Я не сплю и всё слышал. Там кто-то есть.

— Правильно, — сказал Аой. — И этот кто-то сейчас получит по шее!

— Погоди, может это хозяева? Аой, фонарь.

Вспыхнул свет, как показалось всем троим, ослепительный, после темноты.

— Да не свети же в глаза, — зашипел Руки, заслоняясь ладонью.

— Прости, — Аой направил свет на потолок. — Хозяева, говоришь? Хозяева первым делом вошли бы сюда, а не царапали стены посередине ночи, как идиоты. Придурок, ну ты сейчас получишь!

С этими словами, Аой направился к двери, освещая путь фонарём. Друзья последовали за ним. Внезапно, из-за двери послышалось детское хныканье. Аой споткнулся, и чуть было не выронил фонарь.

— Это ещё что? — пробормотал он, обернувшись, и Уруха впервые за этот вечер увидел растерянное выражение на его лице. — Там что, ребёнок?

Хныканье смолкло. Руки и Уруха переглянулись.

— Может он тоже заблудился, — неуверенно сказал Уруха. — Надо выйти, посмотреть.

— Пошли, глянем, — ответил Аой, отпирая дверь.

Парни вышли на крыльцо. Вокруг была тихая безветренная ночь, тучи спрятали луну, и тьма была кромешной. Даже цикады в траве умолкли. Около минуты они молча стояли и прислушивались. Вдруг, где-то далеко впереди, в самой чаще разросшихся кустов, послышалось то самое хныканье. Аой тихонько выругался, Руки сделал шаг назад к открытой двери.

— Э! Кто там? — сложив ладони лодочкой, крикнул Уруха.

Его голос, не такой уж и громкий, разнёсся в этой безмолвной ночи на сотню кэн во все стороны. Хныканье мгновенно смолкло, послышался жуткий треск ломаемых веток, будто напролом через кусты мчался мотоцикл, а вслед за этим какой-то частый топот, который стремительно приближался к ним.

— Ребята! — изменившимся голосом крикнул Руки. — А ну, быстро в дом!

Повторять не пришлось, все трое сломя голову бросились к двери, захлопнули её, и задвинули засов. В ту же секунду в дверь что-то ударило. Со старых досок хлопьями отлетела краска, даже со стены над дверью посыпалась труха.

— Чёрт подери! — тихо воскликнул Аой. — Это что ж такое?

Слышалась возня и шуршание. Затем, прямо под дверью раздалось похрюкивание, точь-в-точь как тогда, на дороге. Парни попятились вглубь комнаты. Световой круг фонаря освещал дверь и кусок стены. Снова какая-то возня и всё стихло. Вновь шуршание, скрежет и следом хныканье. Руки побледнел как мел, и схватился за плечо Аоя. И опять всё вокруг погрузилось в тишину. Парни стояли неподвижно, прислушиваясь.

— Мне кажется, я слышу его дыхание, — тихо сказал Уруха.

— Нет же, это я дышу, — прошептал Руки.

— По-моему, он ушёл, — шаря лучом фонаря по стене вокруг двери, произнёс Аой. — Давайте-ка отойдём отсюда в гостиную, надо решать, как быть.

01 : 39

Уруха сел на пол, положив подбородок на коленки, и обхватил ноги. Аой стоял, облокотившись о старый шкаф. Руки присел на краешек ветхого, продавленного кресла. Некоторое время все молчали.

— Ну и что будем делать? — спросил, наконец, Аой.

— Я тут подумал вернуться к машине, — пошевелился Руки. — Только что-то не хочется выходить во двор.

— Согласен, дом сейчас самое безопасное место, — кивнул Аой.

— И потом, — добавил Уруха, — слышали, как он ломанулся по кустам? А через пару секунд чуть не вынес дверь. И вспомните, сколько пробирались через них мы.

— «Он»? А почему ты решил, что это мужского рода? И кто это хныкал? — спросил Руки.

Уруха некоторое время молча смотрел ему в глаза.

— Что же ты меня спрашиваешь? — тихим, напряжённым голосом произнёс он. — Вон дверь. Выйди, да сам всё разузнай.

— Парни, парни, вы что? — пробормотал Аой. — Нашли время собачиться.

Руки смущённо заёрзал, отчего пружины старого кресла заскрипели и защёлкали.

— Извини, просто вся эта история... Чертовщина какая-то.

— Да ладно, не бери в голову, — отозвался Уруха. — мне и самому здорово не по себе.

Аой подошёл к ним.

— Раз уж так всё вышло, предлагаю здесь осмотреться. Может нам повезёт, и найдём свечи — батарейки до утра не хватит.

— И то дело, — хлопнул ладонями по коленям Руки, поднимаясь.

Они принялись осматривать шкаф, комод и какие-то коробки, стоявшие вдоль стены.

— Одно барахло, — пробурчал Уруха, роясь в шкафу.

— Ага! — воскликнул Руки, с трудом открывая выдвижной ящик комода. — Это будет получше свечей.

Он извлёк керосиновую лампу под зелёным абажуром.

— Отлично, молодец. Она заправлена? — спросил Аой.

— Полнёхонькая, — улыбаясь, ответил Руки, взбалтывая лампу, отчего все услышали хлюпанье жидкости.

Он поставил лампу на пол, и сам сел рядом, по-турецки скрестив ноги. Аккуратно сняв абажур и стеклянную колбу, Руки достал из кармашка жилетки маленькую сувенирную «сароме», расписанную затейливыми узорами, раскрыл её, и щёлкнул клапаном. Над лампой немедленно возникло коптящее пламя. Руки прикрутил фитиль и, убедившись, что горит ровно, поставил на место колбу и абажур. Гостиную наполнил ровный, зеленоватый, какой-то по-домашнему уютный свет.

— Ох, и ловко ты с ней управился, — воскликнул Уруха, цокнув языком.

— А то! Видел в фильме, — отозвался Руки, эффектно защёлкнул крышку зажигалки, и спрятал её обратно в кармашек.

Аой, выключив фонарь, повесил его на пояс.

— Пора осмотреть остальные комнаты.

Руки поднялся с пола и, взяв лампу, вышел из гостиной в коридор. Ребята последовали за ним.

02 : 08

Комнат было множество, но везде их встречала одна и та же невесёлая картина полного запустения. Старая рухлядь, когда-то бывшая недешёвой добротной лаковой мебелью, обшарпанные стены с причудливыми разводами сырости и грибка. Полы покрывал настоящий ковёр пыли, испещрённый цепочками мышиных следов, а все углы затянула бахрома паутины с дохлыми, засохшими пауками. На одной из стен висела большая картина, но плесень так потрудилась над холстом, что, сколько Аой не вертел головой, разглядеть было ничего невозможно — одно сплошное, чёрное пятно.

— Для сельских жителей они были довольно богаты, — произнёс он. — Мебель, картины. Да и сам дом стоил немало. Настоящее семейное гнездо, если бы всё это не бросили, на пару поколений бы хватило.

— Дом, это ещё полдела, — сказал Уруха. — Земли-то сколько. Наверняка все окрестности, это их участок.

— Да-а, — согласился Аой, — целое состояние. Вот только куда они все подевались?

— Да плевать мне, куда они подевались. Наверняка уехали из этой дыры, — сказал Руки, подняв лампу, и рассматривая книжные шкафы с тусклыми, давно не мытыми стёклами. — Меня больше беспокоит, кто это носился на дворе.

— А может просто животное какое? — с надеждой в голосе спросил Аой. — Животное, может?

— Это какое животное? — Руки повернулся к нему.

— Ну, не знаю. Обезьяна из цирка сбежала. А, ребята?

— Чёрт его знает, — задумчиво ответил Руки. — Хотя... Хрюканье это. А как хныкал, ну точно ребёнок. Не знаю.

Они подошли к последней комнате первого этажа.

— Ну а ты чего молчишь? — спросил Аой Уруху, за всё время их осмотра, не проронившего ни слова.

— Я вот думаю, — тихо ответил тот. — Зачем им понадобилось наглухо забить все окна.

— Это как? — искренне удивился Аой.

— А так. Сам проверь.

Аой подошёл к оконному проёму, и убедился, что Уруха прав.

— Чёрт возьми!..

— Вот, именно, — продолжил Уруха. — Я сразу обратил внимание. Стёкол целых почти не осталось, ставни никакие, а внутри дома сухо и нет сквозняков.

— Наверное, от воров сделали? — спросил Руки. — Перед отъездом.

— Больше похоже на подготовку к войне, — ответил Аой. — Здесь доски в два пальца толщиной, и пригнаны друг к другу так, что спичку не просунуть.

— Да-а, — произнёс Руки. — Всё здесь странное. Посмотрим, что у нас тут.

С этими словами он открыл дверь.

— Смотрите, детская комната!

Они зашли внутрь.

02 : 16

Это и правда была детская комната, только почему-то без окон. Стены, некогда выкрашенные в ярко-жёлтый, теперь напоминали цветом внутренности протухшего яйца. Под потолком на длинных нитях висело несколько бумажных птиц, от времени сморщившихся так, словно на бумагу плеснули кислотой. В центре комнаты стояла кроватка со сломанным изголовьем, а подушка с бельём, свёрнутые комом, кисли в углу. Пол был усеян разорванными в клочья детскими книжками, пустыми пузырьками из-под микстур, и раздавленными таблетками. В стене напротив двери было крепление с кольцом, от которого к полу свисал обрывок цепи. Оставшаяся часть цепи с измочаленным кожаным ошейником лежала рядом с кроваткой.

— Да что же они, собаку здесь держали? — ни к кому не обращаясь, пробормотал Аой. — Придурки какие-то.

Руки брезгливо потрогал ногой гнилой тюфяк. Внимание Урухи привлёк плоский, коричневый предмет, наполовину скрытый обрывками бумаги. Он подошёл ближе и увидел, что это книга, а вернее альбом. Уруха поднял его и, сдув пыль с переплёта, раскрыл.

— Гляньте-ка, ребята! Семейный альбом.

Друзья приблизились к нему.

На первой странице была большая фотография человека в тёмно-коричневом костюме, с гладко зачёсанными назад редкими волосами, и в очках с круглыми стёклами. На лице его виднелись следы оспы, а глаза смотрели холодно и равнодушно. Мужчина совсем не напоминал сельского жителя. Скорее это был юрист, или чиновник. Внизу снимка был маленький иероглиф, по-видимому, его имя. На развороте было две фотографии. С первой на ребят смотрела миловидная девушка в ярко-красной кофте, с золотой брошью на груди хорошей формы. Черты лица отличались изяществом, что говорило о знатном происхождении. На соседнем фото они были вдвоём. Она сидела на стуле, положив тонкие руки на колени, он стоял позади, и его правая рука покоилась на её плече.

Уруха листал страницу за страницей, и перед парнями, будто в ускоренном кино проносилась жизнь этих людей, выбравших для жизни столь уединённое место.

— Подожди-ка, секунду! — с этими словами Руки придержал одну страницу с фотографией девушки на фоне закатного неба.

— Что ты там увидел? — спросил Аой.

— Её имя, — спокойно ответил Руки. — Посмотри в нижнем левом углу. Видишь? Маленький иероглиф. В начале альбома, на фото с тем парнем такое же имя.

Уруха торопливо открыл первую страницу и убедился, что так оно и есть.

— Они родные брат и сестра! — поражённо воскликнул он.

— Браво, Шерлок, — улыбаясь, сказал Руки.

— То-то я смотрю, что у них есть сходство, — Аой приложил обе фотографии друг к другу. — Небольшое, но всё же есть. На том снимке, где они рядом, выглядят посторонними людьми. А здесь, то ли свет так лёг, то ли ещё что...

— Теперь понятно, почему они переехали сюда — родители не позволяли жениться, — произнёс Руки. — Они ведь никак не тянут на деревенских. Настоящие столичные штучки.

В самом конце альбома лежало ещё две фотографии. Одна из них была с оторванным уголком. На ней мужчина держал ребёнка. Самое странное, что не рук, ни лица этого ребёнка не было видно. Он был одет в какую-то хламиду с капюшоном, полностью скрывавшим голову. Второй снимок был маленький, очевидно, он сфотографировал сам себя. Как же он изменился. Годы наложили отпечаток: молодость прошла, и зрелость уступила место первым предвестникам старости. Лицо покрыла сетка мелких морщин, в волосах серебрилась седина, а во взгляде читалась какая-то мёртвая, застарелая обречённость

Уруху очень взволновала информация о родственных связях этих людей. Он взял в руку фотографию мужчины с ребёнком на руках, и отдал альбом Руки. Тот уже спорил с Аоем о привлекательности этой пары.

— Нет, ты глянь, какая хорошенькая, — горячился Руки, поднося снимок с девушкой к самому носу Аоя. — Не то, что этот хлыщ.

— Почему сразу хлыщ? Обычный скромный парень, — хладнокровно возражал Аой. — А она очень уж броская, кофта эта.

— «Скромный парень», — фыркнул Руки. — На неё хоть глянуть приятно, а у него взгляд, как у дохлой рыбы.

Не обращая внимания на их препирательства, Уруха рассматривал фотографию с ребёнком. Снимок был сделан давно, лет двадцать назад. Может и больше. Мужчина совершенно не напоминал радостного папашу. Скорее наоборот. Его лицо. Похоже, он просто убит горем. Очень странно. Так, а где молодая мамочка? Обычно перед объективом позируют мамаши с карапузами, счастливые отцы нажимают на кнопку. А здесь всё наоборот, снимок делала она. Или... Её просто нет, умерла при родах. А что? Такая глухомань, никаких докторов. Тогда понятно, почему он так несчастен. Нет, не выходит. Кто же их тогда сфотографировал? Хм... А! Ну конечно, автоспуск! Теперь ребёнок. Зачем все эти тряпки? Зачем такой камуфляж?

Уруха смотрел на спорящих Аоя и Руки, но не слышал их. Мысль работала судорожно. Разгадка где-то рядом, совсем близко. Кусая губы он думал про увиденное. Собачья цепь в стене детской, странная фотография. Он обвёл глазами комнату, словно пытаясь обнаружить ещё какие-нибудь зацепки. Вроде больше ничего нет. Стоп! Окна. Комната без окон. Уруха сделал шаг к двери, и внезапно увидел то, что видели они все, войдя сюда. Видели, но не обратили внимания. Дверной косяк. Обычный дверной косяк, где, как правило, ставят метки роста ребёнка. Эти метки здесь тоже были. Но самое главное, косяк был весь исцарапан, а местами сильно повреждён, будто бы кто-то грыз дверную коробку. Уруха почувствовал, как во рту пересохло, как в старом колодце, а язык сделался словно наждачная бумага.

— Послушайте, ребята. Я, кажется, догадался, что здесь творится.

Они мгновенно умолкли и повернулись, с тревогой глядя в его лицо. Уруха стал говорить.

Теперь все разрозненные факты, словно кусочки мозаики, встали на свои места.

— Так что там, на улице, вовсе никакая не обезьяна. А мы влипли, парни. Ой, как мы влипли!

Аой что-то прошептал, а Руки изменился в лице. То, что они услышали, хоть и звучало полным бредом и дикостью, было единственным логичным объяснением всему происходящему.

Вот тут им стало страшно. По-настоящему, до тошноты страшно.

02 : 34

Некоторое время они молчали, переваривая услышанное. Первым опомнился Руки.

— Господи, кошмар какой! Это что же, они это... Ну, в смысле, его здесь держали? На цепи?! Чёрт! Проклятие! Надо же было нам так вляпаться. Хорошенькое дело... Знаете, парни, по-моему, самое время вызывать подкрепление.

— Какое подкрепление? — растерянно спросил Аой.

— Полицию, балда! Какое же ещё.

— Вот чёрт, — ответил Аой, потирая лоб. — У меня от всей этой истории мозги набекрень. Ты прав, надо звонить. А ещё так некстати потерял трубу, ну всё одно к одному! Ладно. Позвоним с твоего.

Руки смущённо почесал левую бровь.

— Понимаешь, я свои телефоны оставил в машине. Оба.

Аой не веря собственным ушам, уставился на него.

— Э? Ты что, шутишь? Да ведь ты с ними не расставался ни днём, ни ночью! Там же все контакты, и продюсеры, и телевизионщики. Ты спятил, наверное?

— Что ты на меня орёшь? — воскликнул Руки. — Откуда мне было знать, что тут творится? Стояли, смотрели карту, ты сказал сходим на разведку. Я же не знал, что мы здесь останемся. Колёса эти лопнувшие, да у меня из головы всё вылетело!

Они стояли друг напротив друга, сжав кулаки, и Уруха растерянно смотрел в их лица. Наконец Аой шумно выдохнул, и хлопнул Руки по плечу.

— Ладно, что сделано, то сделано. Чего уж теперь.

Затем он повернулся к Урухе и с напускным весельем произнёс:

— Теперь вся надежда на тебя. Только не говори, что тоже потерял свой, бродя по дому. Или успел сдать в утиль. Или посадил аккумулятор.

Вместо ответа Уруха достал из кармана свой раскладной «Шарп», и молча показал его Аою.

— Отлично, — сказал тот. — Давай сюда.

— Ещё чего, надо было за своим следить, — заметил Уруха. — Я сам позвоню.

Аой только хмыкнул. Уруха раскрыл мобильник, промурлыкала мелодия, и на экране возникла яркая заставка «Энтити Докомо». Но вместо того, чтобы набрать номер, он поднял телефон над головой, вновь посмотрел на экран и чертыхнулся.

— Связь? — спросил Руки упавшим голосом.

— Одна палка, и то всё время пропадает.

— Мы как будто на другой планете, — пробормотал Аой. — Всё здесь не так. Всё, за что не схватись.

— Знаете? — сказал Уруха, глядя в экран. — Знаете, парни? Что-то ведь ловится. Может мы стоим в зоне неуверенного приёма, и надо просто поискать место получше?

— Давайте поищем, — согласился Аой. — Может повезёт.

Руки вновь взял с пола лампу, и друзья двинулись вперёд. Они вышли из детской в коридор, затем минули библиотеку.

— Ну как? — спросил с надеждой в голосе Руки.

— Плохо, совсем пропала. Пойдём дальше.

Это было поистине необычное зрелище. Трое модно одетых столичных парней, медленно шли многочисленными залами и коридорами заброшенного дома, словно совершая некий тайный обряд. Зеленоватый свет керосиновой лампы раздвигал перед ними плотную завесу темноты, которая вновь смыкалась за их спинами. И в этой непроглядной черноте, казалось, разом ожили призраки всех их детских страхов. Смешные и наивные там, в больших городах. Где ночью светло как днём, где кипит жизнь, и чувствуешь себя в полной безопасности. Но здесь, в этом захолустье, в доме полном старых тайн, на их сердца вновь опустился страх. В детстве всё было проще, и натянутое на голову одеяло мгновенно делало тебя неуязвимым перед лицом всех опасностей ночи. Здесь же было что-то другое. Реальная угроза таящаяся во тьме. Парни шли, боясь оглянуться, как будто что-то невыразимо ужасное бесшумно следовало за ними по пятам, заглядывало через плечо и скалило зубы.

Руки шёл впереди, сжимая побелевшими от напряжения пальцами витую ножку лампы. Ему казалось, будто он движется не вперёд, а медленно опускается в бездонный прямоугольный колодец, словно бы коридор принял вертикальное положение. Падай, падай вниз. Как путешествие Алисы в Страну Чудес. Помнишь ли ты эту книгу? Но светлые грёзы засасывает тёплое красное болото смерти. И в конце пути не будет вороха волшебных листьев. На дне ямы чудовище давным-давно вкопало острые колья. Всё для тебя, Руки. Всё для тебя. Такой умный, такой талантливый мальчик. Ты был очень предусмотрителен всю свою жизнь, но не учёл главного. В гости к смерти не бывает опоздавших. Что это? Ты плачешь? Не казни себя. Ты сделал всё, что мог. Не заметил вовремя колючую проволоку на дороге, забыл телефоны. Ты просто молодец. В награду за глупость ты умрёшь последним. А пока падай. И падение это будет бесконечным.

По щеке Руки скользнула слеза. Он сморгнул, задыхаясь от внезапно подступившего отчаяния. Так тихо кругом. Так невыносимо тихо. Поэтому он едва не закричал, когда над самым его ухом голос Урухи буднично произнёс:

— Стоп. Есть связь.

Часть 2-я

запись создана: 26.05.2012 в 01:26

---

Зубная пасть, часть 2-я

02 : 56

Аой облегчённо вздохнул. Они остановились в столовой, прямо напротив заколоченного окна. Руки отступил на два шага и, опустив лампу на стол, обернулся к Урухе.

— Сможешь позвонить?

— Думаю да, одна палка стабильно.

С этими словами Уруха набрал номер 110. Парни замолчали, боясь дышать.

— Здравствуйте, вы позвонили в единый центр спасательных служб. Чем мы можем вам помочь? — произнёс ровный женский голос.

— Э-э, здравствуйте! — воскликнул Уруха. — Выручайте нас, пожалуйста. Попали в аварию на незнакомой дороге, и нам нужна помощь. Срочно.

— Авария, — повторил голос. — Пожалуйста, сообщите, есть ли погибшие и тяжелораненые.

— Что? — растерянно переспросил Уруха.

— Есть ли погибшие и сильно пострадавшие?

— Нет. То есть, э-э... Все живы, но это не главное!

— Не волнуйтесь, пожалуйста. Сколько всего пострадало в аварии людей и транспортных средств?

— Только мы. Нас здесь трое и одна машина. На старой дороге пробило скаты.

— Понятно. Один автомобиль и трое потерпевших. Перевернулись, врезались в деревья, последующее возгорание, или иное?

— Да нет же! Всё обошлось. Вот только...

— Автомобиль не терял управления?

— Нет, нет!

— В таком случае вам необходима аварийная дорожная помощь. Соединяю.

— Нет! Подождите! Послушайте! Аварийка не нужна, мы всё равно не доберёмся до машины.

— Чего же вы хотите?

Уруха вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

— Нам нужна полиция. С пистолетами.

— Вы хотите сказать, что повредили колёса, и вам нужен вооружённый полицейский патруль?

— Понимаю, это звучит странно, — замялся Уруха. — Дело в том... Даже не знаю, как сказать. Мы в старом доме, и отрезаны от машины. Здесь чёрти что творится.

— Вам угрожает опасность?

— Да! Да! Именно!

— Ясно. Вам есть, где укрыться?

— Ну да. Я же говорил. Мы здесь, в большом старом доме.

— Очень хорошо. Назовите своё местоположение.

— Местоположение? О, Боже.

— Только не волнуйтесь, пожалуйста. Можно сказать даже примерное.

— Дело в том, что мы заблудились. Ехали по шоссе и где-то сбились с курса.

— Даже и не знаю чем вам помочь.

— Ну, пожалуйста!

Стресс и вся нервотрёпка этой ночи, сказались на Урухе. Его голос дрожал.

— Вы должны помочь. Мы... Мы и так еле до вас дозвонились.

— А есть ли там какие-нибудь ориентиры? Мосты, эстакады или виадуки? Вышки ЛЭП? Хоть что-то приметное?

— Нет. Ничего такого нет. Есть большой дом, вокруг земля и заросли. Много земли, огромный участок, и давно заброшен. Мы совершенно не представляем где это. Пожалуйста. Вы должны нам помочь.

Уруха сжимал трубку обеими руками, не замечая, как по щекам бегут слёзы. Аой взял его за локоть, а Руки гладил по голове.

— Сделаем так, — произнёс женский голос. — Вы остаётесь на связи, а мы попробуем вычислить ваше положение по звонку. Только нужно оставаться в эфире. Сможете?

— Да, конечно! Сколько потребуется! Мой номер...

— Это не нужно, — терпеливо ответил голос. — Он здесь уже определился.

— Ага.

Уруха вытер рукавом глаза.

— Ребята, всё будет хорошо! Нас сейчас вычислят.

Руки смущённо откашлялся, он и сам едва не плакал.

— Какая у нас полиция продвинутая, прямо не верится.

— О чём ты говоришь! — подхватил Аой. — Сейчас мы найдёмся! Урра!

Они весело кричали, совершенно позабыв, где находятся. Близость скорого избавления от всего этого кошмара моментально вскружила головы.

Следующее мгновение они будут помнить всю оставшуюся жизнь. Доски закрывавшие окно, такие прочные на вид, но совершенно изъеденные древоточцами, внезапно разлетелись на мелкие куски. Какая-то тёмная фигура, стремительно и беззвучно выскочила из черноты ночи прямо на Уруху, сбив Руки и Аоя с ног. Лампа опрокинулась и погасла, а в кромешной тьме раздалось животное урчание.

Почти сразу в нос всем троим, ударил одуряюще-тошнотворный запах разрытой могилы.

03 : 01

(Полицейская частота 162.12)

— Вызов номер ноль двадцать, девяносто шесть, одиннадцать. Патрульным бригадам квадрата шесть ноль три — примите вызов.

— Похоже, это в нашем квадрате, — не отводя взгляда от дороги, сказал Кюити.

Такэо принял вызов, и немного опустил боковое стекло. Тёплый ночной воздух проник в салон, отчего упрямые короткие волосы его причёски пришли в движение.

— Представляешь, какие болваны? — сказал он, хотя Кюити всё прекрасно слышал. — Заехать в такую глушь, пробить скаты, а потом залезть в чужой дом. Надеюсь, хозяева не будут иметь претензий, иначе... Как думаешь, что происходит?

— Ну, — осторожно предположил напарник, — нарушение границ частных владений, и алкогольное опьянение. Средней степени, — добавил он.

— Ха-ха! — затрясся от смеха Такэо. — Крайняя степень опьянения! Ещё и полицию вызвали. Представляю себе, какие остолопы. Трое ужравшихся панков в машине. Не удивлюсь, если они ещё и сбили кого-нибудь по дороге. Кстати, надо бы просмотреть сводку.

Такэо, поведя широкими плечами, активировал экран бортового компьютера.

— Ничего, — пробормотал он. — Их счастье. Ага! Сейчас будет поворот. Хорошо, что мы оказались не очень далеко, а то бы полночи до них пришлось ехать.

Кюити включил указатель поворота, съехал на полосу торможения и, сбрасывая скорость, активировал световую сигнализацию.

— Сирену не включай, — посоветовал ему Такэо. — Нечего из-за каких-то балбесов добрых людей волновать.

Кюити в ответ неопределённо хмыкнул. Полицейский автомобиль съехал с автострады и, сверкая красными и синими огнями, понёсся по неосвещённой грунтовой дороге.

03 : 07

У всякого страха есть свой предел. До определённой степени он затуманивает разум и сковывает движения, но когда речь идёт о банальном выживании, Хомо Сапиенс моментально возвращается на сотни тысяч лет назад. Тогда не существовало никаких возможностей в открытую противостоять диким зверям, и единственная надежда была на инстинкт. Вскочить и бежать со всех ног, если была такая возможность, или затаиться, если её не было.

Бежать парням было некуда, вокруг была тьма. Оставалось лишь выжидать. Аой кубарем откатился куда-то, и сейчас лежал, пытаясь понять, что произошло. На Руки сверху навалилась какая-то тяжесть, и он боялся даже шелохнуться, полагая, что это тот, кто на них напал. Между тем, совсем рядом раздалось угрожающее хрюканье. Очевидно, что это существо не могло видеть в темноте подобно кошке, да и обонянием особым не отличалось. Когда погас свет, они все оказались в равном положении, и сейчас шла война выдержек. Хрюканье переместилось куда-то вглубь помещения, затем послышалось протяжный скрип, оглушительный грохот и недовольное хныканье.

Аой, медленно поднявшись на ноги и вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами, сделал шаг. По счастью он был около стены. Наткнувшись на неё, и опасаясь потерять единственный ориентир, он опустился на корточки, выжидая. Его так и подмывало снять с пояса фонарь, подкрасться и, ослепив светом, дать в рыло тому, кто на них набросился. Но фонарик куда-то подевался, а все пять чувств буквально кричали: опасность! Он чувствовал, что если начнёт шуметь — умрёт, прежде чем поймёт, что происходит. Между тем, в темноте действительно что-то происходило, какая-то возня. Были слышны шлёпающие шаги, царапание и сопение. Аой понял, что существо начало наугад обшаривать столовую в поисках их, и надо двигаться. Сообразил это и Руки. Он уже понял, что тяжесть, навалившаяся на него — Уруха. Медленно поднявшись на ноги, Руки обхватил его за плечи, и сделал несколько осторожных шагов в противоположную сторону от источников звука, стараясь не наткнуться на стулья. Вдруг, где-то за его спиной раздался чуть слышный скрип, и возня мгновенно смолкла. Руки замер на месте, обливаясь потом, прижимая к себе Уруху, и чувствуя, как бешено колотится сердце. Потянулись долгие минуты полного безмолвия. Наконец, из того угла откуда доносилась вонь и слышалась возня, послышался тяжёлый вздох.

Так мог бы вздохнуть курортник, собирающий в дорогу чемоданы и обнаруживший, что пропали билеты на самолёт. Он уже осмотрел все шкафы, по десять раз обыскал карманы и, понимая, что уже никуда не летит, тяжело вздыхает, безмолвно жалуясь на своё невезение.

Но в тёмной комнате, нечто источающее омерзительный запах мертвечины, так и не сумев отыскать свою добычу, теперь размышляло, как быть дальше.

Аой, наступив на рассохшуюся половицу, издавшую тот самый скрип, теперь стоял, не смея даже глубоко вдохнуть. Он уже и не помышлял об атаке, думая как вообще в голову могла прийти подобная мысль. Больше всего его беспокоили парни, их было совсем не слышно. Может он уже до них добрался? Вопросы без ответов.

Шлёпающие шаги переместились левее, затем послышался ещё один тяжёлый вздох, хруст дерева, шорохи и звук прыжка. Похрюкивание звучало уже глуше и вскоре смолкло.

Руки, не веря ещё, что всё обошлось, из всех сил старался рассмотреть хоть что-нибудь. Тщетно. С таким же успехом можно было пытаться увидеть дно нефтяного озера. Внезапно, он услышал тихий голос Аоя.

— Я нормально, — шёпотом отозвался он. — Уруха со мной.

Через десяток секунд ладони Аоя коснулись его предплечья.

— Он вылез обратно во двор, — прошептал Аой на ухо.

— Знаю. Надо чем-то загородить окно.

— Что с Урухой?

— Обморок.

— Проклятие.

— Всё будет нормально. Я положу его на пол, а то руки онемели.

— Ладно. Окно можно задвинуть шкафом, я помню, он стоял справа. Наверное.

Взявшись за руки, стараясь не производить шума, они подошли к окну. Шкаф был найден на ощупь. Потребовалось почти пять минут, чтобы с величайшей осторожностью, практически бесшумно придвинуть его к оконному проёму. Аой во тьме едва не упал, споткнувшись о лампу.

— Чёрт. Слышишь, Руки?

— Мм?

— Здесь этот светильник валяется. Сможешь повторить свой трюк с зажигалкой? А то фонарик куда-то подевался.

— Сейчас попробую.

На удивление лампа оказалась цела, керосина пролилось совсем немного. Через минуту привычный мягкий свет позволил парням рассмотреть всё вокруг.

— Просто ужас какой-то, — произнёс Руки. — Правда?

— А то.

К Аою постепенно возвращалась уверенность.

— А вот и фонарь... Послушай, где ты влез в вишнёвое варенье? Или это краска?

— Ой. Твоя правда, — Руки рассматривал красные пятна на одежде. Его лицо внезапно побледнело. — Это не краска, это кровь!

Одна страшная мысль одновременно мелькнула в их головах.

Уруха!

Он лежал в той же позе, в какой его на пол опустил Руки. Волосы закрыли лицо, а всё тело казалось обмякшим. Рубашка была почти красной от крови.

Руки с ужасом смотрел на тело. Аой приблизился какими-то деревянными шагами, опустился на колени и вдруг заплакал.

— Как же так, — дрожащим голосом шептал Руки, не веря собственным глазам. — Что же это...

Уруха между тем пошевелился, и явственно пробормотал:

— Проклятая гадина. Телефону конечно каюк. Послушайте, почему вы оба ревёте, а я валяюсь на полу. А?

Аоя подбросило как от удара. Он каким-то диким взглядом посмотрел на Уруху, затем вновь рухнул на колени, обнял его, и заплакал пуще прежнего. Руки лишь смотрел на них, качая головой.

— Придурок несчастный, — сквозь слёзы сердитым голосом шептал Аой, обняв его за плечи. — Я уже думал, что этот урод тебя прикончил. Лежал тут, как жмурик. Придурок, такой редкий дурак.

— Я тоже думал, что прикончил. О-ой... Так за шею цапнул, то ли зубами, то ли когтями. Не хватало ещё инфекцию какую подхватить. А как прыгнул, зараза!

Аой озабоченно стал осматривать его шею.

— Ну, что там? — спросил Уруха.

— Да не вертись, ты! — воскликнул Аой. — Глубокая царапина, — заключил он. — А крови-то!.. Нужно перевязать.

С этими словами он снял с себя куртку, затем рубашку, и оторвал её рукав. Распустив его на две части, он перебинтовал шею Урухи. Тот сидел смирно.

— Нормально? Не туго? — тихо спросил его Аой.

— В самый раз. Ты просто медсестра, — криво улыбнувшись, сказал Уруха. Потом он порывисто обнял Аоя. — Спасибо, мой хороший, — прошептал он ему на ухо. — Спасибо тебе.

Руки из деликатности отвернулся.

03 : 29

Через какое-то время они оба немного привели себя в порядок, и парни, усевшись прямо на полу, решили устроить совет.

— Значит так... — начал Уруха, прикоснувшись к повязке на шее. — Значит так. Единственный телефон разбит, так что связи не будет. Это первое.

— Вызов у нас приняли, значит рано или поздно приедет полиция, — добавил Руки.

— Верно. Это второе. И в-третьих, теперь мы знаем, с кем имеем дело. Надеюсь, больше ни у кого нет иллюзий, что это цирковая обезьянка, сбежавшая из ближайшего шапито?

Руки и Аой отрицательно помотали головами.

— Подытожим: лучше всего будет...

Не договорив, он вдруг умолк, напряжённо прислушиваясь к чему-то.

— Ты чего? — удивлённо спросил Руки, и непроизвольно оглянулся. — Оно что, залезло в дом?!

Аой инстинктивно вскочил на ноги. Уруха приложил палец к губам. Все трое замерли. Между тем снаружи послышалось какое-то гудение.

— Машина! — первым догадался Руки. — Полиция!

— Наконец-то, — сказал Аой.

Они все подбежали к двери. Снаружи послышались шаги, скрип досок крыльца и ступеней. Сквозь щель под дверью пробивался яркий свет мощного ручного фонаря.

Вслед за этим раздался стук, и властный голос произнёс:

— Откройте, полиция!

Руки непроизвольно взялся за дверной засов, но Аой придержал его за локоть. Руки непонимающе посмотрел на него.

— Мы должны быть уверены, — твёрдо сказал Аой.

Он потёр переносицу, и сказал в ответ:

— Здесь очень опасно. Держите ваше оружие наготове. Слышите меня?

Повисла пауза, очевидно полицейские опешили от такой наглости.

— Опасно? — раздалось из-за двери. — Опасно станет для тебя, если сейчас же не откроешь эту дверь. Вы хоть представляете себе, что вам светит за незаконное проникновение?

— Послушайте его! — крикнул Руки. — Здесь опасно, мы правду говорим!

Уруха устало привалился спиной к стене.

— Я открою дверь, — сказал Аой напряжённым голосом. — Только вы должны убедиться, что никого нет поблизости.

— Да что тут у вас творится?! — воскликнул голос.

— Будьте осторожнее, там дикая зверюга на дворе! — крикнул через дверь Аой. — Она ранила нашего друга!

Аой обернулся, словно желая, чтобы Уруха подтвердил его слова, но с ужасом увидел как тот, побледнев, закрыл глаза и, вытирая спиной остатки побелки, стал медленно оседать на пол.

— Нет! Только не это...

Аой подхватил падающее тело.

— Уруха, прошу тебя, — дрожащим голосом произнёс он, поправляя повязку.

На дворе что-то происходило. Полицейский за дверью и напарник на улице о чём-то переговаривались. До Аоя донеслось слово «наркоманы».

— Да послушайте же, идиоты! — свирепея, закричал он. — Я вам говорю...

Внезапно, за дверью раздался леденящий душу визг. Аой отшатнулся, Руки зарыдал от ужаса. Визг перерос в вопль, который внезапно оборвался. Послышался дробный топот, и сейчас же на дворе хлопнул выстрел. Ещё один. Три подряд. Возник звук, похожий на ухающее рыдание, и прозвучал последний выстрел. Пуля дала рикошет куда-то под крышу дома. Наступила тишина.

Аой поддерживал Уруху, потерявшего сознание, не давая ему растянуться на грязном полу. За дверью раздался шорох и громкое сопение. Совсем рядом, у порога. Будто оно чуяло, что здесь, всего в шаге за старой дверью, не смея дышать от страха, притаились трое безоружных парней, один из которых был без сознания. Руки опустился на корточки, прижал ладони к ушам и отрицательно качал головой, в его глазах стояла белая пелена ужаса. Затем послышалось знакомое похрюкивание и шуршание, будто волокли что-то тяжёлое. Широко распахнутые глаза Руки вновь наполнились слезами.

— Что же это, Аой? А? — шёпотом повторял он. — Что это?

Аой не ответил. Он гладил бледное лицо Урухи

03 : 56

Кюити слышал, как Такэо сердито пробормотал: «Чёртовы обдолбанные наркоманы...». Вслед за этим что-то похожее на огромного кузнечика, какая-то серая тень выскочила из кустов прямо на спину напарника. Такэо исчез из виду и Кюити, ещё ничего не понимая, скорее машинально, чем чувствуя угрозу, расстегнул кобуру. В тот же миг раздался звук. Очень странный и очень громкий. Так мог бы верещать заяц, угодивший в камнедробилку, но Кюити и подумать не мог, что это кричит человек. Что это невозмутимый крепыш Такэо, большой любитель бокса, и обладатель коронного хука левой, два месяца назад пригласивший почти весь участок отмечать пятилетие своей супружеской жизни.

Звук прервался. Кюити полностью вытащил «Зиг-Зауэр» и выстрелил в сторону тёмного силуэта. Грохот выстрела заложил уши. Оно двигалось очень быстро, обходя его по дуге. Кюити раз за разом нажимал спуск, пистолет вздрагивал, гильзы отброшенные отражателем отлетали в сторону, а из дула вылетали тонкие лучики огня. Тень промчалась совсем рядом, сильно толкнув его. Кюити упал, пистолет отлетел в сторону. Всё случилось в несколько секунд.

Он лежал на спине, глядя в ночное небо, и думал о чёрных цветах и белой бумаге на своём лице. Пытаясь отогнать эти мысли, Кюити, подогнув ноги с трудом сел. Как же его здорово приложили. Правую сторону куртки порвало в клочья, более-менее целым был только рукав. Силясь понять, в чём дело, он наклонил голову, пытаясь осмотреть себя. Так темно вокруг. Вроде бы надевал белую рубашку, но почему она вся тёмная? Тёмная и влажная. Застонав, он встал на одно колено. Тень вернулась обратно и, громко посапывая, волокла Такэо по земле прочь от крыльца. Кюити провёл рукой по животу, и пальцы нащупали что-то странное. Какие-то бугристые скользкие трубки, тёплые и мокрые. Он снова сел, опираясь на левую руку, прижимая правую к животу. Намокла уже не только рубашка, мокрыми были брюки, и даже носки, а сам он сидел в центре медленно увеличивающейся чёрной лужи. Тень уже закончила возиться в кустах, и теперь подходила к нему. Кюити наконец мог её рассмотреть. Круглые фосфоресцирующие глаза, сутулая спина, а вместо рук почему-то вилы. Нет... Это не вилы. Это вытянутые узловатые пальцы с невероятно длинными когтями. И какие-то чудовищные, совершенно невообразимые зубы. Никаких сомнений теперь не было. Это демон, подручный Ямата-но-Ороти.

Кюити словно вернулся в детство. Старая, давно умершая бабушка, рассказывающая сказки. «Если ты не будешь слушаться, за тобой придёт страшилище, слуга дракона». И когда в младшей школе над его историями потешались однокашники, он-то знал, кто прячется в стенном шкафу, под кроватью, в темноте ванной комнаты. Но взрослея, уже не боялся чёрных углов бесконечных подземных парковок и пустых улочек. Улочек, где никогда не дует ветер, и на плечи ложится безмолвие. Глухих тупиков, где заканчивается световой круг фонаря, дальше штабелями стоят картонные коробки с живущими в них кошками, за ними высятся пустые контейнеры, а потом, намного дальше, куда не сунет нос и самый отважный кот, в непроглядном мраке городских закоулков его терпеливо дожидалось чудовище. И вот теперь настал час расплаты за всё. За годы неверия. И не боязни.

Демон сел перед ним на корточки, покачивая головой, и Кюити увидел своё отражение в его влажных, налитых кровью, бессмысленных глазах. Всё вокруг окутало облако омерзительного запаха, словно раскололась целая бадья протухшего тофу. Монстр качал головой, как будто укоряя его. Затем приоткрыл пасть, и Кюити услышал сквозь писк что-то наподобие:

— Ига-а... Р-р. Р-р. Игра-ать.

Словно зубы не давали ему членораздельно говорить. Вонь усилилась до невозможности. Кюити замутило, он попытался отодвинуться, и его левая рука нащупала в траве какой-то твёрдый, гладкий предмет. Пистолет. Он совершенно не знал, сколько зарядов осталось. И осталось ли что-то вообще. До крови прикусив язык, чтобы не потерять сознание от навалившейся слабости, он отнял мокрую, скользкую правую руку от живота и переложил в неё пистолет. Неподдерживаемые ничем кишки кольцами легли на его колени. Кюити почти целиком откусил кончик языка, и рот стремительно наполнялся кровью. Дуло пистолета упёрлось в грудь демона. Тот вдруг захныкал, точно младенец, и вновь произнёс:

— Игр-р-р.

Кюити громко икнул, глотая кровь, и часть её побежала по подбородку и шее.

— Сейчас. Поиграем.

И собрав остатки сил, нажал спусковой крючок. Раздался резкий, сухой щелчок. «Ну, значит, не повезло», — устало подумал он, проваливаясь в небытие.

Одновременно с этой мыслью когти демона глубоко погрузились в глазницы Кюити.

04 : 02

Они долго молчали. Говорить было не о чем. Всё произошедшее просто не укладывалось в голове. Как будто бредовые галлюцинации горячечного больного вдруг обрели способность воплотиться в реальности. Всего этого не могло быть. Просто-напросто не могло.

«Быть этого не может...», — думал Аой. Он вспомнил, как однажды в средней школе на тестах по тригонометрии списал у соседа. Лопоухий мальчик, сидящий впереди него, казалось, был рождён для всех этих котангенсов, синусов и функций. Аою же становилось буквально плохо от одного вида этих уродливых закорючек не имевших никакого смысла. Он дописывал последнюю строчку, как вдруг почувствовал на себе взгляд учителя. Когда картонки с ответами были сданы, тот вызвал Аоя к доске, и велел решить примеры. Аой старательно вывел условия, и теперь стоял, морща лоб.

— В чём дело? — спросил учитель. — Это ведь те самые упражнения, на которые ты только что отвечал в тесте.

Стояла гробовая тишина. На него выжидающе смотрели десятки пар глаз. Учитель, скрестив руки, чуть заметно качал головой. Из открытых окон тёплый майский ветер лёгкими волнами приносил запах полыни и каникул, а в небе слышалось восторженное попискивание ласточек. Аой стоял у классной доски и больше всего в тот момент хотел умереть. Просто исчезнуть. Он вспомнил то чувство. Бесконечная тоска, одиночество и злость. И не было даже проблеска надежды. Глухая стена. Тупик.

И вот история повторялась. Выхода не было. Только в отличие от школы, сейчас реальная смерть ожидала за дверями старого дома.

Руки находился в какой-то прострации, гибель этих людей просто парализовала его волю. Уруха, уже пришедший в себя, с тревогой смотрел на него. В те страшные мгновения он был без чувств и поэтому не слышал всего, что случилось снаружи.

Минуты ползли друг за другом, но друзья всё также безмолвствовали.

Наконец, Руки протёр глаза, откашлялся, и вдруг произнёс тихим голосом:

— Я тут недавно смотрел «Дискавери». Про выживание в катастрофах. Так вот. Два туриста ехали по пустыне на внедорожнике, и попали в зыбучий песок. Машина завязла намертво, а воды было совсем мало. Им пешком до людей идти было не более одного-двух дней.

Он помолчал.

— И что случилось? — угрюмо спросил Аой, глядя на грязные доски пола.

— А случилось то, что они помнили правило: никогда не уходить от места аварии. Железное правило. Тем более что перед выездом оставили на базе записку с описанием своего маршрута, и поговорили со служащим. Вот только не предусмотрели того, что отец того служащего попал в больницу, и сын понёсся к нему, забыв предупредить сменщика. А сменщик не заметил записки в куче бумаг на столе. Когда те туристы поняли, что их никто не ищет, прошло уже несколько дней. Вода закончилась, и они рискнули идти через пески. Но только было уже поздно: ослабевшие, они прошли всего десяток миль, когда солнце убило их. А нашли их только через полтора месяца, вернее нашли две высохшие мумии, наполовину засыпанные песком.

— И к чему ты это рассказал?

— Мы можем сидеть здесь сложа руки и просто ждать. Только во всём доме нет ни капли воды.

Уруха утвердительно кивнул.

— Конечно, в полицейском управлении знают, куда поехал патруль, — продолжил Руки. — Через какое-то время с ними будут пытаться установить связь по рации. Затем, ещё через какое-то время вышлют подкрепление. Вот только мне сейчас уже очень хочется пить. Мы когда перекусили? Рано утром?

— Примерно в семь, — подтвердил Аой. — Лёгкий завтрак и чай. После этого больше ничего не пили.

— Значит четыре дня минус двадцать два... Нет, минус двадцать четыре часа. Итого три дня максимум.

Уруха печально наклонил голову и сказал:

— Я думаю даже раньше. Время работает против нас. Просто сидя и ожидая помощи, мы сами себе роем могилу.

Руки устало произнёс:

— И ещё. Я просто уверен, что из этого дерьма, в которое мы вляпались по самые уши, нас никто не вытащит. Понимаете, парни? Мы можем рассчитывать только на себя и не на кого больше. Только на себя.

Аой поднял голову и посмотрел на Руки, будто впервые его увидел.

— Ты что-то недоговариваешь. У тебя есть план?

— Да. Я кое-что придумал, — просто ответил тот.

04 : 48

— Это чистейшей воды самоубийство! — решительно произнёс Аой. — Должны же быть другие варианты.

— Например? — осведомился Руки.

— Ну, гм... Можно попробовать добыть оружие. Их пистолеты.

— Допустим. Ну, допустим, они лежат у самой двери, так что не придётся уходить далеко. Допустим, ты быстро их обыщешь и сможешь вернуться обратно. Только ответь мне, — Руки пристально взглянул Аою в глаза. — Ответь, ты хоть раз в жизни стрелял из настоящего оружия?

Аой отрицательно помотал головой.

— А как ты думаешь, — продолжил Руки, — полицейские умели стрелять?

— Ну, конечно! — воскликнул Аой.

— И сильно им это умение помогло?

Аой снова опустил голову. Руки утешительно потрепал по его шевелюре.

— Мы уже один раз перехитрили эту гадину. Перехитрим снова.

— Надо распределить роли, — сказал Уруха.

— Нечего распределять. На крышу полезу я, — отрезал Аой.

Руки усмехнулся.

— Я ценю твой героизм, но только…

— Героизм тут не причём, — перебил его Аой. Просто из нас троих ты лучше всего управляешься с тачками. А кто ещё полезет наверх? Уж точно не он. В его-то состоянии.

С этими словами Аой кивнул на Уруху. Тот печально опустил голову.

— Простите, что я стал обузой. Отрубился, как институтка какая-то, — он нервно хрустнул пальцами рук.

— Не мели ерунды, — негромко сказал Аой. — Это счастье, что нас заслоняли доски окна, и оно прыгало наугад.

Их взгляды встретились, и Уруха виновато улыбнувшись, вытер глаза кулаками. Совсем как маленький. У Аоя защемило сердце, при взгляде на него.

— Что же, значит, так тому и быть, — задумчиво произнёс Руки. — Проклятие! Придётся бездействовать. Может пойти с тобой?

— Оставайтесь-ка лучше вдвоём, — возразил Аой. — Мне так будет спокойнее. Самое главное — завладеть их тачкой.

— Будь спок, — с деланной беззаботностью сказал Руки. — Как только я окажусь за рулём, мы все дёрнем отсюда. Фьють! Ищи ветра в поле...

Аой улыбнулся.

— Вот за что я люблю тебя, так это за умение находить нужные слова.

Они переглянулись. Аой погладил пальцы Урухи, и положил ладонь на плечо Руки. Затем все трое обнялись. Это было почти неосознанное желание — среди этого кошмара почувствовать надёжное плечо друга.

— За Урухой присматривай, — попросил Аой.

— Будь спок, — повторил Руки. — Возьми фонарик, а нам керосинки хватит.

— Хорошо.

Они немного помолчали. «Как будто прощание» — промелькнуло в голове Аоя. У него было нехорошее предчувствие. Словно прочитав его мысли, Руки сказал с напускным весельем:

— Постарайся остаться живым. А то нам туго придётся.

Однако все трое подумали об одном и том же. Если у Аоя ничего не выйдет, если план провалится, то второго шанса у них уже не будет.

04 : 57

Лестница на второй этаж пострадала от древоточцев больше всего. Некогда массивные доски ступеней теперь напоминали картонные ёмкости наполненные трухой. Точёные балясины с перилами тоже пришли в негодность. Осторожно поднимаясь наверх, Аой представил жирных, копошащихся личинок в ступенях, которые сдавливаются под тяжестью его шагов. Они спокойно жили в многочисленных червоточинах, питались, жирели, и даже не думали, что их жилища однажды станут их же могилами.

«И я тоже не думал, что когда-нибудь придётся выбираться из такой передряги. Как же нас угораздило? Чёрт!..» Думая об этом, Аой осторожно, шаг за шагом поднимался вверх, прислушиваясь к малейшему скрипу.

Вот и второй этаж. Всё сгнило, или пошло на корм жучкам. Даже двери просели и деформировались в своих проёмах. В конце коридора, за поворотом, в потолке чернел прямоугольник люка. Выдвижная алюминиевая лестница, хоть и грязная, выглядела в этом царстве запустения настоящей магазинной обновкой. Аой, подсвечивая себе путь фонариком, медленно поднялся наверх.

В пустоте обширного чердачного пространства он почувствовал движение воздуха. Прикрыв фонарь ладонью так, чтобы была видна лишь узкая полоска света, он осмотрел кровлю. Стало ясно, почему дом начал гнить сверху вниз. Опоры поддерживающие стропила разрушились, и крыша в центре буквально провисла внутрь. Сквозь прорехи виднелось небо, и тянуло сквозняками. Но через них наружу не вылезти, слишком высоко. Вдруг, где-то дальше, в темноте, послышался осторожный шорох. Аой мгновенно выключил фонарик и замер, прислушиваясь. Шорох тотчас прекратился. Медленно потянулись минуты ожидания. Наконец, шорох возобновился. Это было осторожное шевеление, будто бы тот, кто производил этот шум, старался остаться незамеченным. Аой включил фонарь. Световой круг метнулся вперёд, и на самом его краю в тень отпрыгнула большая жирная крыса. Аой успел рассмотреть её острую мордочку, и лоснящуюся шерсть на спине. Обыкновенная чёрная крыса. Она замерла на границе света и тени, злобно поблёскивая красными глазами-бусинками. Затем, цокая коготками, скрылась во мраке. Последнее, что заметил Аой, был её длинный голый хвост, похожий на шнур. Он облегчённо выдохнул, чувствуя, как мышцы пресса буквально завязались узлом, а спина взмокла от пота. Вытирая рукавом лоб, пытаясь успокоиться и отдышаться, он только сейчас понял, как сильно испугался.

— Вот же сволочь, — дрожащим голосом прошептал он. — Чуть до инфаркта не довела.

Он подумал, что ещё вчера крыса таких размеров вызвала бы у него дрожь омерзения. Но сейчас он был даже рад, что это всего-навсего крыса.

Надо было двигаться дальше. Парням там тоже несладко. Руки и Уруха остались у входной двери с керосиновой лампой, отдав фонарик Аою. План Руки был прост. Залезть на крышу и выманить на себя монстра. Вряд ли тот хорошо лазает по стенам. Пока Аой будет его отвлекать, парни завладеют полицейской машиной, и подгонят её к навесу крыльца. Аою надо будет просто спрыгнуть с навеса на крышу машины. А дальше Руки их вывезет прочь из этого места.

План был хорош, только содержал слишком много «если». Если машина не заперта, если достаточно топлива, и самое главное — если это существо не умеет лазать по отвесным стенам.

Аой внимательно осматривал чердак. Какой же большой дом! Хотя они и видели, сколько в нём комнат, истинные размеры становились понятны только здесь. Фонарик разгонял тьму метров на десять, а дальше всё утопало во мраке. Он нерешительно переступил с ноги на ногу. Можно было просто обойти по периметру в поисках окна, но ему нисколько не улыбалось провалиться сквозь трухлявые балки и потолок. Падение с такой высоты не предвещало ничего хорошего, поэтому двигаться нужно было с осторожностью. Аой каждый раз, прежде чем сделать следующий шаг, проверял ногой прочность пола. Он медленно шёл вперёд, шаг за шагом. Из темноты проступали опоры, все в червоточинах, безнадёжно изъеденные жучком. Стропила были опутаны паутиной, Аой никогда не видел её столько в одном месте. Вдобавок, в воздухе висела мелкая пыль, от которой зверски хотелось чихать. Неожиданно, он увидел проём слухового окна прямо перед собой. Ещё два осторожных шага, и он у цели. Аой погасил фонарь, и положил его в карман. С величайшей осторожностью он выглянул наружу. Это было похоже на то, как выглядывать из тёмной пещеры в черноту космоса. Лишь запах земли, да едва слышный шелест листьев на невидимых кустах. Он тщетно всматривался в ночь: ни звука, ни шевеления. Аой повернул голову, и увидел, как из-за другой стороны крыши то появляется, то исчезает какое-то красно-синее мелькание. Долго ломать голову не пришлось — это были проблесковые маячки полицейского автомобиля.

Он выбрался наружу, и ступил на крышу. Кровельное железо было мягким и рыхлым от ржавчины, и прекрасно заглушало шаги. Мелькание стало немного сильнее, он потихоньку приближался к фасадной части дома. Внезапно, Аой почувствовал чьё-то присутствие. Именно почувствовал. Так же, как человек может ощутить недобрый взгляд, направленный в спину. Он вновь замер, пытаясь определить источник тревоги. Зрение мало-помалу адаптировалось к темноте, кроме того небо немного посветлело — приближался рассвет. Он уже мог разглядеть некоторые объекты. Край крыши, тёмные массивы кустов, прямоугольники сараев, и контуры ещё одного небольшого строения, позади дома. Именно из этого места ему чудилось чьё-то враждебное присутствие. Аой не мог понять, что это за постройка. Слишком большая для собачьей конуры, но маловатая для гаража. Да ещё и из камня. Понимание всплыло само собой, тяжёлое, как удар колокола. Это был семейный склеп. Одновременно с этой мыслью, Аой увидел это. Прямо перед склепом, рядом с выломанной дверью. Оно сидело на корточках, медленно покачиваясь из стороны в сторону, и низко опустив голову. На Аоя хлынула волна чёрного ужаса. Хотелось бежать без оглядки, куда угодно, только прочь от этого кошмара.

«Надо как-то привлечь его внимание. Крикнуть или зашуметь. Оно должно заметить меня», — одна следом за другой менялись мысли в голове Аоя. Но страх парализовал его волю. Больше всего сейчас хотелось стать бесплотным духом, призраком, или мотыльком. Замереть, затаиться, исчезнуть.

Совсем одичалое, оно, тем не менее, додумалось до этого трюка с колючей проволокой на дороге. Аой думал о его матери — красивой девушке в красной кофте — погребённой в склепе. Об умершем отце, и ужасном существе, оставшимся совсем одним. Терзаемое муками голода, оно вырвалось из плена детской комнаты. Два единственных дорогих ему человека были мертвы, и оно искало утешения в их останках. Словно пытаясь вернуть те моменты, когда они были все вместе. Или всё было по-другому: звериные инстинкты одержали победу над последними проблесками человеческого разума, и оно напало на того, благодаря кому появилось на свет. Всей правды теперь не узнать.

Но одновременно с этим, Аой подумал о парнях в доме — о Урухе, которому так досталось, о Руки — он был их единственной надеждой. Он сам был своей надеждой, последним шансом на спасение. Поэтому отчаянно борясь с головокружением от животного ужаса, он медленно поднял кусок какой-то доски, скользкий от слизней, сжал его в руках, и крикнул, не узнав собственного голоса:

— Эй, уродина! Я здесь!

Существо будто ударили электрическим разрядом. Оно подскочило на месте, вскинув голову и глядя прямо на Аоя. Не было ни рычания, ни воя, вообще ничего. Это была немая сцена, оно просто смотрело на него. Эти круглые глаза, от которых невозможно отвести взгляд. Красные, словно светофор на железнодорожном переезде. Тренькает сигнализация, светофор перемаргивается красным, и опущен шлагбаум. Сейчас будет поезд. Как тебя угораздило оказаться здесь, Аой? Огромный поезд видит тебя, маленький отважный мальчик. Ты думаешь, что в полной безопасности за этим жалким полосатым шлагбаумом? Как же ты ошибаешься. Локомотив уже сожрал машиниста и его помощника, и сейчас несётся прямо на тебя, мелко дрожа от ярости. Большой красный поезд. Его вздёрнутый токоприёмник похож на огромные рога, декоративная решётка — словно разинутая пасть, а стальные колёса высекают снопы искр из тонко поющих рельсов. Повсюду разлита смерть, и маме не дождаться тебя сегодня домой. Аой? Глупый, беги!..

Аой с трудом стряхнул оцепенение, и будто увидел себя в отражении его глаз: маленького испуганного человечка с такой нежной кожей и мягкой плотью. Уже в следующее мгновение, одним прыжком преодолев расстояние от склепа до стены дома, оно начало карабкаться вверх. Будто сразу включили звук: стало слышно, как оно жадно урчит, омерзительно похрюкивает, со скрежетом и царапанием стремительно подбираясь всё выше.

«Только этого не хватало!», — пронеслось в голове Аоя. — «Я на это не рассчитывал...»

Над краем крыши мелькнула лапа, и прежде чем целиком появилась голова, Аой изо всей силы ударил доской по его макушке. Оружие разлетелось в щепки, но удар превзошёл все ожидания. От края кровли отделился приличный кусок, и вместе с монстром рухнул вниз. Секунду спустя снизу послышался глухой удар. Окрестности огласил вопль боли и ярости. Аой вложил в удар всю силу, и чуть не упал следом. Восстановив равновесие, он замер, поражаясь звукам снизу. Как будто стая бешеных псов устроила драку не на жизнь, а на смерть — оно очень и очень разозлилось. Аой оцепенел от страха, слыша, как оно беснуется. Хуже всего было то, что вновь раздались царапание и скрежет. Оно опять лезло наверх! Пора было уносить ноги. Аой развернулся и побежал в сторону мелькания маячков. Всё было нереально: и это место, и серое предрассветное небо, и эти красно-синие всполохи света, будто огни рекламы. Только одно было реальностью — существо, которое с утробным рёвом неслось за ним следом.

Никогда в жизни он так не бегал: кровля ходила ходуном, железные листы лязгали, поднимая целые облака ржавчины, а в мозгу билась мысль, больше похожая на молитву: «Мамочка, только бы не провалиться»! Ноги были лёгкие-лёгкие, он бежал будто во сне, не смея оглянуться. Сзади раздался тошнотворный скрежет и грохот. Монстр, преследуя его по пятам, провалился вниз — крыша не выдержала.

— Парни! Скорее! Скорее! — изо всех сил кричал Аой на бегу.

Воображение мигом нарисовало ему картину ошалевшего от ярости урода, который в кромешной тьме мечется по комнатам второго этажа. А внизу парни! Только бы успели…

Крыша закончилась. Он так резко остановился, что едва не сорвался вниз головой. Лицо заливал пот, рубашка прилипла к спине, а голову покрывала древесная пыль и пудра ржавчины. До навеса крыльца было высоковато прыгать. «Пошло оно всё», — прошептал он про себя. — «Проклятый ублюдок...»

Повис на руках, не чувствуя опоры под ногами, вздохнул, и разжал пальцы.

05 : 22

Руки услышал, как Аой крикнул: «скорее!..» Он переглянулся с Урухой. Пора! В одно мгновение он рванул вбок засов, а Уруха распахнул дверь.

Они со всех ног бросились к полицейской машине. На проклятых ступенях Руки оступился и едва не покатился кубарем, лишь чудом удержав равновесие. Автомобиль стоял с включённой световой сигнализацией, двигатель работал, а две передние двери были распахнуты настежь. Водительская дверца, земля перед машиной, и даже ближайшие лопухи были забрызганы красным. Невдалеке валялись какие-то тряпки. Уруха на бегу, головой вперёд нырнул на пассажирское место. Руки, запрыгнув за руль, уже выжал сцепление и, включив передачу, разворачивая автомобиль, давил клаксон.

— Аой! Скорее!

На крышу машины что-то с грохотом упало. Уруха вскрикнул от неожиданности.

— Это я! Газу, газу! Догоняет!

Руки утопил педаль акселератора. «Тойота Краун» на мгновение будто присела на задние колёса, и рванула вперёд. Уруха одним махом перескочив на заднее сиденье, судорожно затаскивал Аоя через окошко в салон. Его голова и плечи уже были внутри, лицо исцарапано, а в глазах была паника.

— Уруха, быстрей! Закрывай окна — эта гадина провалилась через крышу, но бегает как спринтер!

Уруха стиснув зубы и упираясь ногами в дверцу, буквально втащил его внутрь. Обнимаясь, они рухнули на пол.

— Аой, миленький! Живой! — смеялся и плакал Уруха, целуя его лицо.

— Окна, скорей!

Они стали поднимать стёкла и блокировать двери. Рискованно маневрируя, Руки искал съезд со двора. В ярком свете фар, как в повторяющемся страшном сне постоянно мелькали то трактор, то сеялка с домом, пристройки и сараи.

— Проклятье! Дерьмо! Как-то же они заехали сюда! — крикнул он отчаянно.

В это мгновение Руки увидел почти целиком скрытую жухлой травой колею, которая круто ныряла в заросли кустов.

— Нашёл! — радостно воскликнул он, и почти сразу же в правый бок машины что-то с силой ударило.

— ЭТО ОН! — завопил Аой. — Берегитесь!

Руки, крича, врубил заднюю передачу, и проехал правым боком впритирку с сеялкой, чьи торчащие во все стороны железки содрали с борта краску, молдинг, и начисто срезали боковое зеркальце. Послышался высокий захлёбывающийся визг, который становился всё громче. Руки затормозил. Автомобильные фары с чёткостью фотовспышки освещали жуткую картину. На зубьях сеялки, отчаянно дёргаясь, болталось какое-то существо тёмно-серого цвета, страшная пародия на человека. Голое и худое, с длинными, как у богомола конечностями и головой пугала, чьи выпученные кроваво-красные глаза были на самом лбу. Самыми впечатляющими были его когти и пасть: словно раскрытый саквояж, с зубами тонкими и длинными, как иглы дикобраза. Парни, не веря своим глазам, смотрели на всё это.

— Зубная пасть, — одними губами выдохнул Уруха.

Невероятным усилием, исторгнув из пасти длинную струю крови, кошмарное создание стянуло себя с железок и рухнуло на землю, продолжая визжать. Было хорошо видно, как оно корчится, пытаясь встать, молотит по земле лапами, вырывая клочья травы и взметая клубы пыли. Ещё одна попытка подняться, и снова падение.

— С-с-сука, — скрипя зубами, прошептал Руки, включая первую скорость.

Автомобиль медленно двинулся вперёд.

— Возьми чуть левее, — подсказал Аой севшим голосом.

Руки только дёрнул плечом, продолжая шептать ругательства. Уруха, вцепившись побелевшими пальцами в подголовник водительского кресла, молчал. Переднее колесо полицейской машины медленно наехало на голову урода. Кузов автомобиля немного приподнялся, и тут же мягко опустился. Раздался короткий писк, будто раздавили хомяка, затем судорожное царапание где-то под днищем, и всё было кончено.

Они продолжали молча сидеть, ещё не веря, что всё, наконец, закончилось. Руки била мелкая дрожь, Уруха закрыл лицо ладонями, лишь Аой растерянно шарил по карманам брюк, что-то неразборчиво бормоча.

Уруха отнял руки от лица и несколько секунд с недоумением смотрел на него.

— Что случилось?

— Чёртов фонарь. Я опять его потерял, — растерянно проговорил Аой.

— Растеряша, — сказал Уруха. — Посеял, как и телефон.

Он хотел ещё что-то сказать, но внезапно заплакал, вновь закрыв лицо ладонями.

— Неужели всё закончилось? — глотая слезы, повторял Уруха, — Неужели спасены?.. Аой, Руки, парни, мы…

Они все обнялись, переживая каждый по-своему, но думая об одном и том же. Немного успокоившись, Аой сказал, вытирая рукавом глаза:

— Давайте уже поедем отсюда.

— Ага, едем, — сказал Руки.

— Только я тебя умоляю, — обратился к нему Уруха. — Никуда не сворачивай, не надо срезать путь. Будем ехать всё время, не останавливаясь.

— Да что б мне пусто было, если хоть куда-нибудь сверну! — в сердцах воскликнул Руки.

Он выключил световую сигнализацию, и машина поехала прочь, набирая скорость.

05: 29

Стало тихо. Ещё некоторое время чувствовался запах бензина, но вскоре он растворился в ещё прохладном воздухе наступающего утра. На небе погасли последние звёзды, а над горизонтом показался багровый диск солнца. День обещал быть жаркий.









Пояснение компетентных органов.

Описываемое место действительно существует, и находится где-то в треугольнике, образованным городами Такаяма, Нагано и Накацугава. По всей видимости, Руки сбился с курса, когда свернул с шоссе номер 361 на дорогу номер 20, и далее на одну из многочисленных грунтовых дорог без номера, однако подробности не разглашаются, пока идёт следствие. Автор дал некоторую свободу воображению в ущерб очевидным реальным фактам. Полицейские Кюити Асахара и Такэо Ватанабэ живы-здоровы, и как прежде добросовестно несут службу. Они передают автору большой привет, и с нетерпением ждут встречи, чтобы лично сказать пару ласковых слов. Перебои с сотовой связью действительно могли иметь место в связи с недостаточным количеством ретрансляционных станций, а также учитывая сложный рельеф данной местности. Но описываемая проблема уже успешно устранена. Кроме этого, на территории Японского архипелага нет, и никогда не было похожих опасных существ, в чём может убедиться каждый, приехав сюда, и лично осмотрев в одиночку малонаселённые горные или лесные районы поздно вечером, а лучше ночью. По-видимому, имело место нападение бродяги, или человека с неуравновешенной психикой. Возбуждённое состояние молодых людей после аварии, а также тёмное время суток, лишь способствовало развитию панических настроений. Следствие не располагает свидетельскими описаниями подобного, или хоть чем-то похожего на описываемое создание. Помимо всего, вышеозначенное существо по своим приметам подозрительно напоминает так называемого «быстрого зомби», из популярной компьютерной игры «Халф Лайф 2», что, ясное дело, не добавляет правдоподобности всей этой странной и запутанной истории.

запись создана: 26.05.2012 в 01:36

---

Кинофанфики

Гипотетические сценарии фильмов для мастеров кинематографа.

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Руки / Аой / Уруха / Рэйта / Кай / Ёсики / Сугизо / Мана / Гакт / Исши
Жанр: юмор
Примечание: бывшая изначально шутливой беседой с замечательным человеком ChiBi S 'ом, эта штука мало-помалу стала тем, чем стала.

 

Дэвид Кроненберг


Уруха работает в секретной компании, производящей химическое оружие и микрочипы для баллистических ракет малой и средней дальности. В компании помимо него работает инженер Аой, секретарь Кай, и лаборант Гакт. Уруха мало спит, много работает, много курит, и пьёт много кофе. Он худой и невзрачный на вид человечек, тихий и застенчивый, но в душе совершенно распущенный и, вдобавок, скрытый эротоман. У него есть девушка Рэйта, зажатая и закомплексованная особа, одевающая серые мешковатые платья. Уруха во сне представляет себя огромным мускулистым и волосатым наездником родео с большими чёрными усами, а свою девушку в виде сексапильной блондинки с большой грудью, никогда не надевающую трусиков. В его снах они на всю катушку используют страпон и связывание, балуются садо-мазо, а также отчаянные свингеры. Но в жизни всё иначе. Их секс однообразен и малопродолжителен. Уруху это выводит из себя. Он с остервенением работает, производя всё больше оружия, ещё больше курит, и ещё меньше спит.

Однажды он прочёл в бульварной газетёнке маленькую статью о клинике, где улучшают сексуальные возможности. Без колебаний Уруха едет делать операцию. Клиника находится в промышленном районе, на территории бывшей скотобойни. Очаровательный хирург-старичок (бежавший из Германии нацист-психопат) радостно потирая ладошки, обещает сделать из Урухи настоящего Казанову. На грязных кирпичных стенах висят препарированные трупы животных, повсюду валяются затупившиеся скальпели, а операционная больше похожа на пыточную. Однако это совершенно не смущает Уруху, уже вовсю мечтающего о том, как он зароется носом между грудей шестого размера, и он подписывает контракт.

Усыпив Уруху эфиром, старичок мигом забывает про все свои обещания, и осуществляет давнюю мечту — проводит очередной бесчеловечный эксперимент, вживляя Урухе в нижнюю челюсть некий чужеродный организм. Теперь Уруха становится сверхсексуальным, но во время актов физической любви чужеродный организм выпивает из его партнёров и партнёрш спинномозговую жидкость. После ночи бурной любви бедный Уруха ничего не помнит, и каждый раз обнаруживает в постели растерзанный труп.

Первая жертва (естественно) его девушка. Он ещё не умеет контролировать свою страсть, и в процессе коитуса умерщвляет любимую страшным образом. Потом он совращает и губит всех сотрудников фирмы. Аой сопротивляется дольше всех, старается представить себе самые несексуальные вещи (разделанного омара, перегоревшую микросхему, и даже жену) но, в конце концов, отдаётся чудовищу. Кай сдаётся быстрее — его чувственная натура сыграла с ним злую шутку. Гакт вообще лёгкая добыча: кроме скейтборда и секса ничем не интересуется. Уруха торжествует — под натиском его нечеловеческих чар, они капитулировали один за другим. Затем, он выходит на улицы городов. С горящими глазами, постоянно снедаемый неутолимой жаждой плотской любви, он ищет себе очередную пару для нескучного времяпрепровождения. Вначале по ночам, а потом и среди бела дня. Число жертв растёт в геометрической прогрессии, как и его желание совокупляться. Хватая трясущимися руками вопящих прохожих, он имеет привычку приговаривать: «Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю, а четвертая мерещится». В редкие моменты удовлетворения Уруха ещё похож сам на себя, но в состоянии возбуждения превращается чёрти во что. Мучимый угрызениями совести он возвращается в клинику. Старик-живодёр на коленях умоляет пощадить его. Но Уруха уже не может остановиться, соблазняет его, и старикашка, испытав последнее в жизни удовольствие, лишается большей части туловища.

В конце концов, в опустевшей стране остаются Уруха, и известный борец сумо, который пытается укрыться в развалинах Фукусимской АЭС. Уруха настигает его, и утомлённый этим изнурительным сексуальным марафоном, просто зацеловывает чемпиона насмерть.

Немного подумав, Уруха выдалбливает пирогу и причаливает к берегам Курильской гряды. Там он встречает рыбачку Ману, одетую в калоши и ватник, и по привычке пытается её изнасиловать. Мана, давным-давно не видевшая мужика без штанов, не понимает, чего от неё хотят, и нейтрализует Уруху коромыслом. 1/6 часть суши спасена!

Педро Альмодовар


Уруха находит в парке коробку из-под PS-3 с младенцем внутри. Он берёт найдёныша с собой, и показывает коллегам по группе. Все дружно принимают решение коллективно усыновить его. Чтобы когда вырос — бегал в магазин за сигаретами, пивом и новыми струнами для басухи. Но как выкормить чадо? Все против идеи пригласить кормилицу. Тогда Кай начинает принимать гормональные эстроген-препараты, и у него растёт грудь. (Надо заметить весьма привлекательной формы). Вскоре появляется молоко. Кай становиться названной матерью ребёнка.

Одновременно в группе придумывают имя дитяти. К несчастью придумывают во время пьянки, так что отныне ребёнка зовут Урустейшен третий, или для краткости — Уруст.

Однажды, Уруха видит Кая кормящего младенца грудью на фоне окна, звёзд, и лунного затмения. Увиденное так поражает его, что он, упав на колени, предлагает Каю стать его возлюбленным. Кай соглашается, при условии, что Уруха станет названным отцом Уруста. Уруха согласен на всё. Кай обнажается, и они занимаются любовью прямо на подоконнике. Руки, после секса с Аоем, выходит на балкон (этажом выше) покурить, и всё подслушивает. Он решает шантажировать Уруху этой информацией. Опасаясь гнева Аоя, Уруха согласен на всё.

Теперь, перед каждым выступлением группы, Руки принуждает Уруху к занятиям оральным сексом. Он всячески издевается над бедолагой: за день до этого ест лук и чеснок, заставляет Уруху глотать, одновременно посыпая нецензурной бранью. Аой с тревогой замечает, что Уруха сильно изменился. Он стал задумчивым, в свободное время читает книги о воспитании детей, возненавидел лук и чеснок, и совсем перестал брать в ротик у Аоя, что раньше очень любил. Аой часами гуглит интернет по этим симптомам, и узнаёт, что чеснок не любят вампиры. Радуясь тому, какой он сообразительный, Аой решается сообщить о своей догадке Рэйте, а заодно спросить у того совета. Рэйта развеивает последние сомнения Аоя — Уруха стал вампиром.

Одновременно, все замечают странные изменения в Урусте. Тот совсем не растёт, хотя ест за троих, и во время концертов пытается из-за кулис подпевать Руки, временами заглушая своим голосом как вокал Руки, так и инструменты всех участников группы. Руки неприятно удивлён, но, не зная как пользоваться гуглом, так и не приходит к окончательному решению. Аой в сговоре с Рэйтой решают избавиться не только от Урухи, но и от Руки, и сделать вокалистом Уруста. Всё равно тот уже поёт громче Руки.

Операция назначена на полночь ближайшей пятницы. Аой затачивает осиновые колья, а Рэйта мастерит из басовой струны петлю-удавку. Но в самый разгар подготовки к операции под кодовым названием «Ребрендинг», дверь распахивает крепкая нога Уруста, после чего тот врывается в комнату и начинает кричать на опешивших заговорщиков. На шум прибегают Уруха, Кай и Руки. Уруст орёт, что все в группе одеваются чёрти во что, выглядят как тайские проституирующие мальчики, а играть совсем не умеют. И вообще, название «зэ Газэтт» надо срочно переделать в «Дир эн газ», иначе он (Уруст) за себя не отвечает, и в случае неповиновения живо разгонит всю эту кодлу. Вся группа кричит от страха. Дверь ещё раз распахивается, и в комнату с криком «…проклятые киднепперы, верните мне сына!», врываются Кё и все остальные, случайно проходившие мимо. Радостный миг встречи с сыном.

Оказывается, много лет назад Кё купил приставку, но по рассеянности положил в коляску покупку, оставив коробку с младенцем в парке. Все обнимаются, целуются и рыдают от счастья. Уруха объясняет Аою, что он совсем не вампир, просто объелся чесноком, Аой просит прощения, и умоляет, чтобы всё было как раньше. Уруха согласен на всё. Они занимаются любовью прямо на фоне окна, звёзд, и лунного затмения. Рэйте очень стыдно, ногтями он делает затяжки в новых колготах, и косметика со слезами течёт по его красивому лицу. Руки, обнимая за талию Кая, уводит того наверх, в комнату с балконом.

Оставшись один, Рэйта надевает новые кружевные чулки, прорезает в коробке из-под PS-3 два отверстия для глаз и, надев коробку на голову, уходит в ночь в поисках приключений.




Гай Ричи


Урухе постоянно фатально не везёт на скачках. Он должен кругленькую сумму местному мерзавцу-букмекеру. Тот уже давно угрожает переломать ему пальцы. Вдобавок Аой, и так не отличающийся особым постоянством, стал в открытую волочиться за каждыми брюками. Уруха часто стоит в спортивном костюме у окна по утрам и, мрачно покуривая натощак дешёвые папиросы без фильтра, размышляет, что же предпринять. На другой стороне улицы находится банк «Токийский империал». Это решение всех его проблем. Уруха почёсывая трёхдневную щетину, тщательно обдумывает план ограбления. Ему позарез нужны подельники — в одиночку такое дельце не провернуть. Родственники и соседи не подходят, так как сразу перессорятся, передерутся, и просадят все деньги на наркоту, девок и караоке-бары.

Перво-наперво надо раздобыть сотовый. Уруха натягивает до бровей кепку-хулиганку и, сунув в карманы спортивного костюма обколотые вазелином кулаки, в подворотне отжимает мобилу у какой-то сопливой школьницы. Затем звонит старому корешу Гакту, с которым они воспитывались в одном детдоме. Гакт снимает каморку в трущобах, поёт в каких-то кабаках, а по воскресениям клеит погребальные венки, словом изо всех сил пытается вести честную жизнь. При слове «гоп-стоп» он немедленно падает в обморок, так как уже был в тюряге, и ему там совсем не понравилось. Уруха, тихо матюгаясь, поднимает его долю до 25%, и Гакт немедленно приходит в чувство. Теперь им нужен специалист по сейфам. Гакт звонит старому героинщику Ёсики, который печально известен тем, что в одиночку брал «Токийский кредит» в 1987 году. Ушлый медвежатник сразу смекает, что дело верное, и даёт согласие. Почти всё готово, но ещё нужен фургон и водила. Ёсики звонит рецидивисту Сугизо, который всем втирает, что завязал, и даже работает на маленьком заводе по производству презервативов, хотя это прикрытие плантаций по выращиванию галлюциногенных грибов. А в свободное время он пишет отборные аудионаркотики, которые сбывает золотой молодёжи Гинзы.

Вскоре всё готово. Из ворот завода выезжает большой золотистый фургон с надписью: «ДЮРЕКС — всё пойдёт как по маслу!», в кузове которого сидят злоумышленники. Дурью для храбрости закинулись все, кроме Гакта — он изо всех сил пытается вести честную жизнь.

Одновременно с этим, Аой, шаря по квартире в поисках урухиной нычки с кокаином, натыкается на бумагу с планом ограбления. Он сразу понимает, что Уруха пошёл на дело ради него, ведь послезавтра у Аоя день рождения. Проклиная себя за бессердечность и равнодушие, Аой в слезах мчится в полицию, чтобы предотвратить гнусное преступление.

Тем временем работники банка спокойно мастерят журавликов-оригами, даже не догадываясь, что шайка закоренелых уголовников уже вовсю роет подкоп. Работа продвигается медленно: Гакт постоянно жалуется на плохой запах и грязь под ногтями, Уруха копает молча, а тёртые калачи Сугизо и Ёсики вовсю филонят. Они уже приняли решение кинуть этих двух лопухов, и экономят силы.

В это время, предупреждённая Аоем полиция сверху оцепляет здание банка. Ничего не подозревающие грабители, наконец, проникают в хранилище, и Ёсики в три касания вскрывает сейф. Засада! Внутри уже с вечера засел отряд по борьбе с бандитизмом Токийского Уголовного Розыска — ТУР. Оказывается, Гакт давным-давно сообщил куда следует о планируемом ограблении, так как он изо всех сил пытается вести честную жизнь.

Далее выясняется самое интересное. В банке обнаружена крупная недостача. Директора банка поднимают с постели и привозят на место преступления. «Всё уже украдено до нас»! — громко возмущается Ёсики, Сугизо молча жуёт гриб. Директор пытается отпираться, но Ёсики делает ему страшные глаза, а Сугизо показывает мухомор, и ворюга в дорогом костюме сознаётся во всём. За оказанную следствию помощь, неудавшихся грабителей отпускают на все четыре стороны.

Уруху на воле уже ждёт заплаканный и счастливый Аой, сжимая в руках букетик мимозы. На радостях все идут в пивную. Аой нервно теребит пальцами кружевной носовой платочек, и щебечет, какой он теперь станет хороший. Попивая светлое нефильтрованное, и заедая его воблой, Уруха слушает его в пол-уха, и смотрит из окна пивной на отделение банка «Токийский сберегательный». Деньги привозят в среду и пятницу, охрана состоит из пенсионеров, на сейфе наверняка сэкономили. В голове Урухи зреет новый коварный план ограбления.

Ларс фон Триер


Рэйта живёт в огромном, старом, продуваемом всеми ветрами доме вместе с Каем, прикованным к инвалидному креслу. Ещё с ними живут Руки, Аой и Уруха. Это младшие троюродные братики Кая. Дом стоит на самом краешке обрыва, огромные волны иногда заливают через окна первый этаж, и тогда все перебираются на крышу, поближе к тёплой печной трубе. Море всегда студёное, ветер всегда холодный, и солнце всегда скрыто тучами. Ни весны, ни лета не бывает, только осень и зима. Рэйта некрасивый, и Кай тоже дурён собой. Младшие братья ещё маленькие, вдобавок заторможены в развитии. Они тоже некрасивые. Красивая только женщина, чья маленькая фотография висит на стене в большой раме. Кто эта женщина, никто из обитателей дома не знает. Однако они все собираются по вечерам у портрета, и молчат. Говорят они вообще редко, и только о погоде. Или о том, что очередная сторожевая собака утонула во время прилива, или, что очередную домашнюю кошку, ослабшую от бескормицы, ночью утащили крысы.

Из всех работает только Рэйта. Кай целыми днями молча сидит в кресле у окна, а младшие братики ничего не умеют делать. Рэйта работает на огромном и страшном штамповочном прессе, который находится на территории большой фабрики. Работники фабрики угрюмы, никогда не улыбаются, и говорят только о том, что этот пресс погубил уже кучу рабочих, по неосторожности проходивших рядом. И ещё они гадают, сколько продержится Рэйта. Чтобы заработать денег на новую сторожевую собаку, Рэйта стал работать по ночам. Хозяин фабрики, перед уходом домой, из экономии отключал в цехах свет, и Рэйта продолжал работать в темноте. Однажды пресс прищемил ему нос, так что теперь Рэйта был вынужден носить повязку на лице. Красивее от этого он не стал.

В доме все едят простую пищу: чёрный хлеб и воду, а по выходным варят кашу. По ночам всем снится один и тот же сон. Будто они живут далеко-далеко, в стране на островах, с красивым потухшим вулканом. Просыпаясь, они молча умываются холодной водой и завтракают. Рэйта уходит на работу, а Кай остаётся в кресле смотреть на чёрные скалы Дании, и ужасно холодное Северное море.

На фабрике хозяин объявил, что пресс теперь будет штамповать детские цинковые гробы. Рэйта, более не желающий терпеть эти издевательства, увольняется, и возвращается домой. Все собираются за столом и долго молчат. Затем Рэйта предлагает разобрать старый дом, построить из этого материала плот, и уплыть в ту самую страну из их снов. Они опять молчат, и Кай кивает в знак согласия. Младшим братикам всё равно, что делать — они ничего не умеют. Начинается работа: Рэйта разбирает крышу, Кай в инвалидном кресле укладывает доски, а его братики вытаскивают из них гвозди. Затем начинают разбирать стены и полы, и делают первый настил плота. Портрет с маленькой фотографией красивой женщины бережно снят со стены, и теперь стоит на самом видном месте.

Хозяин фабрики стал приезжать в длинной машине серого цвета, и издалека наблюдать за ними. Он ничего не делал и не говорил, просто стоял и смотрел, одетый в дорогое пальто с бобровым воротником, поёживаясь под порывами холодного ветра. Дело в том, что после ухода Рэйты, хозяина стали одолевать плохие сны. Будто его самого, одетого в дорогое пальто, с тростью, портфелем и чековой книжкой, некая сила выталкивает из дверей собственного особняка, тащит через весь город на фабрику, и укладывает в очередной детский гроб, а страшный штамповочный пресс с довольным лязгом намертво запечатывает сверху крышку.

В день спуска плота на воду, когда уже всё было готово, хозяин фабрики вновь приехал смотреть. Он сильно изменился. Теперь фабрика выпускала не гробы, а костыли, пресс демонтировали, а хозяин стал подбирать на улице бездомных щенков и котят. Это понемногу стало помогать делу — плохие сны стали посещать его реже.

Начинается прилив, плот благополучно сходит на воду; команда, одетая в одинаковые чёрные дождевики, поднимает парус.




Тим Бёртон


Вот как бывает в жизни. Молодой помещик Руки, нежданно-негаданно, обладателем поместья огромного в одночасье сделался. Славное наше графство, хотя и глушь провинциальная. Медвежий угол даже.

В соседях у него полковник Пата со своей женой Маной, и двумя детьми: проказником Каем, и тихоней Урухой. Полковник капитал сколотил недурственный, торгуя сбруей для лошадей. Летом он ходит по окрестностям в малиновом сюртуке и высоких охотничьих сапогах, смотрит хозяйским глазом, и крутит чёрный ус. Вдобавок, большой мастак выпить, и мало кто в округе решится потягаться с ним в этом умении. Мана просто ангелица, в белоснежном кружевном платье с кринолином. У них прелестный дом в стиле французском, с белыми ставнями и крышей черепичной красной. Дом Руки наоборот: особняк старинный чёрного камня, мрачный, как редут, и на маленькую крепость похожий. Старая бабушка Руки, графиня Иcши, составила завещание в пользу любимого внука.

Руки — та ещё штучка. Задира и либерал, он сразу положил глаз на прекрасноликую Ману, про себя решив, что он не он будет, ежели ещё до конца лета не украсит лоб полковника чудесными рогами ветвистыми.

Погода чудесная и лето в разгаре, мрачный дом после уборки уже не кажется столь уж мрачным. Вот только полковник, большой любитель подобного рода историй, как-то вечером за игрой в карты рассказал Руки леденящую сердце легенду о кровожадном Всаднике без носа — Рэйте. О, это было поистине чудовище в человечьем обличии. Лет за сто до Вильгельма-завоевателя, корабли азиатов-головорезов в союзе с ладьями викингов пристали к берегам этим благословенным. Захватчики иноземные решили, что покорить этот дивный край не составит труда великого. Несчастные глупцы! Все как один пали в кровавых схватках с отважными защитниками здешних земель. Последним был тот самый Рэйта. В знак победы, один крестьянин отсёк ему кончик носа, сам не ведая, что навсегда лишил покоя призрака мстительного.

Какие глупые, старые легенды! Просто бабкины сказки, в которые никто в здравом уме верить не станет. Наш юный герой, проиграв полковнику в карты полторы гинеи, отправился в полночь пешком восвояси. Вот и мост через старый пруд, в котором полная луна отражается. Чу! Смолкли лягушки. Холодным ветром потянуло из камышей, и пред взором изрядно струхнувшего Руки, во всей потусторонней красе предстал Рэйта. Всадник без носа персоной собственной. Страшный, в чёрные кожаные одеяния облачённый, верхом на адской кляче по прозвищу Матина. Но Руки хоть и испуган был изрядно, однако виду не подал. Ещё чего не хватало, 18 век как-никак на дворе! Поэтому с достоинством подбоченясь, он спросил у привидения, а собственно, какого дьявола ему от благородного джентльмена надобно? Всадник удивлен был немало подобной смелостью, и ответил путнику, что вынужден скитаться без упокоения в поисках части тела своего утраченного. Носа, то бишь. Молодой Руки был озадачен: Всадник без носа совсем не походил на кровопийцу из легенды. Печален был сильно, и ликом бледным уныл. Лишь повязка чернела на месте носа. И рассказал ему Рэйта тайну великую, что нос его храниться в шкатулке полковника Паты в опочивальне! Вот как! Реликвия то была семейная, из рода в род негласно передаваемая. Но мало тот нос вернуть владельцу законному, надобно ещё жизни лишить прекрасную Ману, дабы кровью её искупить обиду глубокую, древнюю.

Дальше этого молодой Руки и слушать не стал. Поднял трость свою дубовую, и грозно ответствовал, дескать, проваливай сей же час в пекло варвар проклятый, ежели задумал злодейство подобное!

Тут из кустов смех грянул полковничий, и лже-призрак тоже смеялся шуткой довольный. Розыгрыш! Розыгрыш был это, судари мои любезные. Сельские нравы такие, да и соседа проверили нового.




Отар Иоселиани


Кай ведёт праздную жизнь на берегах Сен-Мартена, постепенно проедая наследство деда из Техаса, которого никогда в глаза не видывал. Раньше он жил с девушкой, которая работала манекенщицей, но порвал с ней. Она днями доставала его разговорами, что пора бы что-нибудь делать. Но Кай не хочет ничего делать. Он любит наблюдать за птицами. Он мечтал быть орнитологом, и теперь это его единственное хобби. В маленьком кафе он познакомился с Руки. Руки продаёт билеты в крохотном кинотеатре, где крутят старые ленты. Вначале Кай рассказал ему об особенностях миграции чёрной казарки, затем вместе с Руки смеялся и плакал на фильмах Феллини и Годдара. Однажды вечером, когда над городом бушевала гроза, они укрылись в подворотне, и там Руки впервые поцеловал его. Так они стали любовниками.

Гакт — старший брат Руки (совсем спятивший мастер по ремонту мотороллеров) с детства мечтает убить президента республики. Он монархист, и прячет в металлическом шкафу в мастерской бюст Наполеона. Ещё он закончил актёрские курсы, но его не брали ни в один из театров по причине сумасшествия. Он любит гримировать себя, притворяясь разными знаменитостями, и даже предметами домашнего обихода, а также некоторыми запчастями мотороллеров.

Кай просыпается рано, и делает фотоснимки птичьих стай. Затем просыпается Руки, и они занимаются утренним сексом, затем Кай делает записи в журнале наблюдений за птицами, а Руки готовит немудрёный завтрак. Потом они идут бродить по улицам, разговаривают с уличными художниками, клошарами и вечными студентами. Обедают устрицами с молодым вином, читают случайные книги на ступенях Академии или на Мосту Искусств, а вечером идут смотреть лучшие на свете фильмы.

Однажды Гакт узнаёт, что кортеж президента проследует под окнами мансарды Кая. Отказавшись от первоначального плана заминировать все Елисейские Поля, Гакт по ночам лихорадочно мастерит фугас направленного действия. По интернет-переписке с исламскими радикалами он узнаёт, что фугас малоэффективен в условиях городской застройки, и его легко обнаружить. Мнения террористов из далёких стран разделяются. Одни советуют Гакту применить вакуумную бомбу и для верности взорвать кортеж вместе со всем кварталом; другие доказывают, что нет ничего эффективнее красивых восточных женщин с поясами смертниц. Ничего не подозревающие Руки и Кай продолжают заниматься любовью на крыше, в кладовке, в окне, и в комнате консьержки, время от времени перекусывая свежей выпечкой. Никаких красивых восточных женщин Гакт не знает, у него есть только младший братец и его парень, рядом с мансардой которого, скоро проедет с детства ненавидимый президент.

Угрожая Каю начать планомерный отстрел редких чёрных лебедей, Гакт вынуждает его надеть жилет с взрывчаткой. В день акции, Руки и Кай по обыкновению предаются любовным утехам в шкафу, а Гакт, загримировавшись Пэр Ноэлем, производит подрыв взрывчатки с помощью дистанционного управления. Между тем, жилет уже несколько дней засунут между ног уродливой чугунной статуи в маленьком городском сквере неподалёку. Статуя всем давно осточертела, но бюрократы из мэрии тянут резину, и не дают санкции на снос. Памятник взлетает на воздух, кортеж благополучно проезжает мимо. Находясь в шоке от вида частей тела статуи, летящих над деревьями, Гакт забывает, что он чокнутый монархист, и возвращается к починке мотороллеров.

Радостные жители квартала решают отметить избавление от металлического болвана. Вечером они организуют угощение и танцы. Отведав жареных каштанов, фондю и яблок в сахаре, Кай и Руки по очереди танцуют с дочерью аптекаря. Гакт, загримировавшись Гуинпленом, танцует с венским стулом.




Атом Эгоян


Арабский беженец Гакт, скрываясь от преследований радикальных исламистов, в трюме сухогруза прибывает на берега Европы. Он очень красивый, очень талантливый джазовый музыкант. Старый ржавый сухогруз, на котором он приплыл, в свете портовых прожекторов тоже почему-то кажется красивым. В трюме Гакту всю дорогу снился тюремщик, который пытал его, выбивая признание. Тюремщик был тоже очень красивым, его мускулистое тело, жестокие миндалевидные глаза, руки в чёрных перчатках. Гакт просыпался весь в поту, и красноватый свет аварийных ламп трюма долго блуждал по его красивому лицу.

Хотя Гакт чудом бежал из тюрьмы в лохмотьях, долго плыл, спал на мешках с углём, не мылся, не брился, и питался как попало, он бодр и свеж. А при сходе на берег одет в клубную майку с блёстками, белоснежные брюки, итальянские мокасины ручной работы, а огненно-красный плащ перекинут через его руку. Красавец-капитан с роскошной чёрной бородой, из окна рубки посылает ему воздушный поцелуй. Гакт в ответ поигрывает пальцами с дорогим маникюром. Портовые грузчики все как один носят тельняшки из последней коллекции Жана-Поля Готье, расклешённые брюки Кензо, и вообще похожи на фотомоделей. Они улыбаются Гакту, хотя никогда раньше с ним не встречались. Чувственным взмахом руки, Гакт останавливает такси, зная, что в кармане нет ни гроша. Автомобиль такси тоже странный: поздно ночью к портовому пирсу подкатывает коллекционный «Линкольн Континенталь» с белыми покрышкам. Лицо таксиста скрывает тень, видны только невероятно сексуальные губы c красной помадой, на которых блуждает загадочная улыбка. Совершенно не понятно, какого пола шофёр. Гакт полулежит на заднем сидении, прикрыв глаза, и не ясно, испытывает ли он оргазм, или медленно умирает. Но всё происходящее дико красиво.

Такси мчится в джаз-клуб «39 одалисок». Хотя по идее в джаз-клубе должен звучать джаз, играет медленная арабская музыка, а на сцене танцуют несколько женщин в облегающих чёрных платьях с большим вырезом. Гакт не спеша заходит внутрь. Хозяин клуба передвигается в хромированном инвалидном кресле с электроприводом, и это только добавляет ему сексуальности. Это субтильный юноша, болезненно-бледный платиновый блондин лет семнадцати. Хотя он намного младше Гакта, последний опускается перед ним на колени, и целует руки, а затем их губы сливаются в долгом поцелуе. Притом происходит это на глазах у всей публики! Но, по-видимому, никому нет особенного дела до двух целующихся мужчин, да ещё с такой значительной разницей в возрасте.

Покончив с поцелуями, Гакт изящно поднимается с колен, и достаёт вдруг откуда ни возьмись появившийся футляр с саксофоном. Инструмент очень красиво золотится в цветном свете клубных прожекторов. Губы Гакта слегка приоткрываются, губы блондина трогает лёгкая улыбка. Губы Гакта приоткрываются чуть больше, лёгкая улыбка застывает на губах блондина. Мундштук саксофона начинает медленное движение к губам Гакта, губы падшего ангела-блондина начинают еле заметно подрагивать. Расстояние между мундштуком и губами Гакта неумолимо сокращается. Восточная музыка становится немного громче. Видно, как в разрезе платья одной из женщин скатывается капля пота, прозрачная, как роса и, очевидно, сладкая на вкус. Мундштук саксофона почти касается влажных губ Гакта, блондин плотно сжимает стройные ноги и, не отрываясь смотрит, прерывисто дыша. Губы Гакта полностью завладели мундштуком. Он делает несколько медленных, гипнотически медленных лёгких движений, отчего чёрный, холодный мундштук начинает блестеть в свете ламп. Блондин не выдерживает, и эротично облизывает пересохшие губы. Однако, одного этого мгновения достаточно, чтобы заметить, что в верхний передний зуб у него имплантирован маленький, сверкающий бриллиант.

Раздаётся хриплый звук саксофона. Звук совершенно невероятен, нежен и брутален, целомудренен и порнографичен одновременно. Исчезает всё: клуб, сцена, женщины, барная стойка, и падший ангел в инвалидном кресле. Теперь весь мир — это крохотный остров с фиолетовым песком, омываемый зелёным океаном, на планете, затерянной в глубинах пространства и времени.

На песке стоит Гакт с саксофоном в руках, и ниткой чёрного жемчуга на шее. Больше на нём ничего нет. Он самозабвенно играет, а по его телу разноцветными струями стекают горный мёд, розовое масло, сперма и женские слёзы. Зелёная океанская волна с шипением накрывает его, и на поверхности появляется пена, в свете трёх огромных лун переливающаяся всеми цветами радуги.

запись создана: 15.03.2012 в 19:15

---

Летнее платье

Автор: Kyoto kid
Идея: Francois Ozon
Фэндом: J-rock
Пейринг: Мана
Жанр: лирика

День обещал быть во всех отношениях чудесным. Остался один небольшой холм, а дальше дорога всё время будет идти под гору: длинный плавный уклон до самого побережья. Мана приналёг на педали, слыша, как тоненько начал попискивать подшипник ведущей звёздочки. Велосипед был не новый, но очень надёжный. Ему нравилась его основательность, толстая старомодная рама, ухватистый руль. И не страшно, что хромированные детали потускнели, а спицы у основания обода тронула легкая ржавчина. Он отлично знал, что стоит протереть металл суконной тряпочкой с несколькими щепотками мела, и он опять будет сверкать, как когда-то давно, в магазине, завёрнутый в промасленную бумагу.

Мана был тогда совсем маленьким, но помнил этот небольшой велосипедный магазинчик, таинственный, словно лавка чудес. Такие разные модели, слово обладающие неповторимыми свойствами, почти что характерами. Лёгкие шоссейные велосипеды, зелёные как кузнечики; кряжистые вседорожные, напоминающие чёрных лоснящихся жуков; разноцветные детские, с приставными колёсиками для страховки; и трёхколёсные недоразумения для самых маленьких. В центре этого зоопарка моделей стоял самый дорогой — серебристый, трековый. C тонкими трубками покрышек, почти что невесомый, своими очертаниями напоминавший приготовившегося к прыжку леопарда. И этот запах. Одуряющий, но такой приятный запах новых шин, металла, смазки для цепей, и скрипящих, как новенькие бумажники, кожаных велосипедных сидений.

Мана приехал до понедельника, к родственникам и морю, поменяв плавящийся асфальт летних улиц на свежесть морского бриза и влажный песок. Впереди целая неделя, а прошло только два дня, ещё пять восходов и закатов, и солёное счастье цвета бирюзы. Он вдруг захотел крикнуть во всё горло, или запеть, но переборол это желание. Ведь уже не маленький — целых семнадцать лет, и надо и вести себя соответственно. Поэтому лишь тряхнул головой и даже сбавил скорость, вращая педали солидно и неторопливо, как и подобает самому счастливому мальчику на свете, уже мысленно вступившему во взрослую жизнь.

Дело в том, что накануне любимому внуку были подарены самые настоящие «ливайсы» номер 517, белые кроссовки «Оницука Тайгер», и обалденно красивая кофта. Мягкая, тонкая, обтягивающая как вторая кожа, с изображением летящего Супермена. Надо ли говорить, что все эти обновки Мана надел сегодня для поездки на велосипеде к воде. А и в самом деле, не ходить же одетым чёрти во что, когда он теперь обладатель таких красивых вещей!

Ещё до того как увидеть океан, он почувствовал его запах. Тот самый запах солёных брызг, нагретых солнцем камней, водорослей, и стремительных рыб, которые никогда не спят. Мана вдыхал этот воздух и, замечтавшись, представил, как один бесконечный вдох превращает его в воздушный шар. Он отрывается от земли вместе с велосипедом, затем поднимается в небеса, отражаясь в круглых глазах рыб, высунувших свои рыльца из голубой воды.

Резко выдохнув, он круто свернул с дорожки и, налегая на педали, понёсся по еле различимой тропинке между дюн. Воображая себя Франческо Мозером, он так же почти лёг на руль, стараясь слиться с велосипедом в одно целое. В ушах свистел ветер, а перед глазами мелькали песчаные холмы.

Внезапно, метрах в десяти, вдруг возник силуэт девочки — она будто вынырнула из-под земли. Стиснув зубы, Мана перевёл педали на торможение. Велосипед затрясло, стало заносить, руль вырвался из рук и, не успев даже крикнуть, он рухнул на правый бок, подняв целый фонтан влажного песка.

Всё случилось в одну секунду. Мана ошеломлённо тряс головой, переводя дыхание, падение было очень стремительным. Хорошо ещё, что вокруг только песок. Он поднялся на ноги и осмотрел себя. Нигде не ушибся, и даже не запачкался. Только песок попал в волосы. Подняв велосипед, он нахмурился: немного погнуло задний щиток. Но ничего страшного, дома можно будет выровнять. Он смахнул ладонью с седла песчаный коржик, подвигал рулём и, убедившись, что всё в порядке, посмотрел на девочку.

Босоногая, лет двенадцати, с пустой корзиной под мышкой, она, улыбаясь, смотрела на него. Ветер лениво шевелил складки её сарафана в цветочек, и перебирал волосы цвета воронова крыла. Позднее Мана обратил внимание и на остальные мелочи: светлые полоски на худых плечах от бретелек, потрескавшиеся нежные губы, трогательный носик с россыпью веснушек. Но сейчас он видел только её глаза. Огромные, невероятно красивые глаза и белоснежную улыбку. Много позже, вспоминая это лицо, он понимал, что видел перед собой абсолютно счастливого человека.

— Ты что не смотришь по сторонам? — сердито спросил Мана. — А если бы я тебя сшиб?

Она не ответила, разглядывая его.

— Чего молчишь, глупая?

— Ты из посёлка? Я тебя раньше не видела.

— Я из города, — ответил Мана помедлив.

— Мм... Понятно.

— А зачем тебе пустая корзина? — спросил он, удивляясь необычности их разговора, и вообще всего происходящего.

Девочка убрала волосы со лба и вздохнула.

— Это корзинка для белья. Я утром развесила, а после обеда заберу. На холмах ветер, поэтому там столбики с верёвками для сушки, — терпеливо, как маленькому, объясняла она Мане.

Он покивал головой.

— А сейчас мне пора идти. Ну, до свидания, — и не дождавшись ответа, она повернулась, помахивая свободной рукой, и скрылась среди дюн.

— Ага, пока!.. — запоздало и несколько обескуражено ответил Мана.

Что за странная девчонка.

Он решил пройтись пешком, катя велосипед рядом. Идти уже совсем близко. Вот мелькнула полоса моря, а вот оно уже всё, распахнутое вширь, слева и справа, и до самого горизонта. Мана остановился, любуясь этой картиной. Почти спокойное, только лёгкие барашки волн у самого берега набегают с нежным шуршанием. Ему в голову пришла мысль оставить велосипед здесь, ни к чему катить его близко к воде — только лишняя ржавчина. Разувшись, затолкав белые носочки внутрь кроссовок и подвернув джинсы, он пошёл вперёд. Узкий и длинный пляж был пуст. Собственно это был даже не пляж, а песчаная коса, простиравшаяся от дюн до полосы прибоя. Мана подошёл к плоскому камню, наполовину занесённому песком. Пожалуй, здесь можно оставить одежду. Он поставил кроссовки слева от камня, расстегнул болты джинсов, и медленно стянул их с ног. Затем аккуратно сложил их на камне, и даже разгладил складочки на ткани. Следом стянул через голову кофту, и положил её поверх джинсов. Оставшись в одних трусах, он оглянулся по сторонам. Никого. Вода, чайки и солнце в дымке облаков. Быстро присев на корточки, он снял трусы и, выпрямившись, затолкал их под джинсы. Немного подумав, прижал стопку одежды увесистым булыжником, по форме напоминающим чечевицу.

Такое необычное ощущение — прикосновение влажного бриза к обнажённой коже. Мана поднял руки кверху и, привстав на цыпочки, до хруста потянулся. Как же всё замечательно! Он повернулся, и пошёл в воду.

Она была слегка прохладна, и от этого прикосновения к его разогретой коже Мана вздрогнул. У самого берега туда-сюда сновали стайки мелких рыбок; белое песчаное дно, усеянное ракушками, казалось живым. Поверхность воды сверкала на солнце. Мана прищурил глаза, понемногу остывая, чувствуя, как ступни ног слегка погрузились в подушку песка. Пока он двигался, рыбки образовали вокруг него почтительный круг. Но стоило замереть, как рыбёшки заполняли своими стремительными телами каждую пядь пространства от дна, до самого зеркала воды.

Он ещё немного постоял, привыкая. Самые мелкие волоски на коже ощущались теперь необычайно явственно. Мана опустил ладони в воду, и пугливые рыбки опять бросились врассыпную. Он медленно пошёл вперёд. Вода поднялась выше колен, коснулась промежности, потом груди, а когда достигла уровня ключиц, он оттолкнулся ногами от дна, и поплыл. Какое-то время Мана держал голову над водой, но почувствовав, как солнце нагревает затылок, окунулся, и поплыл брассом. Проплыв около десяти дзё, он глубоко вдохнул и, тряхнув намокшими волосами, нырнул в переливающиеся всеми оттенками синего и зелёного, волны.

Под водой было самое интересное: дно резко уходило вниз, вода становилась синей, потом тёмно-оливковой, и на её фоне виднелись спины больших рыб, неторопливо плывущих по своим делам. Здесь было прохладно, и почти тихо. Почти, потому что слышались низкие звуки, лопание пузырьков воздуха, немного вырвавшихся из его рта, какое-то хлюпанье, эхо от волн над его головой. Странными низкими звуками было наверняка уханье горбатых китов, где-нибудь у Гренландии, а их сородичи отвечали им от берегов Камчатки. Или Австралии. А может быть Гавайев. Киты уплыли на Гавайи в отпуск. А на Камчатке можно принимать сернистые ванны, что весьма полезно для здоровья.

Мана вдруг явственно представил деловитого папу-кита в рубашке с изображением Фудзиямы, вечно озабоченную маму в соломенной шляпке и очках в виде сердечек, и китят в шортиках, с сачками для ловли бабочек. Эта картина была настолько умилительна-гротесковой, что Мана пулей вылетев на поверхность, выплюнул воду, попавшую в рот, и неудержимо расхохотался.

Наверху было тоже весело. В ушах посвистывал ветер, шлёпали волны, а чайки оглушительно вереща, вели друг с другом борьбу за мелкую рыбёшку, неосторожно оказавшуюся на поверхности. Он перевернулся на спину, отдыхая, и медленно поплыл вдоль берега, загребая руками. С тонких пальцев срывались тяжёлые капли, блестевшие в солнечных лучах будто бриллианты.

Повернувшись лицом к берегу Мана заметил на песке какое-то движение. Было плохо видно, солнце отражалось в воде миллиардами бликов. Приложив ладонь козырьком к глазам, он увидел две худощавые фигуры — местные мальчишки пришли купаться. Мана вскинул руки, подняв целый сноп сверкающих брызг.

— Эге-е-е!.. Приве-е-ет!

Фигуры тоже замахали руками, и Мане показалось, что он видит их широкие улыбки. До него донёсся их беззаботный смех.

Он опять нырнул, плывя под водой в обратном направлении. Потом плыл, красиво и эффектно, как Ёсихиро Хамагути, и вновь отдыхал на спине, рассматривая голубую бесконечность над головой.

Наплававшись, Мана повернул к пустынному берегу. А куда же подевались те мальчишки? Он совсем забыл про них. Выбравшись из воды, он высморкался, долго прыгал, выгоняя воду из правого уха. Затем, приглаживая непослушные волосы, подошёл к плоскому камню.

Одежды не было.

В его голове мелькнула мысль, что, возможно, вещи просто сдуло ветром. И его обновки лежат на песке с другой стороны камня. Втайне надеясь на чудо, но разумом всё уже осознав, он обошёл вокруг. Ничего не было. Только сиротливо валялся булыжник-чечевица, втоптанный в песок. Схватившись за голову, Мана бросился к дюнам. Велосипед был на месте, в точности там, где он его оставил. Он осмотрелся. Ни души. Только песчаные холмы, поросшие желтоватой травой, и пляж. Мана понял, что они забрали бы и велосипед, но найдя только одежду, решили, что он пришёл пешком. Он понуро побрёл обратно, размышляя, что же предпринять. Если бы он взял с собой хотя бы плавки, можно было бы ехать домой сейчас же. Но нет ничего, даже носового платка. Мана опустился на камень, бездумно глядя на горизонт. В крике чаек ему теперь слышался злорадный смех.

Солнце давно перевалило зенит, и воздух заметно посвежел. Он поёжился, видно придётся ехать ночью. Но по ночам бывает очень прохладно. Что же ему делать?

Он представил, как мальчишки, укрывшись в какой-нибудь заброшенной лачуге, разглядывают свою добычу. Жадными глазами смотрят на его одежду, трогают мягкую ткань кофты заскорузлыми пальцами с грязными, обгрызенными ногтями. Таскают в разные стороны джинсы, споря, кому теперь их носить. Потом наступает черёд кроссовок. И смеются, шумят, их лица раскраснелись, спины взмокли, а грозные окрики то и дело срываются в визгливый крик. Словно стая молодых шакалов урвавших кусок мяса. Потом они разойдутся по домам, а там, вечно пьяный отец, или старший брат — самый никчёмный из местного клана якудза — увидев их трофеи, отвесит молодым шакалам тумаков, и заберёт всё себе.

Минуты шли одна за другой, а он всё сидел, не двигаясь.

«Вот так и буду тут сидеть, целую вечность, пока не околею до смерти. Ну почему я такой несчастливый? Почему всё было так хорошо, и отчего стало настолько плохо?..»

Внезапно, Мана услышал тонкий голосок распевающий песенку. Этого ещё не хватало! Он подскочил как ужаленный, прикрывая ладошками член. Пенис был совсем холодный, а мошонка сморщилась и подтянулась кверху. Сидя на остывающем камне, он даже не заметил, что совсем замёрз. Пение стало громче, и Мана сообразил, что это та девчонка с корзиной, которую он едва не сбил по дороге на пляж. Он медленно сел на песок, ещё хранивший немного дневного зноя, обнял себя руками, пытаясь согреться, и низко опустил голову. К чему теперь суетиться? И так всё ясно. Голый и обокраденный, жалкий, как выброшенный под дождь котёнок. Неудачник. Просто червяк.

Она шла через дюны, отчаянно горланя модную песенку, на которой все буквально помешались этим летом. Исполняя последний куплет, и безбожно фальшивя, она спустилась с холма. Пение смолкло.

Мана услышал шорох её шагов. Потом на землю опустилась корзинка. Он чувствовал на себе её взгляд, но даже не пошевелился.

— А чего ты сидишь здесь голый?

Мана сжал кулаки, и ещё ниже опустил голову.

— Ничего, — глухо ответил он. — Просто сижу.

Она, помедлив, опустилась рядом с ним на песок, обхватив свои коленки руками.

— Это всё те гадкие мальчишки... Я видела их здесь позавчера. И ещё пару раз в посёлке. Это они забрали твою одежду.

— Я знаю.

«Совсем новые джинсы. А кофта, а кроссовочки»! Он почувствовал, как в носу нестерпимо защекотало. Не хватало ещё разреветься перед какой-то девчонкой. Мана шмыгнул носом, и яростно потёр покрасневшие глаза кулаками.

Она погладила его спину. Он хотел дёрнуть плечом, сбросить её руку, или ответить резкостью. Но прикосновение её тёплой ладони было таким необычайно приятным.

— А у меня ничего нет, чтобы ты мог одеть. Одни ночные рубашки, но они маленькие. Послушай, есть платье сестры.

Мана медленно повернул к ней своё лицо.

— И что я буду делать с платьем твоей сестры?

— Ну, ты бы мог одеть его. Доехать до дома, а завтра вернуть его мне.

Ему показалось, что она смеётся над ним. Однако лицо её было серьёзно.

— Ты что, хочешь, чтобы я надел женское платье и проехал в нём через весь посёлок?

Она кивнула.

— А что ещё остаётся? — просто добавила девочка.

Мана открыл и закрыл рот. Действительно, ничего другого не оставалось.

— Но, я не знаю, — неуверенно начал он.

— Сейчас! — она вскочила на ноги, и одним прыжком оказалась у корзины. — Сейчас, сейчас... Вот!

Это было некогда модное платье с орнаментом из больших красных маков и тонких зелёных завитков и листиков. Девочка прижала его к плечам и, повернув голову, горделиво вздёрнула носик, стараясь придать лицу выражение крайней светскости.

— Ты не смотри, что оно уже не новое. Оно ещё о-го-го!

Её вид был настолько комичен и одновременно трогателен, что Мана улыбнулся. Впервые за то время, когда он обнаружил пропажу.

— А я не знаю, как его одевать. И вообще.

— Носить его не сложнее, чем твои штаны, а одеть вообще плёвое дело. Давай, поднимайся! — скомандовала она.

Мана сконфуженно заёрзал на песке.

— Горе ты моё луковое, у меня есть младшие братья, так что ничего нового я не увижу.

Он медленно поднялся на ноги, не зная, куда себя деть от смущения.

— Так, теперь подними руки.

Похоже, её всерьёз увлекло это занятие.

— Теперь просунь сюда руки, вот так. Отлично.

Она расправила платье на его плечах, и отступила на шаг, любуясь плодами своих усилий.

— Знаешь, а тебе оно впору. Нет, честно. Сидит как влитое.

Мана опустил взгляд, рассматривая юбку, потом попытался вывернуть голову, разглядывая себя сзади.

— Хорошо, хорошо, — повторяла девочка. — Можешь мне поверить.

Мана скептически посмотрел на свои ноги.

— Не знаю, — неуверенно пробормотал он.

Переговариваясь, они подошли к его велосипеду.

— Давай я подержу тебе руль, — предложила она. — Так будет удобнее.

Мана осторожно уселся, она подобрала подол, чтобы его не затянуло цепью.

Солнце почти целиком ушло за дюны, всё вокруг словно бы подёрнулось нежным красноватым муаром. И песок, и море. Только тени были синими, будто за день вобрали в себя часть морской прохлады.

— Только обязательно верни мне его завтра, — сказала она. — Хорошо? А то мне влетит.

— Конечно. А где ты живёшь?

Она назвала адрес.

— Ну, теперь езжай.

— Подожди, — сказал Мана. — Послушай. Э-э... В общем, спасибо тебе. Я бы совсем пропал. Спасибо.

Она повернула к нему своё лицо. Их взгляды встретились. Лёгкий ветер немного тронул её чёрные волосы. Она коснулась пальцами его руки сжимавшей руль и ничего не ответила. С моря доносился тихий шелест волн, несколько жирных чаек важно шли вдоль вечернего пляжа, над головами пролетела стайка стрижей. Мана чувствовал тепло её ладони, и в нём таяло смущение и неуверенность.

Затем она повернулась, подняла с земли корзину, и медленно пошла прочь, ни разу не оглянувшись. Лишь забравшись на гребень самой высокой дюны, обернулась, и помахала ему рукой. Мана увидел светлое пятнышко её лица, и даже эту её ослепительную улыбку. Он поднял руку в ответ.

Надо было ехать через дюны, по дорожке вдоль шоссе, а потом ещё мимо множества дворов. Долгий путь домой. Завтра соседи будут вовсю судачить, что симпатичный городской мальчик, которому накупили обновок, ехал с пляжа в давно вышедшем из моды аляповатом платье, надетым прямо на голое тело. Совсем стыд потерял, по-другому и не скажешь. А после ещё предстоял малоприятный разговор дома. Но всё это было уже не важно. Мана поймал себя на странной мысли: даже если его и не обокрали бы, он сам бы желал, чтобы его одежду утащили чайки, или смыло морем, или она к чертям собачьим провалилась под землю. Всё равно. Лишь бы вновь воскресить тот миг — прикосновение её руки, и этот взгляд глаза в глаза.





Выбравшись рано утром из тёплой постели, Мана пригладил волосы, переступая ногами по холодному полу. Какой знатный нагоняй он получил за вчерашнее. Немного поколебавшись, но желая вновь испытать это чувство, он снова надел платье, и внимательно посмотрел на своё отражение в настенном зеркале. Ещё даже не взошло солнце, все в доме спали, а землю окутывал предрассветный сумрак. Девочка оказалась права: складки платья подчёркивали стройность его ног, вообще оно очень ладно облегало фигуру. Только на груди немного провисало. Мана положил ладони на грудь имитируя бюст. Это было какое-то новое, доселе неизвестное ему ощущение.

Он крутанулся на месте, и юбка раздулась колоколом. Мана резко остановился и, обняв себя руками, прошептал:

— Чёртова девка. Бестия. До чего же я хорош...

Ему было почти что жарко, словно до этого он яростно растирал тело полотенцем. Было и ещё что-то. Он очень сильно возбудился. Отступив вглубь комнаты, скрипнув досками пола, он посмотрел на себя сбоку, кокетливо склонив голову. Потом повернулся, и посмотрел, как выглядит со спины. Замечательно. В голубоватом отсвете зеркала отражалась соблазнительная фигурка в ярком платье, с пьянящей улыбкой на устах, и глазами-звёздами. Возбуждение было так сильно, что Мана почувствовал даже лёгкое головокружение. Он немного задрал подол, и провёл чуткими пальцами по коже ног, бёдер, груди. Мгновение помедлив, его ладони скользнули вниз. Тело ответило волнами сладкой истомы. Мана закрыл глаза, целиком сосредоточившись на ощущениях. Он словно оказался в параллельном измерении. Необычайно ярко чувствуя ступнями ног шероховатость прохладного пола, малейшее движение воздуха в комнате, и даже слабое жужжание мухи, угодившей в паучьи тенета. А сам он будто погружался в недра Солнца, и над его головой поднимались ослепительные протуберанцы.

Платье в тот день он так и не вернул.

* * *

Много лет спустя, в почтовое отделение большого города зашла молодая женщина в модном пальто парижского кроя. Получив посылку, она вскрыла её, и на свет появилось старомодное платье с орнаментом из красных маков c зелёными завитками, и письмо.

Почтовый служащий, улыбаясь, смотрел на это красивое женское лицо, освещённое отблеском далёких воспоминаний.

Женщина прочла письмо, и некоторое время разглядывала платье, а потом, запрокинув голову, весело рассмеялась, обнажив ровные, красивые зубы — белоснежные, как жемчуг. Затем положила письмо в сумочку, взяла свёрток с платьем в руку и, выйдя на улицу, мгновенно исчезла в пёстрой толпе.

запись создана: 26.01.2012 в 01:58

---

Память

I. Солнце

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Хидэ
Жанр: лав стори, сёнэн-ай, драма


Будущее опускается на нас постепенно,
Подобно сумеркам, окутывающим землю,
Стремительно приближается,
И мгновенно проносится мимо,
Быстро удаляясь,
Превращаясь в прошлое,
И уже не тревожит нас более,
Лишь изредка озаряется искрами нашей памяти.

Настоящего не существует.

Поздний вечер. Я сижу в кабинете в большом кресле, прослушав последние биржевые сводки и прогноз погоды на три дня. Первый, за эти несколько изматывающих недель уик-энд, сладкое и тягостное время ничегонеделания. Может пора лечь спать? Но ещё рано, обычно я ложусь не раньше первого часа ночи, а сегодняшнее вечернее совещание меня здорово взбудоражило. Шутка ли, такие налоговые преференции! Канада открывает для Японии свой рынок деревообрабатывающей промышленности, но самое главное — производство бумаги. Какие открываются перспективы! Если бы я был курильщиком, то сейчас жадно затягивался какой-нибудь сигаретой из отборного вирджинского табака, смотрел в темноте на горящий кончик. Но я не курю, поэтому просто выстукиваю пальцами по крышке антикварного стола какой-то модный мотив, который случайно услышал по радио в автомобиле, утром, в пути на работу.

Нет, надо пройтись. Просто прогуляться. Лёгкая прогулка, это то, что надо. Спускаюсь во внутренний дворик. Мой кабриолет — длинное авто, которое я поленился загнать в гараж, стоит в тени кроны дерева, большая тёмная масса, только немного поблёскивает на изгибах. Какое это искушение: открыть дверцу, сесть, услышать негромкий рокот мотора, и потом ехать, ехать вперёд, видя перед собой два световых конуса, словно путеводную нить Ариадны в этой чернильной ночи. Но нет. Удобный ковш сиденья, как и домашнее кресло — ещё одна западня.

Выхожу на улицу. Огромное звёздное небо над головой, по обеим сторонам дороги спящие домики вперемешку с деревьями за невысокими заборчиками. Воздух наполнен шелестом листвы, запахом невидимых цветов и светлячками.

Незаметно для себя вышел к станции городской электрички. А вот и поезд — стеклянная змея, ярко освещённая, почти недоступная в утренние и вечерние часы пик, и такая пустая в это позднее время. Состав замедляется, я слышу шипение сжатого воздуха где-то под вагонами, тормозные колодки с силой давнишних любовников обнимают колёса и те издают нежный скрип, теряющийся где-то на уровне ультразвука. Остановка. Двери разбегаются в стороны — я оказался прямо напротив входа, минутное колебание — и шаг вперёд. Двери тихо смыкаются за спиной, и вагон поглощает меня.

Внутри ещё светлее, чем мне казалось с улицы. Я опускаюсь на краешек сиденья. Какое-то время просто смотрю прямо перед собой, затем начинаю разглядывать немногочисленных пассажиров. Вот невысокий пожилой господин в костюме хорошего кроя, бережно держит на коленях портфель из красно-коричневой кожи. На носу у господина очки в черепаховой оправе, за толстыми стёклами строгие глаза школьного учителя. На меня он даже не смотрит, очевидно начальник или менеджер среднего звена, одной из тех корпораций, что занимают целые этажи в хрустальных чертогах Ниси-Синдзюку. Конечно, сейчас я одет в лёгкий спортивный костюм, а днём, возможно, мы с ним когда-то пересекались в одном из деловых кварталов.

Меня всегда забавляли пожилые высокопоставленные руководители транснациональных корпораций и картелей. С какой лёгкостью они управляли огромным количеством людей, были наделены властными полномочиями и, казалось, совсем лишены простых человеческих слабостей. А что, если все их многочисленные директивы и распоряжения ни к чему не приводили? Что если кипы бумаг, снабжённые размашистыми начальственными визами отправлялись прямиком в мусорные корзины, а в конце дня, какой-нибудь унылый техник с вечным плеером в ушах и в синем комбинезоне, отключал своих боссов от сети, и они, безмолвными истуканами сидели всю ночь в шикарных кабинетах, а офисная пыль медленно опускалась им на воротники и плечи.

А вот сидит девчушка лет тринадцати. Что за одежда! Помесь школьного платьица и наряда для Хэллоуина, на стройных ножках сапоги нью рок, пряжки на них сверкают как ёлочные игрушки. Рядом лежит её небрежно брошенная сумочка из красной глянцевой кожи, от обилия металлических значков ставшей пуленепробиваемой. Миловидное личико с тонкими чертами и нанесённым умелой рукой бледным гримом. Быстрый взгляд внимательных глаз из-под модной чёлки в мою сторону. Наверное допоздна гуляла с подружками, а сейчас едет домой, получит от отца нагоняй и заснёт счастливой. И я ей почти завидую. Все мы в этом вагоне несёмся в звенящую августовскую ночь, вперёд. А может… Может просто мчимся по кругу? Постепенно от яркого, электрически-плоского вагонного света становится неуютно. Нет, больше здесь делать нечего. Ещё одна остановка. Я порывисто вскакиваю и выбегаю наружу.

Осторожно спускаюсь по крутой узкой лестнице с насыпи, слыша как наверху, уже невидимый отсюда, убегает поезд. Я медленно выхожу через маленький подземный переход на улицу, даже примерно не представляя, где нахожусь. Улица заканчивается аллеей старых деревьев. Я медленно иду вперёд. В конце аллеи ещё одна улица: ряды высоких светло-серых домов, на фасадах мало окон, вдоль тротуара припаркованы несколько автомобилей. Кажется, я понимаю, здесь расположены многочисленные студии звукозаписи.

Внезапно распахиваются двери. В световом проёме появляются о чём-то оживлённо говорящие люди, и я останавливаюсь, незаметный в тени деревьев. Первым на улицу выходит женщина. Нет, я ошибся, это мужчина, но каков модник! Что-то говорит своим спутникам приятным голосом, оживлённо размахивает руками. Появляются ещё двое, эти двигаются быстро, один даже делает несколько шутливых па, держа прямо перед собой длинный гитарный футляр, кружится в танце на мостовой; второй что-то говорит высоким красивым голосом, оба смеются. Вот ещё один, ну настоящая рок-звезда: копна вьющихся волос, расклешённые брюки, туфли на высоком каблуке. Тоже с гитарным футляром в руках, но придерживает плечом дверь, давая возможность выйти ещё кому-то. Все очень веселы, оживлённо говорят о чём-то, но до меня долетают только обрывки фраз. Останавливаются несколько машин такси, вся компания с шуточками начинает рассаживаться. На улице остаётся одна фигурка с гитарным кейсом.

— Поехали, Хидэто. В чём дело? — раздаётся голос в одной из машин.

Тот, кого назвали Хидэто, качает головой. Внезапно, из соседнего авто, высунувшись в окно почти по пояс, показывается тот самый франт, которого вначале я принял за женщину.

— Давай-ка сюда свою гитарку! Ну же! Подумай, идти далеко, а она тяжёлая! — и скорчив красивое лицо, даже протянул руку со скрюченными пальцами, будто настоящий кинозлодей.

Хидэто, ловко увернувшись, успел шутливо шлёпнуть по протянутой руке и что-то негромко ответил. Вся компания взорвалась хохотом. Заурчали двгатели, таксомоторы шелестя покрышками, стали разворачиваться.

— Вызови себе такси, Хидэ, — донеслось из последней машины.

Через минуту улица была вновь пустынна, Хидэ покачивая кейсом, неторопливо шёл в мою сторону. А я стоял, прислонившись спиной к стволу дерева, и чувствовал себя как ныряльщик, поднимающийся с большой глубины: Хидэ! Я знал, я всегда верил, что это всё неправда, вздорные выдумки газетчиков, жестокая мистификация телевидения, просто чей-то нелепый розыгрыш. Я вдруг почувствовал себя глупо, прячусь тут, как разбойник. Быстрым шагом, почти бегом я оказался рядом с ним.

— Хидэ! — (испуганное лицо). — Не бойся! Неужели это ты?

Я вижу его глаза, этот взгляд, нет никаких сомнений! Словно в подтверждение моих мыслей, родной, знакомый голос:

— Арэкусу-сан!

Его свободная рука обнимает меня за шею. Я всё ещё не могу придти в себя. Хидэ-сан, все мои лучшие годы с ним вместе, неизменный участник разных милых шалостей и авантюрных затей, мой любимый, мой единственный Хидэто, с моей лёгкой руки — Хидэ. Я чувствую как бешено стучит его сердце, хотя моё колотится не меньше. Наконец мы размыкаем объятия и я не могу насмотреться на него. Хидэ тоже немного пришёл в себя, вновь улыбается, да так, что мой рот тоже растягивается до ушей; в его глазах всегдашние озорные огоньки.

— Арэкусу-сан, напугал! Так подлетел, что я уж подумал — грабят!

Держась за руки мы хохочем как сумасшедшие.

Внезапно, всё становится зыбким, неправдоподобным, улица изгибается под немыслимым улом, деревья ложатся почти горизонтально, силуэты зданий, покачиваясь, отрываются от земли. Дыхание перехватывает от ужаса, а всё вокруг постепенно заполняет ослепительный свет. Я всё ещё держу Хидэ за руки, в голове крутятся обрывки мыслей. Спасти его! Защитить! Но всё тщетно. Я не могу отвести взгляд от его лица, эти глаза, его улыбка, всё поглощает этот нестерпимый свет. Какая-то часть меня, словно говорит:

— Нет, неправильно, твоя жизнь это сон, а там, в бесконечности, простирается реальный мир.

Но, словно предавая меня, пробуждающееся сознание разрывает путы небытия. Я возвращаюсь из места обретённых надежд в мир суеты, смерти и тлена. Моё лицо мокро от слёз.

* * *

Родился я в Йокосуке, что в префектуре Канагава, за четыре года до того, как на свет появился Хидэто. Родители мои, вполне себе обеспеченные люди, во мне души не чаяли, тем более, что я был единственным ребёнком. Хотя они могли сделать для меня многое — только попроси, рос я скромным, застенчивым мальчиком. Можно даже сказать замкнутым. Матушка вспоминала, как в детстве часто спрашивала меня, чего бы мне сейчас больше всего хотелось, постоянным моим ответом было — ничего. Отец хотел, чтобы я учился играть на каком-либо музыкальном инструменте, скрипке, а ещё лучше, на фортепиано. Но я твёрдо сказал, что не буду. Это было, пожалуй единственное «нет», которое я сказал родителям и они отступились. Я ненавидел музыку, потому как моей единственной страстью было рисование. Сколько себя помню, рисовал я везде и всем, что попадалось под руку. Матушка меня в этом горячо поддерживала, так как любила живопись и наверное, видела во мне второго Когё Тэрасаки. Отец, подумав, согласился: музыкант, художник, одно слово — искусство. Я стал посещать художественную школу в Канто, и с основами рисунка познакомился прежде, чем в школе выучил грамматику. В девять лет я уже занимался в токийской студии у одного маститого старика-живописца с бородой как у Леонардо и манерами римского патриция. Про мою личную жизнь можно сказать одно — её не было. Вообще. Друзей заводить я сам не умел, а дружбу мне и не предлагали. Девочек я сторонился, а мальчишек побаивался. Всю зиму и половину весны я жил с отцом в его большой токийской квартире, а с начала лета и до поздней осени проводил время в родовом гнезде в Йокосуке. Всё моё общество составляли давно умершие великие живописцы, а единственными друзьями были многочисленные художественные альбомы. Ещё я очень любил гулять, но ходил не бесцельно, а с альбомом рисовой бумаги и пачечкой пастельных карандашей в кармане.

— Рисуй постоянно, — говорил мой учитель, — делай каждый день не меньше десятка набросков.

Я с радостью следовал его наставлению. Через некоторое время я круглый год стал проводить в Йокосуке.

Однажды утром, шагая по своей улице, я обнаружил прелестный розовый куст, который возвышался над заборчиком соседского дома, находившегося наискосок через дорогу от моего собственного. Во-первых, я удивился как смог проморгать такую красоту, которая выросла в двух шагах от моего дома, а во-вторых решил не тратить время и немедленно зарисовать его. Раскрыв альбом, я уже приступил к наброску, как вдруг, распахнулась калитка и до меня донёсся голос взрослой женщины: «...немного погуляй!» А следом и детский, который произнёс что-то вроде: «Ну, ладно». Затем из калитки вышел очень толстый мальчик с трагическим выражением на круглом личике. Этот контраст полноты и трагического лица настолько меня взбудоражил, что я и думать забыл о каком-то розовом кусте. Толстячок с некоторой опаской посмотрел на меня, но по-видимому решил, что тонконогий кузнечик с пачкой бумаги не представляет для него угрозы и вразвалочку подошёл ко мне. Я же во все глаза таращился на него, напрочь забыв о хороших манерах и о том, что я всё-таки старше. Наконец, вдоволь на меня насмотревшись, он просто сказал:

— Приветик.

Это уже не лезло ни в какие ворота! Первым заговорить с старшим и никакого намёка на учтивость! Но вместо того, чтобы проучить маленького нахала, я глупо ухмыльнулся и ответил:

— Приветик.

Так я познакомился с Хидэто Мацумото.

Что такое судьба? Ряд мелких эпизодов, что выстраиваясь в линию длиною в жизнь, позволяют нам быть лишь безвольными свидетелями происходящего, или чей-то план, какой-то непостижимой силы, которую мы не можем ни понять, ни принять до конца своих дней. Я не знаю. Одно я знаю точно, едва только увидев этого странного ребёнка, я, сам ещё ребёнок, со всей ясностью осознал — он и есть моя судьба. Не представляю, что подумал он увидев меня, но мы подружились с такой лёгкостью, как будто были знакомы всю жизнь. Его поведение и привычки были мне близки и понятны, также как ему понятны были мои поступки и моё отношение к жизни. Сейчас я понимаю, какой мы были тогда экстравагантной парочкой. Страдающий от комплекса неполноценности вызванного лишним весом, застенчивый тихоня-затворник и уже ничего не ждущий от жизни, словно родившийся стариком, любитель одиноких прогулок на длинные дистанции с рисовальным альбомом под мышкой.

Мы видимся с ним каждый день, гуляем где только можно, я рисую его, он рассказывает мне обо всём. Эти наши беседы, когда мы открываем друг другу самые невероятные и смешные детские секреты, которые скорее согласились бы унести с собой в могилы, чем поведать взрослым. Часто мы говорим и не можем наговориться. Ещё чаще мы молчим, но наше молчание и взгляды в глаза друг другу, красноречивее любых слов. Лето промчалось с рёвом реактивного самолёта, осень промелькнула, зима вступила в свои владенья — мы ничего не замечаем, мы стали как бы осью этого мира, который вращается с головокружительной скоростью совершенно нас не задевая. Мы наслаждаемся обществом друг друга.

Неожиданно, ранней весной от немного ошарашенного Хидэто я узнал, что вскоре он обзаведётся братиком, для которого уже придумали имя — Хироси. Что-то будет дальше.

* * *

Мы лежим на широкой каменной ограде обрамляющей старый городской сад. Ограда высока, даже мне пришлось постараться, чтобы забраться на неё, а Хидэто вообще измучился. Без моей помощи он низачто не залез бы наверх, последний метр я буквально втащил его за руки. Был один момент, когда мы оба чуть не рухнули вниз, но всё обошлось. Зато вид открывающийся нашим взорам стоил этих мучений. Мы лежим подставив спины солнцу, на нас только шорты. Остальная одежда, сложенная стопкой лежит неподалёку, рядом с нами пакет наполненый сластями.

Хидэто опять прицепился к моему имени. Я отлично помню тот первый раз, когда он услышал его во время нашего знакомства, и долго не мог поверить, что человека могут так замысловато называть.

— Арэкусандору, — медленно повторяет Хидэто. — Брр! Что за имя такое? Оно звучит, как будто угрожаешь кому-то.

— Так и есть, — рассеянно отвечаю я, — меня назвал отец, в честь какого-то великого военачальника древности, он завоевал пол-мира.

— Ааа, — тянет Хидэто, — а что с ним стало потом?

— С кем?

— Ну с этим, военачальником?

— Не помню, вроде помер.

Какое-то время мы оба молчим.

— Ерунда получается, — неожиданно говорит Хидэто.

— Почему?

— Всю жизнь он завоёвывал мир, так?

— Ну да.

— А завоевал половину и помер. Когда же он просто жил? Ну там, ездил по своим владениям, правил всеми, строил дворцы и новые города. Он хоть город какой-нибудь построил?

— Вроде нет.

— Так зачем же он всю жизнь добивался того, чем так и не воспользовался?

— Я не знаю.

— Вот я и говорю, что ерунда выходит.

Я искоса смотрю на него: непослушные волосы спадают на лоб, красивые глаза смотрят спокойно. И почему мне самому раньше не приходила в голову эта простая мысль?

Хидэто досмактывает свою конфету-леденец и запускает руку в пакет за новой порцией, я наслаждаюсь своими любимыми вишнёвыми тянучками.

— Неет, так не пойдёт, — смешно говорит он с набитым ртом.

— Угм?

— Да вот твоё имя. Представь, что я хочу сказать тебе что-то очень важное и начинаю: «Арэкусандору-сан…» Да я же забуду всё, что хотел сказать и так устану, что захочу есть и спать.

— Так ты и так спишь всё время, — хохочу я, — а потом начинаешь есть!

— Что-о?! Да я ем меньше мотылька! — картинно возмущается он, — а сплю вообще, вполглаза!

Вполглаза! Вот умора!

Мы оба надсаживаясь от смеха и перебивая друг друга рассказываем, как нелегка будет наша жизнь. Хидэто придётся всем доказывать, что он мотылёк, а для этого приделать за спиной большие разноцветные бумажные крылышки и летать по дому на роликовых коньках, постоянно крича: «Мотылёк, я мотылёк!» А я буду с плачем бегать по улицам с охапкой невероятно длинных бумажек со своим невозможным именем, постоянно спотыкаться о них, падать, вновь подниматься и бежать.

— Я придумал!! — вдруг кричит он, дрожа от азарта, — ты будешь зваться Арэкусу!

— О, нет! — я театрально вскидываю руки, — жестокий! Ты оставил от моего имени жалкий клочок! А знаешь что? Я буду называть тебя Хидэ, просто Хидэ!

— Ааа! Супер! — он обнимает меня за талию, — мы спасены, друг!!

— Спасены! — я крепко обнимаю его, вижу его счастливое лицо, слышу запах леденцов от его губ. Неожиданно для самого себя, я запрокидываю его голову и целую эти липкие, сладкие губы. Шум крови в моих ушах буквально оглушает, сердце готово выпрыгнуть из груди. Я до сих пор не испытывал ничего подобного. Хидэ не делает никаких попыток вырваться, и его нежная покорность просто сводит с ума. Вокруг тихо, я чувствую как припекает солнце, прямо передо мной его лицо с закрытыми глазами, дыхание его порывисто, а ладони лежат на моих плечах. Над нашими головами с тихим шёпотом проплывает вечность. По крайней мере мне так кажется. Хидэ глубоко вздыхает, поворачивается на бок, и подперев голову рукой, долго молча смотрит мне в глаза.

— Военачальник древности, — наконец произносит он.

Я не знаю, куда себя деть от смущения. Ну что на меня нашло? Пытаюсь что-то сказать, но он прижимает к моим губам указательный палец и слова не идут дальше мыслей. В его глазах нет ни удивления ни насмешки. Я переворачиваюсь на спину и заложив левую руку за голову, смотрю на немногочисленные облачка, лицо моё пылает от стыда. Хидэ ложится рядом, опираясь головой о моё плечо, его волосы щекочут мне правую щёку. Я не смею прикоснуться к нему. Я не смею посмотреть на него даже искоса, но ощущаю близость его присутствия всем телом, чувствую исходящее от него тепло, словно бы кожа моя стала чувствительной, как у змеи. Хидэ вздыхает и устраивается поудобнее. Я задерживаю дыхание, в висках стучит молот сердца, а кровь превращается в расплавленное олово, но перед глазами только синева, разбавленная пёрышками облаков. Мы оба словно цепенеем, вокруг не существует ничего, кроме неба.

Уже вечером, одевшись и спустившись вниз, я вновь робко целую его. Хидэ отвечает на поцелуй. Мы стоим у подножья древней, нагретой за день белой стены. Его руки обвивают мне шею, мои — гладят его спину и плечи. Совсем вечереет, в воздухе уже чувствуется будущая ночная прохлада, цикады начинают свои концерты, в воздухе появляются жуки и ночные бабочки. Домой мы идём, взявшись за руки, и всю дорогу не говорим ни слова.

* * *

Учась в Кайсэй, я совершенно случайно узнал, что Хидэ постоянно обижают в начальной школе Токива. Младший брат нашего школьного председателя учился с Хидэ в параллельных классах и всё рассказывал своему брату, а он, неисправимый болтун и сплетник, в свою очередь, передал мне.

— Нет, ты только представь себе, — давясь смехом, говорил он, — эдакий увалень, уж как они над ним потешались, чего только не вытворяли, даже колотили пару разиков, а он стоит себе, глазами хлопает, а у самого слёзы в три ручья, как у девчонки. Неет, из такого толку не будет ни на грош…

Надо ли говорить, каких усилий стоило мне сохранять бесстрастное выражение лица, слушая такие вещи! Я сжал кулаки, да так, что на ладонях проступили багровые следы от ногтей.

В тот же день я отправился в начальную школу, благо ехать было не так далеко. Я себя совершенно не узнавал, абсолютно неконфликтный, спокойный подросток, который ни разу не затеял даже пустяковой драки, сейчас я мог бы вцепиться в глотку и старшекласснику! Во мне клокотала ярость. Заранее выяснив имя главного заводилы этих садистских игрищ, я знал, кого мне надо искать.

На малом школьном дворе позади главного корпуса, уже собралась вся компания. Став в кружок, они что-то делали, сопровождая каждое движение визгливым хохотом. Я уже знал, кого найду в центре круга. Не доходя до них шагов десяти, я остановился и громко произнёс:

— Мне нужен Куробэ!

Они замерли, потом расступились и я увидел стоящего на коленях Хидэ с растрёпанными волосами, и над ним невысокого мальчика, который наотмашь бил его по голове кончиками пальцев, да так и замер, занеся для очередного удара руку. Хидэ, казалось, не воспринимал ничего вокруг, голова была опущена, но я отчётливо рассмотрел две блестящие, вертикальные полосы на его щеках. Огромным усилием, я подавил в себе желание броситься к нему, обнять голову и покрыть поцелуями это заплаканное, любимое лицо. Я сдержался, дело надо было довести до конца.

— Так это ты Куробэ? — и, не дожидаясь ответа, приказал. — А ну, подошёл сюда!

Невысокий мучитель нехотя повиновался. У него были янтарные глаза и неправильный прикус, и это придавало его лицу что-то волчье.

— Чего? — спросил он, глядя на воротник моей формы со значками средней школы.

Вместо ответа, я врезал ему по носу своим остреньким кулачком.

— Ой, — взвизгнул он, — ой-ой!

Глаза его немедленно наполнились слезами, а под мгновенно распухшим носом повисла большая рубиново-красная капля.

А я просто стоял заложив руки за спину и расставив ноги на ширину плеч, и наблюдал, как вожак этой стаи, в глазах своих подпевал превращается в мокрую курицу. Довольный произведённым эффектом я развернулся в сторону остальной шайки.

— Он мой друг! — отчётливо сказал я, указывая на Хидэ, — если кому-то в голову придёт мысль не только стукнуть его, а даже обозвать, то лучше выйдите сейчас.

Молчание.

— Ну, чего вы ждёте, болваны? Поднимите его с земли, приведите в нормальный вид и проводите в класс!

Немедленно нашлись помощники, которые помогли Хидэ встать с колен, начали отряхивать его брюки, а кто-то принялся вытирать своим платком его лицо.

Уже поворачиваясь уходить, я бросил:

— Если понадобиться, я буду драться со всеми.

Вечером, я вновь поехал туда встретить Хидэ после школы (я решил теперь, каждый раз заезжать за ним). Он подбежал ко мне ничего не говоря, несколько секунд смотрел сияющими глазами, а потом, обняв мне голову, замер, уткнувшись лицом в мою грудь, и это было для меня дороже любых слов.

Пока я варился в котле противоречивых эмоций, наивных устремлений и тайных желаний — из чего и состоят беззаботные школьные годы — дела нашей семьи стремительно пошли в гору. Природное чутьё промышленника и финансиста, моего отца, позволило ему настолько расширить своё дело, состоящее вначале из одной небольшой фабрики по производству газетной бумаги, что в моих глазах он стал чуть ли не чародеем. У меня просто не укладывалось в голове, что изучая кипы свежей экономической периодики и строя скучные схемы и графики, можно утром вложив в акции компаний с длинными названиями сотню-другую тысяч йен, вечером получить прибыль равную двумстам процентам.

Как бы то ни было, я продолжал учиться, писать картины; перепробовав множество художественных приёмов и техник, моё сердце покорила акварель, и встречаться с Хидэ. Он стал для меня всем: близким другом, школьным товарищем, напарником для игр и возлюбленным в одном лице. Учился он очень хорошо, более того, я слышал, что его усердие и прилежание учителя ставят в пример другим. И мне чертовски льстило, что он настолько хорош в учёбе, насколько хорош был я сам.

Моя расправа над Куробэ возымела такой эффект, что больше никто не осмеливался потревожить спокойствие моего друга. Следует отметить, что как раз после этого случая, отношение Хидэ ко мне изменилось. Он стал отвечать взаимностью на мои чувства. Нет, он и до этого предпочитал моё общество всем остальным, но я чувствовал, что он не может полностью осознать моё к нему отношение, словно бы до конца не верил, что может найтись кто-то способный его любить. Он не давал для моих сомнений ни единого повода, так что это были лишь субъективные ощущения. И вот, с того дня что-то неуловимо изменилось. Хидэ словно бы увидел себя моими глазами. Он увидел, что это не странная прихоть с моей стороны, не затянувшаяся неумная шутка, а чувство намного более глубокое: спокойное и необъятное, как море в ноябре и обжигающе-жаркое, словно весеннее солнце в горах. И Хидэ, подобно угольку загорающемуся от жара костра, стал испытывать по отношению ко мне такое же чувство. Наши взаимные волны любви, словно бы преобразили нас и это преображение было совершенно незаметно окружающим.

Особенно забавно было, когда мы не могли уединиться или находились среди большого количества людей, скажем, на оживлённой улице. Посторонним было совершенно невдомёк, что два мальчишки, неторопливо бредущие куда-то, являются одним целым. Нет, мы не шли держась за руки, не бросали взаимных влюблённых взглядов, не шептали что-то на ушко. Мы могли стоять повернувшись спинами друг к другу и смотреть в разные стороны, но были единым организмом. Кровь, которую толкало сердце Хидэ, бежала по моим сосудам; воздух, который я вдыхал, в свою очередь выдыхали лёгкие Хидэ. Доходило до смешного. Я пробовал виноград у уличного торговца, и не успевал его вкус осесть у меня на языке, как Хидэ говорил: «кислый, не пойдёт» и через мгновение я соглашался. Действительно кислый. Но это всё было на людях. Стоило нам остаться без свидетелей, как взаимная страсть немедленно заставляла горячие руки пускаться в путешествия по шелковистым пустыням кожи, а мгновенно пересохшим губам искать спасительного оазиса в прохладе других губ. И время вновь замедляло свой ход, до тех пор, пока мы, задыхающиеся и счастливые не позволяли ему бежать дальше.

Но моей спокойной жизни скоро пришёл конец. Как-то однажды моя матушка сказала:

— Почему бы тебе не пригласить поиграть к нам домой твоих школьных подружек?

Этот простой вопрос вогнал меня в совершеннейший ступор. Я не знал доброй половины имён учившихся со мной девочек, а те что знал, постоянно путал. Более того, я не смог бы точно сказать, сколько всего девочек учится со мной в классе. Поэтому я промямлил нечто неопределённое и поспешно ретировался. Не мог же я ответить, что до одури люблю соседского паренька на четыре года младше себя, и никакие девочки мне сто лет не нужны! Дальше — больше. Бабушка Хидэ. Эта элегантная дама управляла салоном красоты или чем-то в этом роде. Однажды, когда я, как обычно зашёл за Хидэ к нему домой, она своей рукой нежно, но твёрдо взяла меня за плечо и негромко спросила:

— Что, очень любишь Хидэто?

Признаться, от этого вопроса я весь похолодел. Она стояла, глядя на меня сверху вниз, одетая в невероятно красивое кимоно, пахнущая шафраном, с таким искусно подведённым лицом, что оно не давало никаких зацепок относительно её возраста; направив на меня взгляд живых проницательных глаз, но её рука, держащая моё плечо, казалась мне дланью самого рока. Осторожно подбирая слова, со всей возможной почтительностью, я отвечал, что, да, люблю, в смысле, ну мы же с ним знакомы с самого детства. Так и не узнав, удовлетворил ли её мой ответ, я думал о другом. Почему она заинтересовалась моей скромной персоной? Ведь для родителей Хидэ я был уже таким привычным явлением в их доме, как большой телевизор в гостиной, или часть домашнего интерьера. Для них всё было понятно. Я давнишний друг их сына, мы никогда не ссоримся, я везде его сопровождаю и если что, не дам в обиду (что было совершеннейшей правдой). Что же она могла заподозрить? Несколько дней кряду, я ломал голову над этим вопросом, и, наконец, сообразил. Несомненно, она всё поняла в наших с Хидэ отношениях, несомненно и то, что о своём знании она никому не сообщит. А её вопрос, был своеобразной проверкой, понимаю ли я, что ей известно. Моё восхищение этой женщиной, её умом, многократно возросло. И самое главное — у нас появился покровитель.

Однажды, я завёл с Хидэ разговор о ней.

— Послушай, Хидэ, во всём слушайся свою бабушку.

— Бабушку? Почему? — он испуганно и непонимающе уставился на меня.

— Видишь ли, у тебя должен быть человек, понимающий жизнь и способный давать советы и наставлять. У меня этот человек — мой отец, мама витает в облаках и у неё голова по-другому устроена. Она ничего не смогла бы мне посоветовать. У тебя такой советчик — твоя бабушка, ведь родители особо тобой не занимаются. Понимаешь?

— Кажется, понимаю.

— Такие люди как она, многое знают, они способны уберечь нас от ошибок. Обещаешь мне слушаться её?

— Да, обещаю.

Лицо Хидэ посветлело, по глазам я видел, что он понимает меня. Как же я люблю его!

Время наше! Оно принадлежит нам, жизнь принадлежит нам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, это были счастливые годы. Мы отдали себя друг другу без остатка, он безраздельно владел мной и наоборот. Впереди расстилалась лазурная, ослепительная бесконечность и в этой бесконечности два атома, две песчинки на ладонях вечной весны, связанные несокрушимой силой, той силой, которую поднимая на знамёна, до неузнаваемости меняют этот мир. С нами ничего не может случиться, мы бессмертны, да мы и есть сама жизнь. Дни бежали, а мы оставались счастливыми. И вдруг новость, да ещё какая! Хидэ отправляют по какой-то программе обмена школьниками с идиотским названием, жить в чужих семьях в Америке. У меня будто выбили почву из-под ног. Хидэ с одной стороны был рад, как же, настоящее приключение, поездка в Штаты. Но глядя на моё состояние и сам заметно расстроился. Я же, совершенно раздавлен.

От одной, до четырёх недель. Для мотылька, это расстояние от рождения до смерти, для поросших мхом валунов в городском парке, это миг, ничто, для меня — почти приговор. Месяц без Хидэ. Я совершенно не представляю, как я буду без него всё это время, вот уж действительно, чтобы почувствовать как тебе жизненно необходимо что-либо, надо этого лишиться. Хидэ придумал одну штуку: написать друг другу письма и вручить до отъезда. Весь смысл в том, чтобы вскрыть конверты и прочесть содержимое, когда разлука станет невыносимой. Вечером, накануне отъезда, мы обмениваемся нашими посланиями. Уже почти темно, мы встречаемся в конце улицы, под каштаном.

Мы ничего не говорим, слова сейчас не нужны. Все слова превратились в бессмысленную россыпь звуков, бесцветную, будто застиранные до белизны тряпки. Даже эти бумажные прямоугольнички, на написание одного из которых я потратил мучительные два дня, пытаясь доверить бумаге свои чувства, даже они сейчас кажутся лишними. Уже в совершенной темноте я целую его солёные от слёз губы, он гладит мои волосы, мы обнимаемся так, что обоим становится трудно дышать. Затем мы расстаёмся. Расставание. Это слово, которое раньше так мало значило, сейчас заполняет моё сознание, оно расползлось, разбухло, отвратительное, как издохшая бродячая собака. Пока я тихо иду вдоль забора до своей калитки, я держу письмо в руке, прижатой к груди. Вокруг неистовствуют цикады, но я ничего не воспринимаю, будто уши заложены ватой. Приоткрываю калитку и проскальзываю во двор, черный, душный, укрытый от звёздного неба пологом дикого плюща, будто склеп. Калитка неслышно закрывается за мной.

Я не выдержал в конце второй недели. Вечером, запершись в своей комнате, я извлёк письмо из тайника между папкой для этюдов и альбомами графики Хакутэя Иси и Альбрехта Дюрера. На мгновение я замираю, но во всём доме тишина — та тишина, которая всю жизнь была моим союзником. Я прижимаю конверт к губам и просто стою некоторое время, закрыв глаза. Осторожно вскрываю его: небольшой, из толстой рифлёной бумаги хорошего качества. Хидэ не стал покупать готовый, а сделал его своими руками. Бережно разворачиваю письмо, некоторое время просто рассматриваю буквы, написанные его рукой, как же приятно их видеть, затем начинаю читать. После двух первых строк, текст расплывается, буквы начинают вести себя странно, они то увеличиваются, то уменьшаются в размерах, некоторые меняются местами, мои руки дрожат так, что я вынужден положить письмо на стол, и стоя на коленях, дочитываю его до конца. Его послание ко мне наполнено такой нежностью, такой любовью, что мой проверенный способ борьбы со слезами, запрокидыванием вверх головы, на этот раз терпит полное фиаско. Я роняю голову на руки и плачу, плачу и не могу остановиться.

Через неделю Хидэ вернулся домой. Его родные наметили на следующий день торжественный обед, на который пригласили всех соседей и моих родителей тоже. Накануне вечером, я уже слонялся около ограды его дома, и, хотя не видел Хидэ после приезда, моё сердце трепетало от сознания того, что он совсем рядом, так близко. Я неоднократно собирался уже пойти к себе, но каждый раз, как магнитом, меня возвращало обратно. Неизвестно, сколько бы я болтался под окнами чужого дома, но матушка, не выдержав, кликнула меня:

— Хватит уже гулять, пора ужинать! Вот несносный, не загнать его с улицы.

Я нехотя побрёл к себе, горячо желая, совсем не есть сегодня, а сразу лечь спать, чтобы поскорее настало завтра.

И вот, наконец, нарядно одетый, с достоинством идущий вместе с родителями, я вошёл в дом, который мог бы пробежать насквозь с закрытыми глазами и не разу не задеть ни один предмет. Пришло порядочно взрослых, а детей было всего ничего: какой-то явно скучающий, чужой мальчик намного меня старше, я, Хидэ и его младший братик, который не отходил от него ни на шаг. Нас рассадили по разным углам комнаты, и настроение моё сразу испортилось. Я не сводил с Хидэ влюблённого взгляда, но не мог перекинуться с ним хотя бы парой слов. Он, в свою очередь, тоже посматривал в мою сторону и, хотя старался казаться невозмутимым, был взволнован не меньше меня.

Все расспрашивали Хидэ об Америке, но очень скоро взрослые перешли на разговоры про политику, новый состав кабинета министров и будущие цены на рис. Какой-то высокий, лысый господин с костлявыми руками, что-то горячо доказывал моему отцу, который, склонив голову набок, почтительно улыбался, и непонятно было, согласен он со своим собеседником, или нет. О Хидэ, казалось, совсем позабыли. Он лишь пожал плечами и незаметно подмигнул мне. Я всё понял, подмигнул в ответ и не дожидаясь угощений, стал потихоньку пробираться к выходу. Ожидая его на улице, я краем уха услышал писклявый голосок, доносившийся из-за ограды и голос Хидэ, который что-то негромко сказал. Через мгновение Хидэ был уже рядом.

— Это ты с Хироси говорил? — спросил я.

— Ага, — улыбаясь, ответил Хидэ, — хотел увязаться следом, пришлось его припугнуть.

— Ох, и влетит нам с тобой, сбежали с торжественного обеда, — сказал я.

Хидэ лишь коротко рассмеялся.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а затем, словно в головы нам пришла одна и та же мысль, держась за руки, со всех ног бросились к старому городскому саду.

Часть 2-я

запись создана: 04.06.2011 в 01:47

---

Память, часть 2-я

* * *

Я перешёл в старшую школу, когда Хидэ уже учился в средней. Неожиданно, он стал пробовал свои силы в школьном оркестре, что было для меня вообще за гранью понимания, потому что я и музыка, были понятиями несовместимыми. Я годился разве что на роль слушателя, да и то, посредственного. Оркестр, пусть и любительский — только от одной этой мысли меня пробирала дрожь. Стоять на ярко освещённой сцене со сверкающими, мудрёными инструментами в руках, перед огромным, тёмным зрительным залом, полным высокомерных женщин с поджатыми губами и скучающих мужчин. И на концерт наверняка пришли члены попечительского совета школы, а где-то среди зрителей, невидимые со сцены, затаив дыхание за каждым твоим движением следят родители. Я, наверное, умер бы уже за кулисами, даже не выходя в зал. Только Хидэ был из другого теста, и относился к этому с поистине самурайским спокойствием.

После занятий, я поехал к нему. Шёл уже седьмой час, и в школе было малолюдно. Я долго шёл какими-то коридорами, руководствуясь табличками на стенах. Репетиционный зал располагался в большом помещении, напоминающем амфитеатр, в котором кроме Хидэ, никого уже не было. Я на цыпочках подкрался к приоткрытым дверям и заглянул внутрь: по кругу были расставлены пюпитры с нотными листами, стулья располагались в несколько рядов, в центре зала, с кларнетом в руках, задумчиво стоял Хидэ. Я смотрел на него некоторое время и мои губы, сами собой расплывались в улыбке. Хидэ почувствовав на себе чей-то взгляд, повернулся в мою сторону, улыбнулся в ответ и сделал рукой приглашающий жест.

— Почтеннейший Арэкусу-сан, прошу вас, проходите, — поклонившись, сказал он смешным басом, — добро пожаловать в оркестр, лучший во всей префектуре!

— Достопочтенный Хидэ-кун, — с поклоном парировал я в ответ, не менее солидным тоном, — почему же только в префектуре? Ваш оркестр широко известен во всём регионе!

Произнеся эти слова, я состроил лицо, которое, на мой взгляд, должно было принадлежать какому-нибудь пузатому и надменному, известному всей Японии музыкальному критику. Хидэ засмеялся, я, улыбаясь, подошёл к нему.

— Ты почему здесь один так поздно?

— Понимаешь, это всё проклятый кларнет, — ответил Хидэ, разбирая инструмент и укладывая его в футляр. — Не лежит у меня к нему сердце, ну никак не лежит. Вот труба, это то, что надо.

— Так попроси, чтобы тебе дали трубу, — предложил я, поддерживая ему футляр.

— Видишь ли.… Ох, спасибо. Видишь ли, я уже просил у Кокусэя-сан трубу, но он и слушать не хочет, вся беда в том, что у нас в оркестре уже есть трубач, а кларнетиста нет, — отвечал Хидэ, ловко захлопывая защёлки на футляре и ставя его на свободную полку стеллажа, уже заполненного футлярами и чехлами самых различных форм и размеров.

Повернувшись ко мне, Хидэ с озабоченным видом продолжал говорить, поправляя волосы, про трубу, кларнет, репетиции, зануду-дирижёра, а я смотрел в его глаза, и улыбался. Внезапно, он прервал речь на полуслове.

— Да ты же меня совсем не слушаешь!

— Я тебя слушаю, — тихо молвил я, продолжая улыбаться, и почему-то покраснев. Хидэ положил мне руки на плечи и какое-то время молчал.

— Соскучился? — тоже тихо спросил он, запустив пальцы в мои волосы.

Я кивнул, чувствуя, как увлажняются мои глаза и склонил голову на бок, чтобы прикоснуться щекой к его второй руке. Хидэ судорожно вздохнул и прижался ко мне всем телом.

— Я тоже скучал, — прошептал он, касаясь губами моей шеи, — а тут ещё этот кларнет.

Я чувствовал его горячее дыхание, и это было последней каплей, я и так столько сдерживал себя. Мы не виделись с ним почти весь день и всю прошлую ночь и ещё кусочек прошлого вечера, это было просто море бесполезного времени, и сейчас я не хотел терять ни секунды.

Наши губы жили своей жизнью, сливаясь, разъединяясь и сливаясь вновь, я чувствовал его язычок у себя во рту, его вкус, в свою очередь мой язык постоянно попадался в обжигающе-бархатный плен его губ. Руки Хидэ лежали у меня на плечах, а его пальчики выводили замысловатые узоры из волос моего затылка. Мои руки блуждая, скользили по его телу, и в полной тишине слышался лишь сухой шелест одежд, приводивший нас обоих в исступление. Целуясь, я даже не закрывал глаза, я хотел видеть его лицо постоянно, всегда, вечно. Мне было настолько хорошо, что всё происходящее казалось невозможным, нереальным. Внезапно, в моей голове сверкнула одна мысль:

— Двери, — пробормотал я, с трудом отрываясь.

— А? — Спросил, задыхаясь Хидэ, — что?

— Мы не заперли двери.

Вместо ответа, Хидэ начал расстёгивать мой воротник. Пуговицы сдавались одна за другой, я безвольно, как ребёнок, позволил себя раздевать. Теперь и мне было всё равно, даже если бы кто-то сейчас вошёл сюда и, обнаружив нас, поднял крик, даже если бы я был покрыт позором до конца дней своих и весь город показывал бы на меня пальцем, это было бы мне безразлично. То, что я видел, запечатлелась в моей памяти на всю жизнь.

Вокруг умирал день, заходящее солнце пускало в высокие оконца зала узкие кинжалы последних лучей, в красноватом свете которых, медленно кружились редкие пылинки. Было почти темно, в углах уже появились чернильные тени, контуры предметов становились размытыми, пюпитры напоминали стройных воинов императорской армии, а стулья казались бесконечными рядами конницы, уходящими во тьму. И в этих, уже исчезающих лучах света, я видел моего любимого, красивее которого не было никого в целом свете.

Его глаза стали бездонными, зрачки расширились, как у кошки, на лице пылал румянец. У меня пересохло во рту, я не мог отвести взгляд от этих глаз и, взяв кисти его рук в свои ладони, стал целовать эти тонкие, нервные пальцы, а затем, медленно начал снимать с Хидэ его белую рубашечку.

* * *

Большим сюрпризом стало его увлечение рок-музыкой, примерно в это же время со школьным оркестром было покончено. Я ничегошеньки не смыслил в роке. Для меня музыка ассоциировалась разве что с Гербертом фон Караяном и Рихтером, но Хидэ увлёкся отнюдь не такой музыкой. Начало всему, положила его бабушка, разузнав о его интересах, она подарила Хидэ какую-то дорогущую электрогитару иностранного производства. Это был подарок за окончание средней школы и переход в старшую школу в Канагаве. Первым, кому показал её Хидэ, был я.

Мы сидели в его комнате, и после того, как я продемонстрировал Хидэ несколько своих последних акварельных пейзажей, он торжественно расстегнул молнию мягкого чехла и протянул гитару мне. Я с величайшей осторожностью взял в руки глянцево-чёрный инструмент, и сразу увидел в нём свои многочисленные искажённые отражения.

— Ого, Хидэ, ну и агрегат, — пробормотал я, — и как она называется? Здесь есть название, но оно на иностранном.

— Гибсон! — ответил он. — Правда, красивая?

— Шикарная вещь, а что это за железка?

— Это бридж.

— Как будто я знаю, что такое бридж, — засмеялся я, — мне что бридж, что синий творог.

Хидэ расхохотался и сел рядом со мной.

— Сейчас я тебе всё объясню.

Я обнял его за плечи и стал слушать. В течение получаса, я узнал о гитарах больше, чем за всю свою жизнь. Теперь уже такие слова, как гриф, колки, хамбакеры, тремоло, не смущали моего ума.

— Но ты ведь, вроде не умеешь играть на гитаре, — заметил я.

— Совсем не умею, — беззаботно ответил Хидэ.

— Как же тогда?

— Нуу, гитарные аккорды печатают в музыкальных журналах, и потом у меня есть с кого брать пример, — Хидэ мотнул головой в сторону шкафа с пластинками.

Мы ещё поболтали о разных пустяках. Я лежал на постели, положив свою голову Хидэ на колени, и видел над собой его лицо. Он играл с моими волосами, а я гладил его ноги, с удовольствием наблюдая, как наливаются румянцем его щёчки. Затем я перевернулся на бок и, подперев голову рукой, спросил:

— Скажи, Хидэ, какую музыку ты сейчас слушаешь? Дело в том, — я замялся, — что я тоже хочу послушать что-нибудь этакое.

— Подожди-ка минутку, — с этими словами он подбежал к шкафу и протянул мне несколько конвертов с пластинками.

— Вот, держи. С этого ты начнёшь слушать.

Я с интересом стал рассматривать конверты: на одном была фотография белой скалы, в которой были выдолблены пять огромных человеческих лиц с длинными волосами, над камнем расстилалось синее небо. На другом конверте было изображение объятого пламенем, падающего дирижабля.

— Когда хорошенько их послушаешь, поставь вот это, — Хидэ бережно снял с полки ещё одну пластинку.

— Ну, ничего себе, — сказал я.

На конверте были изображены несколько человек одетых более чем странно: стройные фигуры были затянуты в облегающие чёрные кожаные одежды со множеством шипов, каких-то заклёпок, но самое главное — их лица! Чёрно-белый фантастический грим делал их похожими на героев комиксов или космических пришельцев.

— Эта музыка тебе очень понравится, я уверен, — сказал Хидэ.

Он принялся рассказывать мне об этих музыкантах, щёки его раскраснелись, глаза горели азартом, я никогда раньше не видел его таким и слушал, забыв обо всём на свете. Когда Хидэ закончил свой рассказ, я аккуратно положил пластинки на журнальный столик и сказал:

— Хидэ, можно попросить тебя об одной вещи?

— Всё что угодно, — с улыбкой ответил он, устроившись с ногами в кресле и чуть ли не свернувшись клубочком.

— Пожалуйста, — попросил я, — запри сюда дверь.

Какое-то время, Хидэ, игриво наклонив голову, смотрел мне в глаза таким взглядом, от которого у меня по всему телу пробегали горячие волны, затем беззвучно рассмеявшись, стремительно выпрыгнул из своего гнёздышка, и побежал выполнять мою просьбу.

Вернувшись вечером домой, захватив на кухне блюдце с галетами и стакан молока, я сразу пошёл в свою комнату. Я ещё чувствовал на себе прикосновения его рук и, словно облачённый в незримые одеяния, казалось, был ещё окружён теплом его тела.

Именно в той последовательности, о которой говорил Хидэ, я зарядил проигрыватель первой пластинкой, одел наушники и стал слушать.

К тому времени как Хидэ решил собрать свой первый бэнд, меня вовсю увлекла новая музыка. И даже не столько увлекла, это мягко сказано, а накрыла с головой.

Кипы пластинок в моей комнате уже не уступали коллекции Хидэ. Некоторые редкие вещи уже я, в свою очередь, давал ему слушать. Как только выдавалась свободная минута, он заходил за мной и мы совершали набеги в центр, в поисках альбомов всемирно известных групп, мимоходом скупая всевозможные тематические журналы. Нас знали в лицо продавцы всех музыкальных магазинов города.

Немного позже, мы оба вступили в фэн-клуб той самой группы, внешний вид участников которой, меня столь удивил. Хидэ оказался прав: мне безумно понравилась их музыка. Я днём и ночью слушал эти волшебные звуки электрогитар, то опускающиеся до первобытного рычания, то поднимающиеся до небесного пения сонмов ангелов, искренне не понимая, как раньше я был лишён всего этого. Но если я только слушал, то Хидэ с упорством одержимого учился играть.

К его «Гибсону» неожиданно понадобилось множество дополнительных устройств. Комната Хидэ теперь напоминала физическую лабораторию: повсюду стояли какие-то предметы с ручками, регуляторами и переключателями, а на полу, разноцветными змеями лежали разные провода. А моя берлога всё больше начинала походить на музыкальный магазин: все стены были увешаны плакатами и постерами, а полки и шкафы заполнены пластинками, даже под кроватью уютно расположилось несколько стопок.

Однажды отец, заглянув ко мне, иронично заметил:

— Сын, по-моему, будет проще, если ты перетащишь свою кровать в музыкальный магазин на Вакамацу, так ты сэкономишь уйму денег.

Я лишь виновато улыбнулся и развёл руками.

На следующий день, я помогал Хидэ тащить к нему домой новую модель гитарного усилителя. Этот чёртов ящик, наверное, весил сотню кан. Мои карманы топорщились от пачек со струнами, пот заливал глаза, а руки гудели. Хидэ положил в свои карманы соединительные кабели и их кольца торчали наружу, от физического напряжения он даже высунул кончик язычка, а надо лбом смешно топорщились слипшиеся волосы.

— О, Господи, — простонал Хидэ, — этот сундук меня доконает!

— Передохнём? — предложил я, задыхаясь.

— Ага, хорошо бы.

Мы одновременно опустили усилитель на тротуар.

— Если он звучит так же, как весит и сто́ит, ты ещё не скоро его поменяешь, — пошутил я, похлопывая ладонью по матово-чёрному, шершавому корпусу.

— Ох, только не весели меня, — смеясь, ответил Хидэ, — а то я растеряю остатки сил. Помнишь, как мы представляли себе, тогда, на стене сада, как будем мучиться в будущем?

— Конечно помню.

— Я и вообразить себе не мог, что маленький мотылёк и парень с невозможным именем, вместе будут тащить через полгорода какой-то ящик, который сдвинул бы с места разве что Ваканохана Кандзи!

Я хохочу так, что начинают болеть лёгкие, Хидэ от смеха сгибается почти пополам, и хватается за меня, чтобы не потерять равновесия.

Прохожие смотрят на нас неодобрительно, но некоторые тоже улыбаются. Солнечные лучи пробиваются сквозь кроны деревьев, дует лёгкий ветерок, немного остужая наши взмокшие спины и, хотя до дома ещё прилично идти, мне легко, я чувствую, что живу. Рядом со мной, самый дорогой для меня человек, такой весёлый, остроумный, бесконечно любимый, от осознания этого мне хочется петь — я счастлив.

Только через сорок минут, мы переступаем порог его комнаты. Я разминаю отёкшие пальцы, Хидэ со вздохом облегчения, садится на пол.

— Если хочешь, можешь ополоснуться, — говорит он, — дома никого нет.

— Я боюсь воды и никогда не моюсь в одиночестве, — медовым голосом произношу я. — Вот, если бы ты пошёл со мной.

— Ах ты, притворщик, — улыбается Хидэ, глядя на меня снизу вверх. — Если я пойду с тобой, то до гитары мне сегодня уже не добраться.

Я тихо смеюсь и иду мыться. В ванной я стаскиваю с себя футболку и лёгкие джинсы, больше на мне ничего нет, в тёплую погоду я не ношу нижнего белья, и некоторое время рассматриваю своё отражение в зеркале. Очень хорошо. Я уже давно задумал отрастить себе волосы наподобие причёски Пола Стэнли, и с удовольствием отмечаю, что они уже почти достают до плеч. Я определённо очень хорош собой: «Принц без королевства», думаю я про себя, и включаю воду.

Когда освежившись и закутавшись в полотенце, я возвращаюсь к Хидэ, уже всё готово. Он подключил усилитель к гитаре и ждёт меня.

Лишь только я появляюсь в дверях, Хидэ смотрит на меня, затем краснеет и отводит взгляд. Как же мне нравится эта его особенность, хотя мы знаем каждый сун наших тел, он иногда смущается, как будто всё происходит в первый раз. Я усаживаюсь в кресло, соблазнительно положив ногу на ногу, и разглаживаю полотенце на бёдрах.

— Кое-кто, мог бы и не наматывать полотенце, — как будто ни к кому не обращаясь, с лукавой усмешкой говорит Хидэ, подкручивая на гитаре регулятор тона.

— Кое-кто, мог бы составить мне компанию в ванной, — парирую я в ответ, глядя ему в глаза и нагло ухмыляясь.

Хидэ возводит взгляд к потолку, словно призывая небеса в свидетели, и выдыхает:

— Вымогатель.

Затем он проводит пальцами по новым струнам и спрашивает меня:

— Арэкусу, помнишь вчерашнюю вещицу, ну ту, с хорошим гитарным соло?

— Ещё бы, конечно помню! Мне показалось, что там немного использовался слайд.

— А вот сейчас, посмотрим, — с этими словами Хидэ берёт первый аккорд.

Я устраиваюсь поудобнее. Голос гитары заполняет комнату, риффы сменяют друг друга, звук становится жёстче и вдруг происходит чудо: я слышу точно такую же гитарную партию, как вчера на пластинке. Теперь уже я не могу отвести взгляда от Хидэ. Его лицо сосредоточено, губы плотно сжаты, инструмент как будто ничего не весит, я вижу как немного провис гитарный ремень. Пальцы Хидэ с невероятной скоростью меняют лады, медиатор в правой руке словно бы порхает над сталью струн, у меня перехватывает дыхание. В воздухе замирает финальный аккорд композиции. Тишина. Хидэ переводит дух.

— Уфф, и как тебе показалось? — весёлым тоном осведомляется он. — По-моему, вышло похоже.

Тут он замечает выражение моего лица.

— Что случилось, тебе нехорошо?

Вместо ответа я качаю головой, медленно поднимаю руки и начинаю хлопать в ладоши. Это, вероятно, были первые аплодисменты, которые в свою честь услышал Хидэ. Он вновь заливается краской и, поправляя гитару, смущённо произносит:

— Ну что ты, в самом деле? Зачем же? Ничего особенного.

Я продолжаю хлопать, и тогда в глазах Хидэ начинают прыгать чёртики. Он снимает гитару, и счастливо улыбаясь, раскланивается мне.

* * *

Закончив штудировать главу в учебнике английского, я собирался немного прогуляться, но, внезапно, дверь распахнулась, и в комнату вбежал Хидэ. Несколько секунд он переводил дух, затем рухнул в кресло, подтянув ноги к туловищу, обхватил их руками и положил подбородок на колени. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Я закрыл книгу и, положив её на край стола, повернулся к Хидэ.

— Что стряслось?

— Чёрт! Проклятие! Чёрт, чёрт!

— Прекрати ругаться и скажи толком, в чём дело?

— Извини, — тихим, напряжённым голосом произнёс Хидэ. — Ношусь, как полоумный, ты, наверное, занимался?

Я видел, что он здорово чем-то расстроен, поэтому, встал со стула, сел у него в ногах и взял в свои руки его ладони.

— Говори.

— Акихито! Акихито Киносита! — выпалил Хидэ с таким видом, будто это имя жгло ему язык.

Я терпеливо ждал продолжения.

— Он гитарист, у него своя банда, они играют хэви, и он, и вся его шайка из Саппоро.

— Пока я не вижу ничего страшного, — произнёс я спокойно.

— Ну как же, — дрожащим голосом сказал Хидэ, — у них название точь-в-точь как у моей группы.

До меня стало доходить.

— Только-только, стали немного известными, — продолжал Хидэ, — и тут такое! У нас же один сингл, один-единственный! А у них целых четыре, их знает каждая собака в городе, а через полгода будет знать вся префектура Хоккайдо. И они старше, мы для них просто малявки! Тетсу своими ушами слышал, как их второй гитарист всем хвастался в пивной, что контракт с «Фанданго» у них в кармане, мол, какая-то важная шишка из этого лэйбла видела их выступление, пришла в восторг, и выпуск лонгплея, лишь вопрос времени.

Хидэ вырвал ладони из моих рук, сжал ими голову и жалобно застонал. Я просто не мог видеть его в таком состоянии.

— Ты погоди так убиваться, — пробормотал я, судорожно соображая, что можно придумть. — Давай подумаем. Дано: есть твоя группа, не очень пока известная, и есть левые парни с таким же названием. Условие задачи: сохранить название твоей группы, но чтобы оно не вступало в противоречие с их названием, так?

— Конечно! — воскликнул Хидэ. А как это сделать?!

Хотел бы я знать ответ на этот вопрос!

Мы оба замолчали, раздумывая. Было тихо, лишь один раз по улице, рокоча покрышками по камням мостовой, не спеша проехал грузовик. Прошло около получаса.

— Послушай-ка, — вдруг подскочил Хидэ, надо просто немного изменить название, но так, чтобы на слух, оно не сильно отличалось.

Он схватил со стола лист бумаги и карандаш, и принялся писать.

— Было так, а станет, к примеру, вот так. Держи, — он протянул мне лист.

Я прочёл новое название.

— Вот и решение всех твоих проблем, — спокойно заметил я, возвращая ему листок. — И стоило из-за ерунды, так нервничать?

— И не говори, — виновато произнёс Хидэ, — после того, как ты всё разъяснил, решение лежало на поверхности.

— Может и лежало, только ты нашёл его первым, — веско заметил я.

— Ты представить не можешь, как я запаниковал: куда бежать, что делать?

— Надо было бежать ко мне, — улыбнулся я.

— Так я сразу к тебе и побежал, — засмеялся Хидэ, садясь на пол, рядом со мной.

— Вечно с тобой что-нибудь происходит, — сказал я, нежно обнимая его за плечи.

— Вот такой я есть, — самодовольно ответил он.

Я поцеловал его лоб, Хидэ провёл кончиками пальцев по моим щекам. Всё снова было замечательно.

— Но, Хидэ, — замогильным голосом, внезапно говорю я, — сейчас меня тревожит нечто намного более ужасное!

В его глазах отразился испуг.

— Какого чёрта Тетсу Кикути, вместо того чтобы усердно репетировать за ударной установкой, шляется по пивным и собирает всякие грязные слухи?

Хидэ облегчённо смеётся:

— Зато Кё, занимается как одержимый.

— Исоно вообще золотой человек, — подтверждаю я. — Мне очень нравится его вокал.

— Да? Я и не знал. Надо будет сказать ему, что у него появился такой горячий поклонник.

— Скажи, скажи. Только потом не удивляйся, что он будет прибегать ко мне домой, раньше тебя.

— Ха, вот уж дудки! Хироси Исоно — известный бабник, — запальчиво говорит Хидэ.

— Женщины, — глубокомысленно замечаю я, — да что они смыслят в любви.

— Какой же ты вредный!

— Я?! А кто собрался сообщить Кё о поклоннике? Кто намерен преподнести меня этому сердцееду на золотом блюде?

— Всё, я передумал, — быстро произносит Хидэ, задыхаясь от смеха и обнимая меня руками. — Никому не отдам!

Я, смеясь, опрокидываю его на постель и мы, какое-то время возимся на кровати, сбив одеяло на пол и разбросав во все стороны подушки. Затем мы сплетаем наши руки в объятиях, Хидэ целует меня, я чувствую отдалённые отзвуки будущего наслаждения. Но ещё только середина дня, и Хидэ с сожалением отрываясь, произносит:

— Меня там ребята ждут.

— Побежишь на репетицию?

— Ага.

Быстро поцеловав его в щёку, поднимаюсь с постели, Хидэ встаёт следом, приводя себя в порядок. Я бросаю обратно на кровать подушки и одеяло, стаскиваю с себя футболку и достаю из шкафа свежую рубашку.

— Я пойду с тобой, — говорю я, одеваясь.

— Правда? — обрадовано восклицает Хидэ.

— Конечно. Ведь кроме вокалиста бабника и выпивохи-барабанщика, мне ужас до чего, хочется послушать одного гитариста.

Хидэ запрокинув голову счастливо смеётся, и мы вместе выходим из дома на улицу.

* * *

После окончания старшей школы, выдержав свирепые вступительные экзамены, я был зачислен в ряды студентов университета Васэда. Хотя это было очень престижное место, я считал, что поспешил с выбором профессии. Дело в том, что мой отец мечтал обо мне, как о будущем приемнике на посту директора групп компаний, которые принадлежали нашей семье. Семейный бизнес заключался в производстве огромного количества полиграфической продукции. Каждая четвёртая книга, глянцевый журнал или газета в Японии, производились на наших фабриках. Но, чтобы занимать такую должность, естественно, необходимо было получить блестящее экономическое образование и много лет оттачивать навыки управленца. Неоднократно отец начинал разговор о том, чтобы я крепко задумался о своём будущем.

— Я уже не молод, Арэкусу, а ты всё витаешь в облаках со своей живописью. Получи профессию, которая сможет обеспечить тебя и твою семью, а картины можно рисовать в старости.

Хотя я мог бы возразить ему, что желаю писать картины не в старости, а всё время, умом я понимал — отец прав.

Так я стал студентом этого привилегированного места. Единственное, что огорчало меня, ездить приходилось к чёрту на рога — на другой конец Токио, аж на север Синдзюку. И второе, что меня ужасно бесило, это были тамошние студенты. Более чванливых и заносчивых молодых людей я в жизни не видывал! Хотя богатства моей семьи ничуть не уступали состоянию их семей, а кое-какие и превосходили, мне никогда бы и в голову не пришло так задирать нос перед сверстниками. А как меня принимали в школьный клуб! Пришлось шить на заказ тёмно-синий пиджак с гербом клуба на левой стороне груди, и белые брюки.

Вечером посвящения, мне пришлось стоя на сцене перед залом, наполненным стильными молодыми людьми и их ослепительными спутницами, выслушать слова оратора — студента последнего курса с лицом мопса и дряблыми щеками — о том, какая это великая честь, вступление в столь почётное сообщество. Причём говорил он это так, будто я баллотировался на пост президента Соединённых Штатов. Апофеозом всего, стало вручение мне медальона на белой шёлковой ленте, как первокурснику и младшему члену клуба. Когда я за полночь вернулся домой, то чувствовал себя, словно наглотался протухшей воды.

Затем потянулись студенческие будни, но, поскольку я обладал определённой усидчивостью, обучение не сильно тяготило меня. И всё это время, и окончание школы, и университетскую учёбу, я ни на мгновение не переставал думать о моём Хидэ. Встречались мы не так уж часто, как мне бы хотелось, но эти встречи были для нас обоих настоящим праздником. Как же он изменился! Постоянные занятия в различных спортивных секциях и разнообразные диеты сделали своё дело — о лишнем весе напоминали разве что детские фотографии. Но я и раньше не обращал на это никакого внимания. У любящих людей есть одна особенность, они видят внутреннюю суть, не отвлекаясь на внешнее. И как когда-то давно, я впервые увидел его, выходящего из калитки, то увидел не телесную оболочку, а его всего, как раскрытую книгу. И все мои чувства к Хидэ со временем не угасли, а напротив — окрепли.

Хидэ тоже окончил старшую школу первым учеником и, по совету бабушки, поступил на курсы косметологов, а его группа распалась. Кё и Тетсу присоединились к какому-то бэнду из Киото, игравшему пауэр метал, и Хидэ остался один.

На целых три месяца, летом, я должен был лететь в Канаду, стажироваться на экономическом факультете университета Квебека. Нас было всего девять счастливчиков, которые прошли жернова свирепого отбора профессора Кахи. Старенький, сухощавый профессор с колючим взглядом и стального цвета волосами, третировал нашу группу целых два семестра, словно непременно хотел сделать из нас нобелевских лауреатов.

— Экономика не даёт человечеству скатиться до первобытного состояния! — часто любил повторять он.

И вот, я уезжал из дома на целых три месяца. За 48 часов до моего рейса, мы провели с Хидэ наедине целый день.

В гостиничном номере постепенно становилось жарко, сквозь плотные шторы понемногу просачивалось июльское пекло. Уличного шума не слышно, лишь безнадёжно шелестел кондиционер.

Хидэ лежал на постели с сигаретой в зубах, моя левая рука была под его затылком, а пальцами правой, я выводил разнообразные узоры на его теле.

— Мм, щекотно, — вздрогнул он.

— И зачем ты начал курить? — спросил я, любуясь профилем его лица.

— От нервов, — вздохнул Хидэ. — Хоть как-то расслабляешься.

Мы немного помолчали.

— А помнишь наши письма, когда ты уезжал в Америку?

— Конечно, — отозвался он, отправляя окурок в пепельницу и поворачиваясь ко мне. — Я помню твоё послание наизусть.

— Я думал, что ты его давно выкинул.

— Ты, что, смеёшься надо мной?

— Ну, хорошо, не выкинул, ты нёс письмо в руках, но порывом ветра, его унесло в токийский залив.

— Если бы это произошло, — отозвался Хидэ, проводя пальцами вдоль моего позвоночника, — я бросился бы за ним вплавь. Письмо хранится у меня в комнате.

— Где? — я приподнялся на локте, — где ты его прячешь?

— Так я и признался, — смеётся он, — теперь это моя собственность.

Хидэ хочет поцеловать меня, но я уклоняюсь.

— Ты что?

— Я хочу ощущать твой вкус, а не продукции Филип Моррис.

Секунду он молча смотрит на меня.

— Вреднюга! Ладно, сейчас почищу зубы.

— Лежи уже, — я обнимаю его и сам начинаю целовать.

Простыни под нами почти влажные, наши обнажённые тела покрыты мелкими бисеринками пота. Сознание моё ещё фиксирует такие детали, но с каждым мгновением я погружаюсь в пучину наслаждения, и окружающая реальность перестаёт существовать.

* * *

Гул человеческих голосов заполнял собой всё здание, казалось, сам воздух вибрирует, перемещая во все стороны японскую, английскую, французскую и ещё Бог знает какие языки и диалекты — пёстрая толпа, атмосфера приключений.

Уже объявили посадку, а я всё крутил головой в поисках Хидэ. И вдруг, каким-то чудом, замечаю его лицо в огромной массе людей. Наши взгляды пересекаются, он, улыбаясь, отчаянно машет мне рукой и что-то кричит, но я не могу разобрать слов. Мой Хидэ. Я машу ему в ответ, к горлу подкатывает ком. На какое-то мгновение в голове мелькает безумная мысль: бросить всё к чертям, и поездку и стажировку, перемахнуть ограждение, обнять его и никогда больше не выпускать его руку из своей ладони. И наплевать, что багаж уже летит на высоте тридцати тысяч футов где-то над Тихим Океаном.

Мы никогда не следуем своим инстинктам, охотнее подчиняясь всяким предписаниям, циркулярам и правилам, будь то правила хорошего тона или дорожного движения. Мы всегда всем должны: родным, друзьям, обществу, ставя самих себя где-то в конце бесконечного списка кредиторов. Лишь женщины, руководствуясь своим природным даром, иронично именуемым мужчинами интуицией, способны выбрать из двух зол третий вариант, самый лучший.

Вот и я, не колеблясь, подавил в своём сердце, этот единственно верный поступок из всех возможных действий. И уже несёт меня толпа, мелькают чужие лица, распахиваются двери аэровокзала, стеклянный автобус, трап, дежурная улыбка бортпроводницы, кресло, иллюминатор.

Огромная, белоснежная птица начинает свой разбег. И я, каким-то иррациональным образом, чувствую на себе его взгляд, проникший сквозь людей, перегородки, бесконечные ленты с чемоданами, стены аэропорта, полторы мили чистого пространства, стальной бок самолёта и, наконец, достигший меня. Я отворачиваюсь от своего соседа в кресле справа, закрываю глаза, прижавшись лбом к стеклу иллюминатора, за которым пейзаж уже начинает размываться в разноцветные горизонтальные полосы, и повторяю шёпотом:

— Люблю тебя. Люблю. Хидэ.

Через два дня, когда я после занятий читал книгу в университетской библиотеке, мне сообщили, что в кампус доставили почту из Японии.

Пытаясь скрыть волнение, я вернул книгу на стеллаж и, выйдя из учебного корпуса, быстрым шагом, почти бегом, устремился к зданиям студенческих обиталищ, чьи остроконечные крыши виднелись над кронами деревьев. Небольшой кросс по тенистым дорожкам кленовой рощи, и вот они — старинные здания на французский манер, из тёмно-красного кирпича, опутанные плющом, с водосточными трубами в виде драконьих голов.

На моей кровати белела груда писем, узких и длинных рекламных проспектов и глянцевых журналов. Среди уймы разнообразной корреспонденции я сразу увидел письмо от Хидэ. Так быстро вскрыв ножом конверт, что чуть было, не порезался, я развернул его послание и принялся читать.

Почти всё письмо состояло из слов, которые только он мог мне говорить. Я чувствовал, как моё лицо начинает покрываться румянцем удовольствия. Лишь в самом конце, Хидэ сообщал, что приглашён в качестве гитариста, в очень перспективную банду играющую метал, с названием из одной буквы. Моя память, словно услужливая помощница, распахнула передо мной каталог с наименованиями различных команд, как местных, так и иностранных. Я сразу вспомнил об этой группе. Среди моей обширной коллекции музыки, были их несколько записей, изданных ограниченным тиражом. Они и вправду были хороши, вот только им не везло с участниками: появлялись новые, уходили уже сыгравшиеся, словно над бэндом довлел незримый рок.

Не знаю почему, но именно в тот момент, я почувствовал тень какой-то тревоги. Это было что-то мимолётное, словно в яркий, безоблачный, летний день, вам на глаза вдруг попадается свежевырытая яма, и быстрее, чем срабатывает сознание, перед вашим внутренним взором мелькает образ могилы и смерти.

И вот теперь, Хидэ в составе этой группы.

Я, не торопясь, аккуратно сложил его письмо и, глядя в окно на зелень сада, про себя лишь усмехнулся этим внезапным мрачным мыслям, даже и не предполагая ещё, что вот с этого момента, всё и началось.

запись создана: 04.06.2011 в 02:17

---

 

Память

II. Затмение

 

Всё исчезнет.
И хорошее и дурное.
Кажущиеся незыблемыми вещи,
Уже обречены в самый момент их создания.
Пустота и ничто — вот альфа и омега нашего мира.
Что же остаётся нам?
Что останется после нас?

Моим соседом по комнате оказался ирландец, чемпион университета по регби; конопатый, здоровый, как бык и обладающий всеми манерами сельского хулигана. Едва только увидев эти водянисто-голубые безжалостные глаза и торчащие во все стороны рыжие вихры, я понял, что мне несдобровать.

Виной всему был наш куратор, деятельный дурак. Он вообразил, что расселить нашу группу по всему кампусу — блестящая идея. Мол, это будет способствовать укреплению дружеских связей среди студентов разных стран. Моим друзьям повезло больше, их поселили на этаж к корейцам. Вообще там собралась хорошая компания: четверо корейцев и один китаец. Но они были в другом корпусе, а я стал соседом этого рыжего чудовища.

Когда я первый раз несмело вошёл в его владения, он некоторое время угрюмо разглядывал меня, как какого-то неизвестного науке зверька. Затем приоткрыл рот, и рыкающим голосом, глотая половину окончаний слов, с оттяжкой произнёс:

— Ну надо же. Вместо смазливой бабёнки мне подселили узкоглазого. Нет в жизни счастья.

Я лишился дара речи.

— И как тебя звать?

— Арэкусан… Арэкусу, пробормотал я.

— Ха, чёрта с два я буду тебя так называть, — процедил он сквозь зубы. — Просто япошка и всё, понял?

Я растеряно кивнул.

— И что ты стал, как лорд Кентэрбери? Вон твоя койка, стол и шкаф, распихаешь туда своё барахло и проваливай — мне надо отдохнуть.

Я снова кивнул и начал обживаться, стараясь не встречаться с ним глазами, но спиной чувствуя его взгляд. Комната мне очень понравилась. Это было обширное, светлое помещение с высоким кессонным потолком и мебелью, имевшей весьма антикварный вид. Моя кровать была таких размеров, что на неё легко бы поместились три таких человека как я. Что до грубости соседа, я списал её всего лишь на огорчение от того, что он привык жить один, и теперь его одиночество нарушено моим присутствием. Как показали дальнейшие события, я жестоко ошибался.

По правде говоря, я и сам бы с удовольствием вздремнул часок после перелёта, но он явно не желал моего общества, поэтому более или менее разместив вещи, я вышел в коридор. «Надо бы ознакомиться со списком своих преподавателей, да и вообще, посмотреть, что к чему» — решил я, и направился на улицу.

После сумрака коридора, солнечный свет ударил по глазам, а тут ещё и смена часовых поясов, так что неудивительно, что мне было не по себе. Вдобавок ко всему, разболелась голова и, когда я не торопясь шёл вперёд, меня немного пошатывало.

— Арэкусу-кун! — окликнул меня кто-то.

Я обернулся и увидел Кано, старшего нашей группы. В круглых очках и с короткой причёской, волосы которой, вопреки силе тяготения всегда торчали вверх, он напоминал забавного ёжика.

— Доброго дня, Кано-сан, — поклонился я.

— Доброго, — весело отозвался он, обнимая меня за талию. — Как устроился?

— Да так, — протянул я, — в общем нормально.

— И зачем нас разделили, хотел бы я знать? Ну ладно. Имей в виду, в шесть вечера у нас организационное собрание, а с завтрашнего утра начнётся весёленькая жизнь — занятия с рассвета и до потери сознания, — захихикал он. — Первую лекцию прочтёт Хасперс, только вообрази себе! Начинали постигать азы по его книгам, и вот он, собственной персоной будет давать нам материал. Так что, держись, — с этими словами Кано кивнул мне, я поклонился в ответ, и мы расстались до вечера.

Чувствуя себя несчастным и одиноким, я постоял немного, потёр виски кончиками пальцев и направился к учебным корпусам.

В восемь часов вечера, я деликатно постучал в дверь собственной комнаты, услышал в ответ неразборчивое мычание и вошёл внутрь. Он только поднялся с постели и отчаянно тёр глаза огромными кулаками, на лице отпечатались складки подушки, а волосы были взъерошены до такой степени, что это казалось невозможным.

— Вы уже отдохнули, э…,— начал я, сообразив, что он так и не назвал мне своего имени.

— Что ты там мямлишь, — протянул он зевая. — А? Меня зовут Бен, запомни это имя хорошенько, узкоглазый.

— Конечно, — ответил я. — Мне бы хотелось немного умыться. С дороги, — добавил я.

— Валяй, умывайся, — зевая, отозвался Бен. — Заодно я посмотрю на тебя.

— Мм, зачем?

— А затем, япошка, что нам в спортзал нужны люди. Только не воображай, что ты будешь тренироваться. Дело в том, что я подумываю использовать тебя вместо боксёрской груши.

Он захохотал, почёсывая волосатую грудь.

— И долго ты будешь хлопать глазами? Раздевайся! — приказал Бен.

Я принялся обнажаться, но вдруг вспомнил, что по привычке не одел нижнего белья. Я замер, в душе проклиная свою манеру и не зная, что теперь делать.

— Что случилось? Забыл, как снимаются штаны? — иронично осведомился он.

Я покраснел и медленно разделся.

— Чтоб мне пусто было! — воскликнул он, выкатывая глаза. — Ты что, беден как церковная мышь, раз не можешь позволить себе подштанников?

— Привычка, — пробормотал я, сгорая от стыда.

— Ага, рассказывай мне тут, — сказал Бен, подходя ближе и внимательно рассматривая меня с ног до головы.

— А ты хорошенький, — прогудел он, опуская свою руку на моё плечо. — Так прямо и не скажешь, сколько тебе лет. Почему у тебя причёска, как у девчонки? Что ты всё время молчишь, как пень?

— У меня причёска, как у одного музыканта, — попытался я всё объяснить.

— Что за музыкант?

Я назвал ему группу, которую очень любил.

— Чёрт возьми! Ты слушаешь этих размалёванных придурков?! Да ты совсем кретин! — захлёбываясь от смеха, воскликнул Бен. — Правда, весьма симпатичный кретин, знаешь ли. Я уже не так сильно жалею, что тебя бросили в мою берлогу. Сечёшь о чём я?

Я, оцепенев, думал, что если он посмеет, я вцеплюсь в его глаза, больше ничего противопоставить этой мускулистой туше я бы не мог. Но у Бена, очевидно, были в отношении меня другие планы, потому что, внезапно сняв свою лапу с моего плеча, он, как ни в чём не бывало, принялся, ворча, копаться в своих вещах, как я понял в поисках рубашки.

Тогда я, осторожно ступая, вошёл в ванную комнату, запер дверь и включил воду, пытаясь унять нервную дрожь.

* * *

У Бена был закадычный друг по имени Уильям, но все почему-то называли его Фредди. Никто не знал, почему к нему прилипло это прозвище, возможно из-за тонкого, облегающего стройную фигуру свитера, в чёрно-красную полоску с растянутыми рукавами, который он носил в любую погоду. На этом всё сходство с известным героем фильмов-ужасов и заканчивалось. Лицо у Фредди было настолько вытянутым, что напоминало свёрнутый конусом кулёк, карие глазки не смотрели подолгу в одну точку, поэтому собеседникам нелегко было перехватить его взгляд. Чёрные спутанные волосы, казалось, никогда не знали расчёски и закрывали добрую половину и так небольшого лица. Было сложно представить людей, более отличающихся один от другого, нежели Бен и Фредди, и являющихся близкими друзьями, однако это было так. Он обладал ещё одним качеством, о котором я узнал совершенно случайно.

Однажды, доедая свой обед в студенческой столовой, я почувствовал за спиной лёгкое движение и сейчас же тихий голос произнёс по-японски над самым моим ухом:

— Как делишки, жёлтый?

Я чуть не упал со стула и весь сжавшись в дурном предчувствии, оглянулся. Надо мной, довольный произведённым эффектом, скалил зубки Фредди. Внезапно лицо его исказилось.

— Что, не ожидал? — негромко спросил он. — Я знаю ваше птичье чирикание как свои пять пальцев.

Он уставился мне в глаза и добавил почти шёпотом:

— А ты тихоня. Думаешь умнее всех? Только я тебя насквозь вижу, поедатель риса.

У меня захолонуло сердце от неприкрытой угрозы, прозвучавшей в его словах. В следующее мгновение лёгкая улыбка уже вновь играла на его тонких губах, и Фредди расправив плечи, неслышно пошёл к выходу.

Я лишь смотрел ему в след не зная, что и думать. Очевидно, что вокруг меня разворачивались действия, об истинной подоплёке которых я не имел ни малейшего представления. Вся эта ситуация мне очень не нравилась. Только в одном я отдавал себе отчёт: даже если и не я был виновником этих событий, то уж точно находился в самом их эпицентре.

Всё случилось в конце четвёртой недели. Утомлённый после многочисленных занятий, я нос к носу столкнулся с Фредди, выходившим из нашей с Беном комнаты. Не успел я и рта раскрыть, как он, посмотрев странным взглядом, в котором смешивалась жалость и торжество, буквально прошмыгнул мимо меня, и скрылся за поворотом коридора. Секунду помедлив, я вошёл внутрь.

В центре комнаты стоял Бен, одетый в новый, белый спортивный костюм, и почти дружески мне улыбался.

— А вот и наша пчёлка пришла, — весело сказал он. — Ты совсем не бережёшь себя, знаешь ли.

Я недоуменно молчал, лишь несмело улыбнулся в ответ.

— Всё учишься, учишься, а вот мне и напрягаться не надо. Пока университетская команда в чемпионах, я могу вообще забить на учёбу.

Он сделал паузу и добавил уже совсем другим тоном:

— Узкоглазый, и долго ты собираешься бегать от меня? Я ведь не каменный.

Улыбка медленно сошла с моего лица.

— В тот раз, ты, наверное, вообразил, что я стану тебя хватать, ловить и всё такое? Но я не настолько туп, — произнёс Бен. — Ты всё сделаешь сам.

Я открыл рот, но не смог вымолвить ни слова.

— Думаешь, я спятил? А посмотри-ка на это.

С этими словами Бен достал из кармана конверт, который я сразу узнал. Это было письмо Хидэ. Всё поплыло у меня перед глазами.

— Я вот подумал, — продолжал Бен, — если бумажка с этими каракулями не имеет для тебя никакого значения, какого же дьявола ты её так запрятал? Мм? — он самодовольно ухмыльнулся. — Вот я и пригласил Фредди для дешифровки. Охота было узнать, что там такое написано.

— Пожалуйста, верните письмо, — одними губами произнёс я.

— Хм, а зачем? — спросил Бен, обмахиваясь конвертом как веером. — Очень увлекательное чтиво, как оказалось. Бедняжка Фредди чуть в обморок не брякнулся, когда перевёл письмецо. Он у меня такой чувствительный. Это ведь он тебя раскусил, я лишь подозревал, — сказал Бен, положив конверт обратно, в карман спортивной куртки.

Во мне боролись два желания: упасть перед ним на колени, или вцепиться ему в лицо.

— Пожалуйста. Верните. Письмо, — повторил я.

— Бе-бе-бе, что ты заладил как попугай. ЧЁРТОВ ИЗВРАЩЕНЕЦ! — мгновенно побагровев, вдруг гаркнул он так, что я вздрогнул. — И ты, и твой дружок! Что он только тут понаписывал! Вы всем этим занимались на самом деле? Ублюдки! Мы с Фредди до такого никогда бы не дошли, я всегда знал, что узкоглазые все сплошь чёртовы извращенцы! — в его лице мелькнуло что-то безумное. — И теперь ты в моей власти, понял? Если я предам огласке всё, что тут написано — тебе конец.

Он сделал шаг ко мне. Я не смог даже пошевелиться.

— У тебя только один выход.

Ещё шаг.

— Только один-единственный выход.

Ещё.

— Ты сам знаешь, что должен сделать, — его голос внезапно дрогнул.

Я с ужасом смотрел на него.

— Ты разденешь меня, потом разденешься сам и всё сделаешь.

Бен взял моё лицо в свои огромные ладони.

— Дрянь. Ненавижу.

Черты его лица исказились, губы дрожали, а в глазах стояли слёзы. Это было лицо сумасшедшего.

— Если ты сейчас закричишь, я просто убью тебя, сверну шею.

Я разлепил свои губы и каким-то чужим, низким голосом, которого сам не узнал, словно бы голова стала не моей, безжизненно произнёс:

— Только погасите свет.

Он растянул губы в жуткой улыбке.

— Ишь ты. Стеснительный, как Белоснежка. Такая дрянь.

Однако сделал шаг в сторону и щёлкнул выключателем. Комната погрузилась во мрак. Через мгновение над моей головой послышалось жадное сопение. Всё происходящее было настолько диким, что на секунду мне почудилось, будто во тьме, рядом со мной находится какой-то огромный зверь. Я спросил, даже не надеясь получить ответ:

— Обещайте, что вы отдадите мне письмо.

Пауза.

— Почему бы и нет, — раздался голос из темноты.

Вслед за этим, я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, и его рот прижался к моим, плотно сжатым губам.

Ещё не было и пяти часов утра, когда я, выскользнув из его постели, держась за стену, добрался до ванной комнаты и запер за собой дверь. Чувствовал я себя ужасно и выглядел не лучше. Грудь и спина были усеяны ссадинами, внутри всё болело, на шее отпечатались его пальцы, когда, насилуя меня, он сжимал моё горло. Вдобавок, он до крови прокусил мне нижнюю губу, а всё моё тело, будто мерзкая слизь, покрывал его засохший пот. Но самым скверным, было душевное состояние: подобного унижения я не испытывал никогда в жизни. Я присел на корточки и провёл у себя рукой, по счастью крови не было, но болело зверски. Включив душ, я принялся лихорадочно намыливаться, словно пытаясь смыть следы своего позора. В голове была абсолютная пустота, мне казалось, что я ощущаю внутренний объём своего незаполненного ничем черепа.

Я начал чистить зубы, и во рту появился металлический привкус крови. Это животное ещё целовало меня, и пыталось засунуть язык, но я сказал, что лучше возьму у него в рот, только пусть не лезет со своим языком. Предательская память услужливо подсовывает картину того, что мне пришлось проглотить. Меня тошнит прямо под душем, я торопливо смываю все следы скудной рвоты. Обняв себя руками, подставляю лицо струям воды, хотя она очень горячая, меня всего трясёт.

Почему-то я вспомнил образ Хидэ, такой далёкий, почти что нереальный. Вслед за этим на меня обрушилась одна мысль, такая жуткая, что у меня задрожали ноги. А что, если он тоже испытывал со мной такой же стыд и унижение, которое испытал я, но ничего не говорил в силу своей доброты и мягкости характера?

Конечно, это было полным бредом, но в тот момент я мало что соображал. Однако, думая о Хидэ, я постепенно начал успокаиваться. Какая бредовая мысль. Я никогда не поступал с ним подобным безжалостным образом, да и он со мной всегда был нежен и внимателен.

Хидэ, как же мне сейчас плохо!

Вода лилась на мою голову, волосы облепили лицо, я чувствовал каждую клеточку своего измученного тела, только боль внутри постепенно уходила — вода возвращала меня к жизни. Мои мысли тоже изменили направление. Я будто увидел свои будущие действия со стороны, словно записанные на киноплёнку.

Вот я на цыпочках выхожу из ванной в поисках самого тяжёлого предмета в комнате. Вроде ничего подходящего там нет. Ага, найдено: это тяжеленная крышка сливного бачка. Затем, неслышно, стараясь не дышать, как призрак оказываюсь рядом с его кроватью, и обрушиваю своё орудие на голову этого изверга, превращая её в кровавую кашу. Я закрываю глаза, и опираюсь руками о прохладную стенку душевой кабинки, вода бежит по моей спине, между лопатками, по выступающим позвонкам: как это приятно. Открыв глаза, я уже принял решение: «Ладно, чёрт с тобой. Живи, скот».

Я вымылся настолько тщательно, насколько это было возможно, гладко зачесав назад волосы, до красноты растерев себя грубым, махровым полотенцем. Затем надеваю чистую рубашку, брюки, набрасываю пиджак, и кладу письмо во внутренний карман, беру конспекты и книги, перед дверью зашнуровываю чёрные, без единого пятнышка туфли, и до начала занятий иду гулять. О лежащем в постели, и похрапывающем существе я даже не думаю, будто его и вовсе не существует на свете.

* * *

Неспроста народная мудрость гласит, что на самого отъявленного негодяя, найдётся ещё более гнусный негодяй. Через два дня после того, как Бен сделал это со мной, он шумно гулял в придорожном баре «Грин оук», который находился в пяти милях от университета, вверх по шоссе. На его беду, в этот кабак заглянула одна троица.

До этого, эти трое ограбили автозаправку, магазин, винную лавку, и угнали два автомобиля. По следу шла полиция нескольких провинций, а деньги подходили к концу, поэтому они и находились в поиске очередной добычи. Бен, по обыкновению соривший деньгами, сразу обратил на себя внимание. Им было плевать, что этот рыжий — звезда университетской сборной и поэтому круглый отличник, папенькин сынок, умеет управляться с вертолётом, и является вице-президентом местного яхт-клуба. В их глазах он был очередным дураком при деньгах. Они следили за ним весь вечер, и подкараулили на безлюдной автостоянке, освещаемой одним моргающим фонарём. Если бы Бен просто отдал все деньги, возможно дело кончилось бы несколькими тумаками. Но, как всегда, он стал нарываться, совершенно не обратив внимания на то, что все трое одеты несколько беспорядочно, будто попав в магазин одежды, напяливали всё подряд, кулаки их покрыты многочисленными ссадинами, а глаза с прищуром, смотрят прямо в переносицу собеседнику. Поэтому всё закончилось повреждённой челюстью, сломанным носом, двумя рёбрами и парой приличных гематом.

Бена, больше похожего на египетскую мумию из-за обилия перевязочного материала, на небольшом самолёте срочно доставили в какую-то частную клинику. Фредди, заливаясь слезами, в своём неизменном свитере, не отходя от мумии ни на шаг, улетел тем же самолётом, а я стал единственным обитателем нашей комнаты. Вот только всё напоминало мне о том, что здесь случилось. Даже эти подушки, в которые я зарывался лицом, чтобы не издать ни звука, вызывали у меня отвращение, поэтому я обратился к руководству кампуса, с просьбой переселиться к моим соотечественникам. Мою просьбу удовлетворили, и я оказался среди друзей. Совсем как дома.

Наш сосед напротив — весёлый парнишка-китаец, чертовски хорошо играющий в волейбол, и шпаривший по-английски, как Юджин О'Нил — обладал неистощимым запасом анекдотов и шуток. Корейцы были для меня на одно лицо, зато прекрасно готовили. Они не очень жаловали местную кухню, и постоянно стряпали что-то вкусненькое. Словом, всё вновь было хорошо.

Ещё тогда, утром, глядя на своё отражение в зеркале ванной комнаты, я дал себе слово, что ни одна живая душа на свете не узнает, что случилось. Первые несколько дней было очень тяжело. Я вдруг начинал дрожать, словно сильно озябнув, но это всё было от нервов. Так, когда я выходил из уборной, сунув руки в карманы, никто бы не подумал, глядя на моё спокойное, непроницаемое лицо, что минуту назад, прижавшись лбом к стене и мелко дрожа, я до крови кусал свои кулаки. Может быть поплакав, мне бы и стало тогда легче, не знаю. Только я не проронил ни одной слезы, жалея себя. Мало-помалу моя жизнь вошла в нормальное русло и, хотя пару раз я просыпался от ночных кошмаров, никто и не подозревал, что со мной произошло.

Неожиданно для самого себя, я вдруг подумал о смерти. Это началось рано утром, во время пробежки. Оббежав по парку вокруг двух корпусов, я подошёл к старому, декоративному прудику. Восстанавливая дыхание, бездумно смотрел на прозрачную водную гладь, спокойную, как зеркало, на которой недвижно лежали несколько кленовых листочков. Дальше в глубину вода чернела, и туда, в эту черноту, уходили стебли кувшинок. Я окинул взглядом пустые гравийные дорожки, деревья, зеркало пруда, и тут подумал о смерти. Не о какой-то абстрактной категории, а о неизбежной участи всего живого. Более того, я подумал о том, что именно смерть является единственно верным состоянием, а жизнь есть не что иное, как случайное отклонение от нормы.

Ещё я вспомнил детство и старую бочку, под водостоком на заднем дворе. После каждого дождя, бочка до краёв наполнялась водой. Затем наступала ясная погода, а вода из бочки, совсем понемногу, почти незаметно, уходила в землю. К концу недели, бочка была заполнена лишь на четверть. И сейчас я представил жизнь, как воду в той бочке. Просто случайный дождь, и бочка полна. Но время, обычное время не давало воде никаких шансов остаться в таком состоянии навсегда. Выходит, что пустота и есть смерть, а смерть, есть нормальное состояние. В тоже время жизнь, как наполненность, это исключение, игра случая, а раз наполненность стремится к пустоте, так и жизнь устремляется к смерти.

Я отчётливо вспомнил передовицы газет, где были описаны случаи, когда мужчины разных лет, отцы счастливых семейств, красивые, преуспевающие люди, одевая вновь вошедшие в моду щегольские подтяжки, цепляли их не к брюкам, а к люстрам, обматывая второй конец вокруг собственных шей. А разные ослепительные женщины, образцовые жёны и матери, предмет чёрной зависти соседей-холостяков; накормив семью завтраком, собрав мужа на службу, а детей в школу, включали в духовке газ, но не для того, чтобы зажечь огонь и испечь утку, а став на колени, сунуть в духовку собственную голову. Их после и находили такими, на сияющих чистотой кухнях, в роскошных платьях, с новым маникюром, и счастливыми улыбками на посиневших лицах. Неужели они все вдруг понимали, что устремляясь в пустоту, они, тем самым, ликвидируют эту досадную случайность возникновения ростка жизни, на необъятных нивах смерти. Какие странные мысли.

Я повернулся, и медленным шагом пошёл прочь от этого места, концентрируясь на правильном дыхании. Такой приятный, ещё немного прохладный воздух.

Затем я стал думать о нас с Хидэ. С точки зрения обычного человека, это были противоестественные отношения, я это прекрасно осознавал, но, в тоже время и помыслить не мог для себя другой участи. Конечно, рано или поздно придётся обзавестись семьёй и мне и ему, но жёны и дети не встанут между нами. Всё будет, как и раньше — мы, отдавшие свои сердца друг другу, предав собственные тела огню страсти, стали единым целым, невидимой субстанцией. Гибкой, как ветви ивы и твёрдой, как корунд. Вспоминая лицо Хидэ, я понял, откуда взялись мои чёрные мысли там, у пруда. Это была тоска по нему. В круговороте событий накрывших меня за это время, я совершенно не думал о нём, а между тем, подсознательно тосковал. Это было похоже на кислородное голодание: можно надеть большой целлофановый пакет на голову и выполнять физическую работу. Первое время ничего особенного не почувствуешь, только потом ощущается небольшой дискомфорт, который усиливается с каждой секундой. Лёгкие гоняют бесполезный нагретый воздух, в глазах всё плывёт, и все ваши желания уступают место одному. Самому главному.

Моя тоска была сродни потребности вновь дышать полной грудью. Самое простое и естественное желание. Я закусываю нижнюю губу и поднимаю голову, перед моим взором небо с барашками облаков.

— Любимый мой. Любимый, — вырывается у меня.

Это даже не мой разум или подсознание, каждая клеточка тела хочет избавления от кислородного голодания нашей разлуки.

Ещё мне очень нравились местные виды. Раньше я считал, что нет ничего красивее гор и лесов национального парка Никко, особенно одного места, где из лесной чащи берёт своё начало водопад Рюдзу. И только здесь я ощутил истинное величие природы.

Местность вокруг университета состояла из живописных холмов, поросших буковыми и кленовыми рощами. Между холмами бежала, причудливо изгибаясь, река, а милях в четырёх начинался настоящий лес, в котором терялась нитка шоссе. Лес простирался насколько хватало взора, лишь на самом горизонте синели крутые отроги гор. И эти невероятные деревья. Исполины-деревья, вздымавшиеся на головокружительную высоту, их огромные, узловатые корни, такие старые, что казались старше земли, из которой они черпали свою силу. К полудню замирало всякое движение, жаркое солнце нагревало стволы корабельных сосен, и они отдавали свой тягуче-янтарный, смоляной запах, смешивающийся с запахами чабреца и зверобоя.

В редкие минуты свободного времени, я вновь принялся рисовать этюды. Угольные карандаши подходили для этого, как нельзя лучше. Но часто, так и не закончив набросок, мои руки опускались, альбом, лежащий на коленях, закрывался, и я просто смотрел. Смотрел, не в силах отвести взора, от этой величественной красоты.

Как же я буду скучать, без этих видов. А уже скоро. Совсем скоро обратно, домой.

* * *

Кажется, я задремал в удобном кресле зала прилётов. Никогда бы не подумал, что могу уснуть, как сурок. Это опять виноваты тысячи миль спрессованных в десять часов полёта, и смена часовых поясов. Какой-то приятный сон, чьи руки меня тормошат?

— Ну, послушайте, — бормочу я, не в силах открыть глаза. — Хватит меня обжимать.

Слышится красивый смех, да такой знакомый!

— Соня. Соня-засоня, просыпайся! Я его повсюду ищу, а он дрыхнет без задних ног, ха-ха-ха!

Прямо передо мной на корточках сидит Хидэ, счастливо улыбаясь.

— Хэлоу воротилам экономики! — надув щёки, произносит он на смешном английском.

— Хидэ! — кричу я. Хватаю руками его плечи и притягиваю к себе. Наши губы встречаются. Сквозь смех он хочет сказать мне что-то, но я не даю ему возможности и пискнуть. Закончив с поцелуями, я усаживаю его себе на колени, крепко обнимая.

— А изменился то как! — восклицает Хидэ. — А зарос, мама дорогая! Ты похож на разбойника с большой дороги, как тебя в самолёт пустили!

— Кто бы говорил, — смеюсь я. — Зачем ты покрасил волосы в такие дикие цвета?

Хидэ делает страшные глаза и, подняв указательный палец, произносит:

— Имэйдж.

Я погибаю от смеха: «Имэйдж», ну надо же!

— И как у тебя только не увели багаж, — весело говорит он, беззаботно болтая ногами.

— Кто же станет красть чемоданы у разбойника? — отвечаю я, прижимаясь лицом к его плечу.

На Хидэ новая куртка, какая-то яркая рубашка, и пахнет от него очень приятно. Я, в своём измятом костюме, наверное, представляю собой не очень радостное зрелище. Ну, ничего! Горячий душ, восемь часов сна, и я буду тот ещё пижон, из Канады я вернулся не с пустыми руками.

Я поднимаюсь на ноги, Хидэ, несмотря на мои протесты, вешает себе на плечо мою спортивную сумку, я беру остальные два чемодана, и мы, поднявшись на эскалаторе одним уровнем выше, ступаем на ленту движущегося тротуара. Конечный пункт всех этих перемещений, самая желанная цель любого приезжего — многочисленные стоянки такси.

Уже дома я рассказал ему обо всём, что со мной случилось. Это вышло как-то само. Хидэ хотел знать все подробности моего вояжа. Ещё там я дал себе зарок держать язык за зубами, хватит одних моих страданий, ни к чему вываливать на Хидэ эту грязь. Но он будто чувствовал, что я о чём-то недоговариваю. Его глаза, казалось, заглядывают мне в душу, и я сдался. У меня не было сил ему лгать.

Помню, как во время моего монолога каменело его лицо, но я не мог остановиться, словно в моём сердце приоткрылись шлюзы, удерживающие до этого целое озеро зловонных нечистот. Я просто не мог больше держать это в себе. Когда все слова были сказаны, он взял кисти моих рук в ладони, и прижал к своим губам. Мне показалось, что через меня прошёл электрический разряд целого грозового облака. Я уткнулся лицом в его грудь и разрыдался. Шлюзы в сердце были распахнуты настежь, и обжигающие слёзы вымывали весь яд, который я носил в себе до этой секунды, ни словом, ни выражением лица не давая ни одной капле прорваться наружу.

— Про... прости меня. Пожалуйста, — силился я сказать, заливаясь слезами. Это был настоящий водопад, меня всего трясло.

— Ну что ты, дурашка. Ш-ш-ш, успокойся, — тоже плача, шептал он, гладя мою голову.

Я уже ничего не мог говорить и только плакал. Прикосновения его рук, были самым целительным лекарством. Совершенно обессиленный, я опустился на диван, Хидэ лёг рядом. Мы больше ничего не говорили, просто лежали, прижавшись друг к другу, даже не снимая одежды. Через некоторое время уснули, до самого утра не размыкая объятий.

* * *

Сегодня четверг, и в этот день я отправлюсь в студию, впервые посмотреть на эту группу. Об этом визите мы договорились с Хидэ накануне. Чёрт, я даже немного волнуюсь. Кабинет у меня маленький, просто скворечник, одно название. Зато есть что-то вроде гардеробной в шкафу. Надо бы переодеться — в деловом костюме, я буду смотреться белой вороной. Да и не люблю я эти костюмы, а галстук в конце рабочего дня ощущается форменной удавкой. Кожа, вот это другое дело! Ещё хорошо мотоцикл, но я до ужаса боюсь на них ездить, даже пассажиром, поэтому пришлось ограничиться недорогим открытым авто.

Открываю кабинетный шкаф: что же мне одеть. Разве что этот льняной пиджак? Нет, это всё ерунда. А, ладно, пропадать, так с музыкой! На свет появляется ярко-красная, короткая, приталенная кожаная куртка, чёрная водолазка с большой надписью ELVIS, состоящей из фиолетовых пятиконечных звёзд, голубые джинсы, и мягкие, как лайковые перчатки, чёрные замшевые полусапожки на каблуках. С головы снимается целая пригоршня заколок-невидимок, и волосы красивыми волнами опускаются на плечи. Образ завершают зеркальные очки-пилоты в тонкой красной оправе. Теперь всё готово, и я открываю дверь в смежные офисные помещения. Никого нет — обеденный перерыв. На своём месте только молоденькая сотрудница, которую недавно взяли в штат. На новичков всегда сваливают всю работу, крутись, как хочешь. Как мне это знакомо.

Посылаю воздушный поцелуй этому ангелу, который при виде такого чуда удивлённо приоткрывает ротик, и весело говорю заговорщицким голосом:

— Не волнуйся, это просто маскировка. Сверхсекретная встреча с Майклом Джексоном, он собирается купить у нас целое море газетной бумаги!

Пока молодая девушка ошарашено крутит головой, пытаясь переварить услышанное, я уже стремительно спускаюсь на скоростном лифте в подземный гараж. Пулей подлетаю к своему авто со сложенной крышей, и на кураже, даже не открывая дверцу, просто перепрыгиваю и плюхаюсь на сидение. Рокот мотора заполняет безлюдную бетонную пещеру, газ в пол, и я вылетаю на улицу.

Здание, в котором размещались многочисленные независимые студии, изнутри напоминало швейцарский сыр, так много в нём было тёмных, узких коридорчиков, комнатушек, каких-то переходов и закоулков. Из-за некоторых дверей доносились звуки электрогитар, где-то бумкали барабаны, а один раз, откуда-то с верхних этажей, раздалось пение, более напоминающее истошные вопли — кто-то безуспешно пытался подражать вокалу Брюса Дикинсона. И вдруг, перекрывая все эти звуки, взламывая перекрытия, по зданию зазвучало соло на ударной установке. И как зазвучало! Это был неистовый бласт-бит, лучший, что я когда-либо слышал. Я забыл обо всём на свете и, желая только увидеть того, кто так играет, пошёл на этот звук. К сожалению, в этом лабиринте звуки отражались как только можно, и установить их источник, было настоящей проблемой. Ко всему прочему, соло вскоре умолкло, завершившись на какой-то уж совсем пулемётной скорости.

— Ну и дела, — пробормотал я. — Хотел бы я взглянуть на этого человека.

Хотя, почему я решил, что он японец? Конечно! Какой-нибудь приезжий, западный музыкант.

Мои блуждания в потёмках завершились тем, что я окончательно заблудился, и вдобавок, упёрся в глухую стену тупика. Размышляя, что делать дальше, я почувствовал, как за локоть моей правой руки взялись чьи-то пальцы. Обернувшись, и заранее улыбаясь, я увидел, что это вовсе не Хидэ. Передо мной стоял стройный молодой человек, с длинными, осветлёнными волосами и улыбался мне. Остальных подробностей было не разглядеть из-за темноты.

— Вы Арэкусу? — спросил он приятным голосом.

— Да.

— Хидэ сказал, что вы должны прийти. Он сам бы вас встретил, но, только (лёгкий смешок) случайно вырвал гитарный кабель. Так что пришлось мне.

— Вы очень любезны, — сказал я.

— Пустяки. Пойдёмте, здесь недалеко.

— И как вы ориентируетесь в этом лабиринте?

— А я провожу здесь больше времени, чем дома.

Мы шли по длинному коридору.

— Скажите, пожалуйста, — начал я, — вы случайно не знаете, кто здесь играл на ударных? Минут десять назад.

— А что такое? — спросил он, замедляя шаг.

— Просто, я никогда раньше не слышал такой замечательной техники игры.

Мы, наконец, вышли к освещённому участку коридора. Он остановился и, глядя мне в глаза, спросил:

— Вам, правда, понравилось?

— Очень, — искренне ответил я.

Он, наклонив голову и убирая волосы со лба, сказал, тепло мне улыбаясь:

— Сейчас вы сами всё увидите, нам направо, — и, пропустив меня немного вперёд, он положил руку мне на талию.

— Так вы разбираетесь в музыке?

— Как вам сказать, — ответил я. — Музыкального образования у меня нет, но немного разбираюсь.

— А в этом здании ни у кого нет музыкального образования, — рассмеялся он.

Я засмеялся в ответ. Хотя меня немного напрягала его рука, уже переместившаяся на моё бедро, мне импонировала его манера общения и чувство юмора.

— Вот и пришли, — воскликнул мой новый знакомый, открывая дверь и пропустив меня вперёд.

Я оказался в ярко освещённом квадратном помещении, где кроме Хидэ было ещё три человека.

— Арэкусу, наконец-то! — воскликнул Хидэ, сидя на полу с целой охапкой каких-то шнуров. — Проклятый кабель.

Рядом с ним, на корточках сидел симпатичный человек, и помогал ему.

— Попробуй-ка этот.

— Он самый! Спасибо, Пата.

— Наш друг попал в такое же затруднение, что и мы все когда-то, — весело продолжил мой спутник, чья рука уже переместилась на моё плечо. — Ой, я же забыл представиться: Хаяси, — он протянул мне руку.

— Вы спасли меня от печальной участи в этом лабиринте, господин Хаяси! — воскликнул я, отвечая на рукопожатие.

— Просто Ёсики и, пожалуйста, никаких «господ». А это, Тосимицу.

Ко мне подошёл человек плотного телосложения, с какой-то детской, обезоруживающей улыбкой.

— Тоси, — произнёс он, пожимая мою руку.

— Арэкусу.

— Это Томоаки, — продолжал Ёсики.

Человек, помогавший Хидэ, приблизился к нам.

— Пата.

— Очень приятно.

— Здорово! Я Тайдзи Савада, можно Тайдзи, — хрипловатым голосом сказал последний участник.

— Очень, очень приятно. Арэкусу.

— Ну, а Хидэ, вы и так знаете, — рассмеялся Ёсики.

Все улыбались. Положительно, это были очень приятные люди.

— Друзья детства, это замечательно, — продолжил Ёсики. — Вот мы с Тоси, тоже знакомы сто лет. Правда? Му-усечка! — с этими словами, он шутливо потрепал его по щеке.

— Ну что ты, Ёси, — пробормотал тот, смущённо улыбаясь.

— Мы сегодня будем что-нибудь писать, или как?! — вдруг раздался раздражённый голос, шедший откуда-то сверху.

— Обязательно! — сразу став серьёзным, крикнул Ёсики кому-то, сложив ладони лодочкой.

Поднялась страшная суета, все стали хватать инструменты, а я только вертел головой, пытаясь понять, откуда идёт голос невидимого собеседника.

Ёсики схватил меня за плечи, и буквально оттащил в угол, где стояло несколько старых стульев.

— Сиди здесь, и Бога ради, не вздумай шуметь, ладно?

— Конечно, конечно! А кто это сейчас говорил?

Вместо ответа он кивнул на несколько динамиков в потолке, на которые я вначале, не обратил внимания.

— Начинаем! — громко сказал Ёсики. — Эй, Кату! Кату!!

— Чего?

Распахнулась маленькая дверь, и оттуда вынырнул взъерошенный человек в драных джинсах, розовой маечке с лэйбой Sex Pistols, поверх которой чёрным маркером было написано Motörhead, и спичкой, прилипшей к нижней губе.

— Кату, добавь-ка звука на ударные. На бочку и чуть на том-томы.

— А не будет ли слишком много? — задумчиво протянул Кату, жуя спичку.

— Будет хорошо, — безмятежно улыбаясь, ответил Ёсики.

— Сейчас пишем?

— Нет, ещё один прогон.

Кату хмыкнул, и юркнул обратно, закрыв дверь.

Я смотрел на всё это, открыв рот. Раздалось какое-то чуть слышное гудение. Ёсики, взяв барабанные палочки, бросил быстрый взгляд в мою сторону и подмигнул мне. Я подмигнул в ответ. Хидэ, Пата и Тайдзи были на своих местах. Тоси откашлялся, и наступила тишина. Я подался вперёд, чтобы не пропустить ни звука, и старый стул подо мною отчаянно заскрипел. Я замер, в душе проклиная эту рухлядь.

— Три, четыре! — воскликнул Ёсики, и врезал по ударным.

Боже! От удара звуковой волны, меня едва не опрокинуло вместе со стулом! Затем вступили гитары. Я не узнавал Хидэ! Он подпрыгивал вверх, пытаясь в прыжке повернуться, Пата неистово тряс своей гривой, а Тайдзи вообще дёргался, как припадочный. Тоси начал петь. Этот милый, улыбчивый человек, высоким надрывным голосом пел про кровь, секс, насилие и несчастную любовь, где всех в финале ждёт смерть. Ёсики так лупил по установке, будто хотел разнести её вдребезги, или, по крайней мере, вогнать в землю. Я восторженно и потрясённо наблюдал за всем этим безумством. Их игра была удивительна, не обошлось без некоторых шероховатостей, но такой искренности и драйва, мне не приходилось слышать уже давно. Я сразу узнал звук ритм-секции, это было то самое соло на ударных, так впечатлившее меня. Я даже не заметил, как закончилась песня, и продолжал сидеть, глядя на них во все глаза.

— Ой, видел бы ты сейчас своё лицо! — засмеялся Хидэ.

Они подошли ко мне, отложив инструменты, и улыбаясь.

— Да-а. Вы, ребята, даёте, — произнёс я, не слыша собственного голоса.

— Надо ли понимать, что тебе понравилось? — немного кокетливо спросил Ёсики, выставив вперёд левое плечо.

— Очень понравилось, — отозвался я, поднимаясь на ноги. — Вот только из-за этого стула, я чуть было не оказался на полу.

— Весь этот хлам надо давно было выкинуть отсюда, — воскликнул Тайдзи.

— Выкинуть можно, — обернулся к нему Ёсики, — только тогда мы останемся без стульев, — он вновь повернулся ко мне. — Других-то у нас всё равно нет.

Тоси засмеялся, за ним засмеялся Пата, и через мгновение мы все хохотали.

Удивительные это были люди. Настолько непохожие друг на друга, но в тоже время необычайно дружные. Эта тесная дружба не делала их компанию закрытой. Наоборот, попади вы в круг их общения, немедленно начинало казаться, что это ваши приятели. Я знал их меньше часа, но чувствовал себя среди них очень уютно. Словно бы не посторонний парень, друг недавно принятого гитариста просто так с улицы пришёл на репетицию, а старинный знакомый заглянул проведать добрых друзей. Почему так получилось, я не понимал. По лицу Хидэ я видел, как он радуется тому, что я сразу нашёл с ними общий язык. Однако веселье весельем, но и работать надо. Я сразу понял, насколько это усердные и трудолюбивые люди. Такая слаженная и уверенная игра, не могла быть делом пары дней. Ёсики явно не преувеличивал, говоря, что они проводят здесь больше времени, чем дома. Поэтому я, тепло со всеми попрощавшись, вышел в коридор. Немного погодя ко мне подошёл Хидэ.

— Ну как? — спросил он, взяв меня за руки.

— Знаешь, эти парни просто молодцы.

— Ещё бы, мы столько репетируем. А ты им понравился.

— Думаешь? — спросил я, немного смутившись.

— Точно тебе говорю. А как вовремя ты решил, что уже пора. Нам кровь из носа надо записать эту вещь сегодня.

— Они очень прилично играют, — сказал я, поглаживая его пальцы.

— А я? — спросил Хидэ, сразу превратившись в ребёнка, непременно требующего похвалы.

— Ты и так знаешь, что я отвечу, — с этими словами я поцеловал его голову.

Хидэ приобнял меня, потом взяв за руку, произнёс:

— Пошли, я выведу тебя из этого дурдома, а то проплутаешь здесь до вечера.

Уже в машине, по пути обратно на работу я думал, как всё удачно складывается. Если даже мне было с ними комфортно, то Хидэ и подавно. И ещё: c таким качеством звучания, и усердием, их ждёт блестящая перспектива. Как показало будущее, я не ошибся.

Часть 2-я

запись создана: 13.10.2011 в 18:47

---

Память II, часть 2-я

* * *

Очень много времени у меня отнимала работа. По правде говоря, она отнимала почти всё время. Шесть дней в неделю, по условные восемь часов. Условные потому, что редко когда в день выходило меньше десяти, а то и двенадцати. Пусть я и окончил университет с отличием, начинать пришлось с самого начала. Нет, я не мыл полы, хотя и слышал, что раньше такое было в порядке вещей. У меня даже был отдельный кабинет, пусть и размером с кладовку, площадью в два татами. Но это была тяжёлая, черновая работа. Фактически, я был никем. Потребовалось четыре года, прежде чем дело сдвинулось с мёртвой точки. Помог случай.

Мне поручили подготовить служебную записку, с проектом развития компании на зарубежных рынках сбыта. Такую же записку составил и Хикори Норо — самый пожилой работник отдела планирования. Полноватый, всегда тщательно причёсанный человек с круглым лицом, начисто лишённый честолюбия. За глаза его называли не иначе как Дедушка Но, так он был стар. В компанию он пришёл с одного предприятия, купленного американцами, и впоследствии ими закрытого. Должность его была не намного выше моей, но все предложения о повышении, он неизменно отклонял.

— К чему все эти начальственные посты? — говорил он, покашливая. — На своём месте я приношу гораздо больше пользы.

Ни я, ни другие молодые работники и не догадывались, каким огромным опытом обладал этот неприметный, всегда безукоризненно одетый пожилой мужчина, к чьему мнению прислушивались даже в совете директоров.

Слушать наши доклады должны были двое работников немного меня старше, занимавшие более высокие должности, и сам начальник отдела, тоже человек в годах.

— Читай первый, Арэкусу, — посмеиваясь, предложили парни. — Не то мы здесь уснём.

Это был явный намёк на Дедушку Но, который добродушно щурясь, словно речь шла о ком-то другом, рылся в своём портфеле. Начальник внимательно просматривал бумаги из своей папки, и казалось, ничего не замечал. Меня немного покоробило их отношение к этому старому человеку, поэтому я самым учтивым образом предложил ему выступить первым. Норо, как ни в чём не бывало, прочёл свой материал, следом выступил я, и мы разошлись по рабочим местам. Я и подумать не мог, что начальник, читающий листы из толстой папки, всё это время за нами внимательно следил. А спустя много дней, на одной загородной встрече, в беседе с такими же крупными руководителями, посетовал, как мало уважают людей старшего поколения.

— Разве что этот парнишка.… Да, этот весь в отца. Толк из него будет.

— Как, как? Как его звать? — спросил кто-то.

Прозвучало моё имя.

— Что, думаете, будет толк?

— Ну а почему нет, — ответил он закуривая.

Вот так я и получил первое, небольшое повышение. Всё было настолько неожиданно, что я навыдумывал себе чёрти чего. Мне казалось, что это своеобразная проверка, что за мной следят, поэтому рыл носом землю, совсем пропадая на работе, хотя прибавка была совсем невелика. Никто за мной, конечно, не следил, просто через некоторое время, за мной закрепилась репутация не только учтивого человека, но и работника, который расшибётся в лепёшку, лишь бы обеспечить делу положительный итог.

Ах, Дедушка Но! Сам того не ведая, ты стал крёстным отцом моей карьеры.

* * *

Людей было — не протолкнуться. Я сразу понял, что выбрал правильную одежду: вместо мягкой кожаной куртки с бахромой на рукавах, одел чёрную мотоциклетную, из толстой кожи с яркими оранжевыми вставками. Иначе вся бахрома уже была бы оторвана. Как мы все поместились в вагон, я не представляю. Я говорю «мы», потому что, похоже, все здесь едут на их концерт в пригород. Не нашлось ни одной площадки поближе к столице, на которой бы выступила молодая, не очень известная метал группа.

Вообще-то в Тибе было пару мест, но Ёсики наотрез отказался. Хидэ рассказал мне, что остальные были в принципе не против такого варианта, но Ёсики и слушать ничего не желал. Одно слово «Тиба», выводило его из равновесия: «Так мы никогда не выберемся из этой дыры»! И доводы подействовали. Вот почему, ещё накануне утром, Хидэ с остальными уже уехали. Надо было перевезти оборудование, инструменты, и подготовить сцену.

Ну а я еду в этом вагоне, со всех сторон сжатый людскими телами. Конечно, можно было с комфортом доехать и на машине, но мне показалось, что будет правильным купить билет, и ехать вместе со всеми. К тому же, в конце недели, я по обыкновению оказывался на мели, так что на бензин всё равно бы не хватило.

Честно говоря, я и не думал, что у группы уже столько поклонников. Мы словно бунтари-заговорщики, объединённые общим интересом. И не нужно тайного сигнала или пароля, чтобы признать своего. Всё дело в одежде. Наша чёрная кожаная одежда, в любых сочетаниях, шипастые браслеты на руках, на шеях. Цепи, заклёпки, значки, странные причёски у девушек, не менее странные у парней. Макияж, более похожий на боевую раскраску. Мои волосы свободно лежат на плечах, вокруг глаз тени, а губы очерчены контурным карандашом. Я нисколько не напоминаю корректного, скромного человека в строгом костюме, которого сослуживцы привыкли видеть каждый день. Что и говорить, они были бы весьма удивлены этим превращением. Впрочем, меня и не узнал бы никто. В полуметре от себя, я вижу чьё-то лицо с красиво подведёнными глазами, и помадой ярко-синего цвета на чувственных губах. Я не могу определить, это он, или она, но это не важно. Эти красивые глаза без стеснения разглядывают меня, и я улыбаюсь.

А вот это точно девушка, рядом со своей подружкой. Их причёски напоминают морские звёзды, рожки торчат во все стороны, а на пухлых щёчках старательно нарисованы буквы «икс». Сколько здесь ещё разных образов, каждый придумал что-то своё.

Но стоят, то тут, то там, вполне себе обычные люди в белых рубашках, очках, галстуках, с такими скучными будничными стрижками. Стоят, спокойно глядя перед собой, или читают газеты. Но это не в счёт, они не наши. Мы просто движемся вместе с ними в одном направлении, но они не с нами. Мы — это я, парень с красивыми глазами, девушки-морские звёзды, и ещё десятки человек. Наши тела затянутые в кожу, плотно прижатые друг к другу теснотой вагона, горячая кровь бегущая по артериям, наше общее дыхание. Всё это наполняет пространство вокруг нас такой сексуальной энергией и жизненной силой, что пропади сейчас электричество в контактном проводе, этот вагон, питаемый нашей мощью, толкал бы весь состав вперёд. В гору. Всё время вперёд, пока не кончатся рельсы. И даже дальше.

Я предвкушаю, как увижу Хидэ, как всегда красивого, услышу его игру. Его и остальных. И тогда для меня не будет ничего, кроме этой музыки. Я буду её пить, есть, купаться в ней. Я смогу её даже видеть: гром ударной установки Ёсики, вместе с гулом инфразвука Тайдзи, будут завитками и кольцами табачного дыма обволакивать всё вокруг. Гитарные рулады Паты, как солнечные зайчики, будут сиять на наших лицах так, что хочется зажмуриться от удовольствия. Голос Тоси, это просто волшебный перезвон колокольчиков небесной колесницы. Только успей досчитать до семи, и крикнуть «Хэйо!», как все желания исполнятся. И Хидэ. Хидэ! Звук его гитары, это полотно радуги. Но радуга не висит, как подкова в небе после дождя, отражаясь в изгибе реки — она рождается в его сердце. Через движения пальцев и колебания струн, она превращается в электрические импульсы, набирает силу в катушках и лампах, и сквозь дрожащие диффузоры динамиков разлетается по всему свету.

Ещё до того, как о них заговорила вся страна, когда в четырёх из пяти газетных листках появились их фотографии, а в телепередачах они сами, и разные важные люди, надувая щёки, говорили: «Ну вот, можем, когда захотим». Или: «Мы же ничуть не уступаем западным музыкантам», произошло одно событие. Это был концерт. Но не просто их ещё один концерт, а выступление в «Мегуро Лайв», в Токио. Это место было Рубиконом. До него вы могли быть очень талантливыми ребятами из провинции, впрочем, не способнее уймы других групп, чтобы на вас обратили внимание. И вы могли быть после. А уже тогда, вполне рассчитывать на скорое появление человека с внимательным взглядом, любезно вручающего вам свою визитную карточку. Если вы были рождены под счастливой звездой, таких людей могло быть даже несколько. И это значило самое главное: вас слышали, вас запомнили, на вас обратили внимание. Как Ёсики удалось добиться этого выступления, я не представляю. Быть может, он держал управляющего за глотку, пока остальные выкручивали ему руки, не знаю. Надо ли говорить, что выступление имело успех, и возбуждённая публика после концерта не спешила расходиться.

Но в этот раз появления человека с визиткой не произошло. Всё дело было в музыкальных критиках. Практически с того момента, когда у группы появился собственный, легко узнаваемый стиль, критики их невзлюбили. И это была не просто нелюбовь, а откровенная неприязнь. Дело усугублялось ещё и тем, что Ёсики их на дух не переносил. При мне, несколько раз в довольно резкой форме, он высказывался об очередной статье и её авторе.

— Да что они себе позволяют?! Какого чёрта лезут с советами?

Впрочем, быстро взяв себя в руки, говорил пренебрежительным тоном:

— Ну вот, каждый занят любимым делом. Они сочиняют небылицы, а мы создаём музыку. Пускай пишут что хотят!

И они писали, да ещё как. «Очередной концерт клоунов», или «Огородное пугало требует опровержений», ещё не самые яркие эпитеты, которыми они награждали лидера и всю группу.

Я отлично понимал, чем это грозит. Дурная репутация — худшее, что может быть в любом деле. Хидэ тоже осознавал, что лёгкого пути не будет. Понравиться не получилось, и никто не возьмёт под крылышко, помощи не будет. Чтобы оплачивать счета за новую, современную студию, всем приходилось подрабатывать. Из своего и так небольшого жалования, я вносил за Хидэ его долю, только бы он занимался, ни о чём не беспокоясь. Тайдзи и вовсе устроился ночным уборщиком, чтобы сводить концы с концами. В то время мы напоминали людей, ползущих вверх по гладкой, отвесной стене, отдавая себя работе даже без тени надежды на скорую отдачу.

Работа. Несмотря на своё трудолюбие, это слово иногда вызывало у меня спазмы в желудке. Тёмно-синий галстук и белоснежная рубашка, казались кандалами невольника, грязной робой батрака. Работа. Возвращаясь за полночь домой, Хидэ подолгу держал пальцы рук в холодной воде, чтобы немного уменьшить боль. Мы разбегались рано утром, вновь встречаясь только ночью, и сил хватало лишь на то, чтобы обменяться парой слов, умыться и наскоро поужинав, уснуть без снов. Это было похоже на добровольную продажу себя в рабство. Хотя мы и занимались совершенно разным делом, порой мне казалось, что это наша общая война с чем-то неосязаемым, не имеющим названия.

В один из выходных дней я пошёл на их концерт. Была середина зимы, над головой мгла, а под ногами мразь и слякоть. Лайвхауз был небольшой, вдалеке от оживлённых, нарядных улиц.

Ёсики похудел ещё больше, хотя казалось, дальше уже некуда. Пата невесело кивнул мне, и я поздоровался с остальными. До начала ещё оставалось какое-то время, и мы немного поговорили. Чувствовалось, что радоваться особенно нечему. Я, вздыхая, покинул грим-уборную и спустился в зал. Но вот медленно гасло освещение, на сцену выходили они, и начиналось волшебное преображение реальности. Фантастические причёски и одеяния были необходимым дополнением к звуку. Их игра уже не вызывала нареканий, она была безупречна. И я, и остальная публика, все мы разом забывали обо всём на свете. Неоплаченные счета, цены в супермаркетах, промокшие ноги, первые симптомы начинающейся простуды — всё это оставалось там, снаружи. А здесь была их музыка. Для меня больше не существовало сомнений, они рождали лучшую музыку, чем я когда-либо слышал. Теперь оставалась сущая ерунда: убедить в этом всех остальных.

У них были абсолютно разные характеры. Тоси являл собой просто хрестоматийный тип флегматика. Казалось, ничто на свете не может вывести его из душевного равновесия. Внешне он чем-то напоминал взрослого ребёнка, и столкнись вы с ним на улице, наверняка бы подумали, что этот человек зарабатывает на жизнь сочинением стихов о погоде. А если бы вам сказали, что он поёт в метал-группе, вы бы от души рассмеялись. Вместе с тем, он обладал очень твёрдым характером и, приняв решение, следовал ему до конца. У меня бы не повернулся язык, назвать Тоси мягкотелым человеком.

Весельчак Пата отличался какой-то редкой формой деликатности. Несмотря на лёгкость характера, в общении он ни за что не позволил бы себе задеть собеседника, даже в шутку, по-дружески. Выбери он себе дипломатическое поприще, вне всякого сомнения, он достиг бы больших высот. Пожалуй, единственным недостатком, была его любовь по поводу и без, пропустить стаканчик. Но, даже будучи навеселе, он умудрялся не доставлять окружающим никакого беспокойства и хлопот.

Тайдзи был типичным «уличным парнем». Кажется, он давно решил для себя, что жизнь, это что-то вроде скоростного хайвэя: можно плестись в хвосте, а можно, оставив всех позади, вырваться вперёд и, если хочешь добиться успеха, надо сразу брать быка за рога. В самом начале нашего общения, поняв, что я никакой не музыкант, а день-деньской торчу в офисе, он начал задирать нос. И лишь узнав, какая у меня коллекция музыки, причём в ней оказались и несколько его любимых исполнителей, я сразу перешёл в категорию если и не «своего в доску», то уж точно «дельного парня». А большего мне было и не нужно.

Самым крепким орешком в этой компании был Ёсики. Подвижный как ртуть, с чувством юмора, которому бы позавидовал любой сатирик, он умел добиваться своего, но, при этом, никогда не шёл напролом. Давить на него, было также бесполезно, хотя он и производил впечатление уступчивого человека. Первое время меня это здорово сбивало с толку, и лишь после тесного общения, я составил о нём вполне цельную картину. Если вы сможете представить бетонный столб, обёрнутый несколькими слоями мягкого розового бархата и, притом, постоянно находящийся в движении, раздающий направо и налево шуточки и комплементы, вы бы поняли, что я имею в виду.

Именно он и придумал эту штуку: создать лэйбл для выпуска дебютника. Собственный лэйбл, чтобы устранить любые преграды в написании музыки. Никакого продюсерского гнёта, никаких указаний, что и как делать. Полная свобода действий. Но и груз ответственности тоже придётся нести сполна, если альбом не будет продаваться…. Это был риск.

Тоси, управлявший финансами группы, предложил идею: чтобы снизить накладные расходы, дополнительно взять часть работы на себя. Ёсики с энтузиазмом принял эту мысль, и все, закатав рукава, упаковывали пачки с дисками в большие коробки. Пата привёл с улицы двух комичного вида разнорабочих, которые за символическую плату грузили тяжеленные коробки в фургоны. Обо всём этом мне рассказывал Хидэ поздно вечером. Самими стать упаковщиками — в этом был весь Ёсики. Мне казалось, что если бы это было только возможно, кроме ударных и клавиш он работал бы за звукорежиссёрским пультом, потом мчался на другой конец города с мастер-копиями записей, и становился за станок штампующий диски. И делал бы это сам, один. Музыка группы была для него всем, это было его детище.

Выход альбома произвёл эффект разорвавшейся бомбы, и это было не преувеличение. Музыкальные критики ещё писали свои отзывы, только тон их был намного более дружелюбным. Наиболее закостенелые из них, по-прежнему утверждали, что это позор для рок-музыки, но движение к славе им было уже не остановить. Весь тираж был распродан менее чем за пару недель.

Извилистые и обманчивые тропы славы. А выход нового альбома под патронажем «Сони Рекордз» расставил всё по местам. Совсем скоро о молодой мейджер-группе уже говорили как о сенсации.

* * *

В конце недели мне позвонил Хаяси, и предложил встретиться. Не то чтобы я был очень удивлён этим звонком, но всё же, это было немного неожиданно. Наши интересы лежали в совершенно разных направлениях. Мы условились пересечься в мой перерыв, он тоже был свободен в это время.

Я хотел приехать немного раньше, но задержался на светофоре, пропуская пешеходов, всего на минуту, и он опередил меня. От парковки я уже видел его фигуру, за столиком кафе, под полосатым тентом, и отчего-то, почувствовал досаду. Увидев меня, он привстал, и мы обменялись рукопожатиями.

— Хорошо выглядишь, — улыбаясь, произнёс он.

— Спасибо, — ответил я польщённый. — Ты тоже цветёшь, словно майская роза.

— От тебя услышать эти слова вдвойне приятней, — шевельнул бровями он. — Что будем пить?

Я взял себе пепси со льдом, а Ёсики бокал белого вина. Мы обменялись ещё парой незначительных реплик, и я попробовал напиток, а он пригубил вино. Я не кривил душой, сравнивая Ёсики с розой. Он был очень эффектен в светло-кремовом костюме, и длинными распущенными волосами. Вдобавок, я уловил приятный, древесно-сладковатый запах туалетной воды, кажется «Пако Раббан». Я был одет намного скромнее. Тёмный деловой костюм, хотя и прекрасно сидящий, делал меня похожим на миллионы одинаковых обладателей похожих костюмов, заполняющих улицы в часы обеденного перерыва. Да и пользовался я другим парфюмом, слабый арктический запах «Оникса» был что надо. Появиться на службе с домашней причёской, было также немыслимо, из-за этого мои длинные волосы были хитроумно уложены, и закреплены множеством заколок. Неудивительно, что я с некоторой завистью посматривал на свободно лежащие волосы Ёсики, он мог позволить себе такой каждодневный стиль. Поэтому его следующие слова, меня удивили.

— Знаешь, хотя ты и стараешься выглядеть как все, ты обращаешь на себя внимание. Всегда так сдержан, почти холоден, — он покатал пальцами ножку бокала. — Как Снежная Королева.

Я медленно тянул через соломинку, обдумывая ответ.

— Просто корпоративный этикет, ничего особенного, — ответил я, как можно более равнодушно.

— Конечно, — энергично закивал он. — Окружение много значит. — он сделал глоток и, глядя мне прямо в глаза, добавил, — А всё-таки, Хидэ повезло.

«С чем повезло?» — чуть было не ляпнул я, но вовремя прикусил язык, чувствуя, как покраснели щёки.

Ёсики чувствовал себя во время таких разговоров, как рыба в воде. Мне же приходилось обдумывать каждое слово, будто с осторожностью идти по топкому болоту. Однако наша беседа свернул в такую сторону, что я забыл о всяческой осмотрительности.

Он сообщил мне, что собирается вывести группу не иначе как на мировой уровень. Известности только лишь дома, ему было недостаточно.

— Вот таким образом, — подытожил он. — Повышенное внимание иностранной прессы, многочисленные интервью, мы будем как на ладони.

— Конечно, конечно, — кивал я, не понимая ещё, куда он клонит.

Ёсики замолчал, и смотрел на меня, словно ожидая чего-то.

— Планы действительно, просто грандиозные, — светски улыбнулся я ему.

Он улыбнулся в ответ уголками губ. Очевидно, что Ёсики ждал от меня совсем иных слов, и немного помолчав, он произнёс:

— Видишь ли, в других странах, а в особенности в Америке, взгляды на некоторые моменты.… Как бы сказать. Несколько отличаются от тех, к которым мы привыкли.

Теперь я его понял. Вся кровь прилила мне к лицу. Я расправил плечи, и откинулся на спинку стула.

— Похоже, ты решил, что мы объявим об этом во всех газетах в разделе светской хроники? — осведомился я голосом, в котором зазвучала сталь.

Улыбка сошла с его лица. Теперь уже Ёсики выглядел смущённым, мы словно поменялись с ним местами.

— Я просто хотел…

— Ты просто хотел удостовериться, а не выкину ли я какой-нибудь трюк, и подмочу репутацию группы? О, не беспокойся, это будет нашим маленьким секретом. Я не собираюсь забираться на крышу, и орать во всеуслышание. Но теперь ты ответь мне. До того, как попасть к вам, даже со своей старой группой Хидэ не пил ничего крепче пива, а теперь он хлещет виски как воду!

— Он большой мальчик, и волен сам решать, что делать! — резко ответил Ёсики, залпом допив остатки вина.

— Он не большой мальчик, а молодой мужчина, но пьёт так, как будто прожил жизнь, всего достиг, и коротает время в старости в обнимку с бутылкой. И я знаю, кто его подбивает составить компанию. И тебе это прекрасно известно.

— Ну хорошо, я поговорю с ними, — ответил Ёсики на полтона тише, потому, что на нас уже начали оглядываться.

— О большем, я бы не смел и просить, — сказал я, поклонившись ему.

Мы замолчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза. «Интересно, а у него вообще есть кто-нибудь? Девушка? Или…» — вдруг подумал я, разглядывая воротник светло-салатовой рубашки Ёсики. Он двигал бокал по столу, глядя поверх моей головы. Я помешивал соломинкой полурастаявший кубик льда. Наконец он вздохнул и произнёс:

— Пойми, мы так долго к этому шли. Столько сил было приложено, — он вновь взглянул мне в глаза.

— Я даю честное слово, об этом не узнает никто, — мягко сказал я, положив свою ладонь на его руку.

Он немного вздрогнул, но не одёрнул её.

— Что ж, хорошо, — ответил Ёсики тихо.

Внезапно я вспомнил, как Хидэ рассказывал мне, что будучи учащимся старшей школы, Ёсики частенько носил белый костюм, а не чёрный, как полагалось. И ещё несколько раз брил голову, чтобы не быть как все. «Не быть как все. Да, уж он-то ни за что не стал бы строить карьеру, как я. Слушаться, подчиняться».

Мне показалось, или в его глазах мелькнуло что-то. Я вдруг на миг увидел, что за всей этой непроницаемой бронёй скрывается по-настоящему добрый, ранимый человек, очень переживающий за дело, которому решил посвятить всю свою жизнь. Он также как и я носил маску отрешённости, и никто не видел его настоящего, лишённого этих блестящих доспехов самоуверенности. Но если у меня был человек, с которым я становился самим собой, и ради которого жил, то у него никого не было. Не было этой тихой гавани, где величественный и прекрасный фрегат, мог бы находить успокоение, от жестоких и безжалостных бурь обыденности. Всё это приоткрылось для меня на мгновение в его взгляде, и пульсе этой горячей, стремительно бегущей крови.

Затем мы вновь, мило улыбаясь, говорили о разных пустяках, потом сердечно попрощались и разошлись. И каждый понял друг друга. Я понял, что у него есть цель. И ради этой цели он, как европейские средневековые подвижники, которые не устрашаясь гнева всесильной инквизиции открывали для людей мир, сможет принести в жертву и самого себя. А он понял, что у меня есть тот, ради кого я смогу, не задумываясь отказаться от всех сокровищ этого мира, если встанет такой выбор. Ёсики понял, что в этой погоне за его великой целью, именно из-за Хидэ, я никогда не приму его сторону.

После нового альбома и самого крупного выступления — трёхдневного концерта в «Токё Дом», собравшего умопомрачительное количество зрителей — Тайдзи навсегда покинул группу. Кажется, где-то за неделю до этого у него произошёл жёсткий разговор с Ёсики. Даже не представляю, что они наговорили друг другу, но после концерта команда осталась без басиста. О подробностях того разговора мне было мало что известно: Тоси с невозмутимым видом молчал, Пата по обыкновению отшучивался. Спросить напрямую у Ёсики было просто невежливо, и вообще равнозначно вопросу директору ипподрома о том, какая лошадь придёт завтра первой. Хидэ вообще вёл себя странно при одном только упоминании басиста, и отвечал мне уклончиво. Между ними явно пробежала чёрная кошка, но подробностей я так и не узнал. В конце концов, возникла версия, которая устраивала всех. Что-то вроде того, будто Тайдзи тяготел больше к хард року, а Ёсики намеревался двигаться в направлении хэви и некоторых экспериментов чуть ли не симфонической музыки. В общем, обычные творческие разногласия, а поскольку оба являлись более чем принципиальными людьми, Тайдзи надвинув до бровей свою ковбойскую шляпу, ушёл, не хлопая дверью в поисках собственного пути.

А незадолго до концерта вся группа непостижимым образом оказалась в вечернем телеэфире, в самый прайм-тайм. До них это не удавалось никому: размалёванные рокеры в одной студии с холёными телеведущими, которых в лицо знала вся страна. Неслыханное дело! Но и этот бастион пал.

Однажды, заехав вечером забрать Хидэ, чтобы его опять не потащили по кабакам, я обнаружил в пустой студии незнакомого симпатичного парня. Находясь в приподнятом настроении, осведомился у него не без иронии:

— Неужели я опоздал? Простите, вы не знаете, они уже вовсю гуляют, или только недавно ушли?

Он с улыбкой посмотрел на меня (вероятно приняв за работника студии) и спокойно ответил:

— Нет, что вы! Сегодня у Ёси… Извините, господина Хаяси и остальных берут интервью. На телевидении.

Я сообразил, что он, вероятно, новый басист. Извинившись за то, что невольно ввёл его в заблуждение, я представился. Он рассмеялся, осознав свою оплошность, и мы разговорились. Я не ошибся, это был новый участник группы, его звали Хироси Мори. Тонкие черты его красивого лица, изящные руки и деликатные манеры — надо ли говорить, что он мне сразу понравился. Особенно подкупала его скромность, и спокойная уверенность в себе.

— Вы, по-видимому, очень талантливы, раз Ёсики остановил свой выбор именно на вас, — больше утвердительно, чем спрашивая, сказал я.

— Скорее всего, так и есть, ведь претендентов было довольно много, — с достоинством ответил он, сплетая и вновь разъединяя красивые, артистические пальцы

Я, кивая, смотрел ему в глаза. Очень приятный парень. Мы ещё немного поговорили. В его речи угадывался диалект характерный для жителей западной части страны. Киото, что ли? Я понял, что не сильно ошибся, когда он сказал, что родом из Амагасаки, префектуры Хего. Между тем, за дверями послышалось нарастающее, многократно усиленное эхо голосов.

— А вот и они, — произнёс я улыбаясь. — Пора идти вызволять Хидэ. Что-то мне подсказывает — сегодня выпивки будет литься столько, что по ней можно будет плавать на надувной резиновой лодке.

Он коротко рассмеялся и мы, тепло попрощавшись, обменялись рукопожатиями.

«Хоть бы Ёсики не сильно третировал такого милого парня» — подумал я, открывая двери.

Новый басист оказался сущим кладом. Мало того, что он был очень хорош собой, так ещё и играл с напором Джона Энтвистла и очарованием Гедди Ли. Однако мои надежды о благосклонности лидера к новичку оказались напрасными. Когда во время бесчисленных репетиций Хис пару раз оплошал, Ёсики требовал полной тишины, и буквально испепелял беднягу взглядом. Хидэ вскользь упомянул про приватные воспитательные беседы, когда басист плакал, и даже намеревался уйти из группы. Однако всё обошлось. С одной стороны я прекрасно понимал Ёсики. Чтобы быть лучшими, надо быть лучше всех, однако парня всё равно было жалко.

Но ничего не делается напрасно. Вышел их новый альбом, такой необычный, с одной-единственной композицией. Для нашей музыки это было новаторской работой. Вновь отдельные робкие критические замечания о необычности музыкального материала, и следом коммерческий успех. Ёсики опять всех обошёл! Их лидерство было незыблемым, непререкаемым. Они были номером один в стране. Концерты, концерты, теле- и радио интервью. Газеты, журналы, бесчисленные фото, опять концерты, синглы, вновь полноформатник. Сольные проекты Хидэ и остальных. И успех! Вновь успех.

Всё это было закономерно. Дни и ночи упорной работы приносили заслуженные плоды.

Я тоже двигался вверх: рабочие кабинеты становились всё больше, как и количество подчинённых, и это при полном отсутствии какой-либо протекции. Выше было множество промежуточных начальственных постов, и над ними только совет директоров — хрустальная вершина, теряющаяся в облаках. Но попасть туда мне светило лет через тридцать-сорок, не раньше. Я был ещё молокососом, пусть и способным. Ничего, время у меня было. Вдоволь времени, музыки и любви.

Но ничто в этой жизни не бывает хорошо долгое время.

Мы были тогда словно самолёты. С кажущейся бессмысленностью перемещаемые по рулёжным дорожкам, долго и нудно гудящие, прогревающие двигатели. Затем разгоняющиеся по бесконечной взлётной полосе.

Увеличить тягу. Отрыв! Убрать шасси, убрать закрылки. Держать тангаж, набрать скорость и высоту. Выше, ещё выше. Курс на солнце!

Опьянённые полётом, мы уже не замечали превышение угла взлёта, и того, что земля с небом незаметно поменялись местами. Это уже был не полёт к солнцу, это было начало падения.

* * *

Весь день я провёл на производстве волокнистых полуфабрикатов. Дело в том, что на пятую фабрику прибыли две новые размалывающие машины. Это были дисковые мельницы «Джи-Кей Пейпер» — белоснежные громадины размером с небольшой дом. Весьма далёкий от непосредственно изготовления, я для этого и был направлен на объект, познакомится с технологией хотя бы в общих чертах. Нас поехало четверо человек, остальные уже работали с прошлого вечера. Ранним утром, засветло, мы неслись в автомобиле по ещё полупустым дорогам пригорода: я, двое сонных клерков низшего звена, и господин Тагасиро — главный технолог, один из старейших людей фирмы. Это был лысоватый старичок, с вечной добродушной улыбкой, круглый год носивший тёплый, светло-серый костюм.

— Это правильно, что тебя отправили с нами, — довольным тоном сообщил он, близоруко щурясь, и протирая платком очки с толстыми стёклами. — Всё начинается с производства.

— Да, господин Тагасиро, — с почтением склонил я голову.

— Чтобы по-настоящему управлять делом, надо понимать, что к чему, — продолжил он, снисходительно посматривая на клерков клюющих носом. — Твой отец очень умный человек, — добавил он.

— Да, — опять поклонился я.

— Наверное, проторчим там весь день, так что придётся поголодать.

— Ничего, я успел приготовить десяток бутербродов, и заварить большой термос кофе, — не без гордости сообщил я ему.

— О-о, это хорошо, — сказал он. — А ты молодец, не то, что эти сонные клуши, — он понизил голос. — Всё их дело, это принять документацию на машины, и проверить пломбы. А настоящая работа — установить, наладить и пустить оборудование. Вот и приехали, — сказал он, но я и сам уже видел большие фабричные ворота.

В середине дня, в разгар работы, меня позвали к телефону. Звонил Хидэ, и как я не закрывал окно, его было очень плохо слышно — шум стоял адский.

— Я буду поздно вечером! Хидэ, слышишь? В десять, не раньше! — кричал я, плотно прижимая трубку к уху, но это мало помогало делу. Я почти его не слышал. В трубке раздались гудки, и я положил её на аппарат. Странный звонок, я с сомнением смотрел на телефон. В самом деле, чтобы разыскать меня, ему бы понадобилось полчаса выяснять это, а потом ждать, когда я подойду. В это время началось самое интересное: монтаж соединительных фланцев к ротационным механизмам, и я пошёл смотреть, хотя его звонок не давал мне покоя.

В начале одиннадцатого я открыл дверь и первое, что увидел, была его куртка, брошенная на пол. Рядом валялась запечатанная бутылка «Джека Дениэлса» и ключи.

— Хидэ, где ты, — спросил я, чувствуя неладное.

Нет ответа. Зайдя в тёмную гостиную, я увидел его силуэт на фоне окна.

— Ты почему впотьмах? — облегчённо спросил я, зажигая свет.

Он обернулся, и ноги мои приросли к полу — таким я его никогда не видел. Волосы были беспорядочно спутаны, уголки губ скорбно опущены, и вообще, он был весь поникший, совершенно расстроенный чем-то.

— Что случилось? — спросил я упавшим голосом, глядя в его несчастное лицо.

— Тоси ушёл.

До меня не сразу дошёл смысл его слов.

— Как ушёл?

— Группы больше нет, они разбежались. Всё кончено, — глухо ответил он, каким-то безразличным тоном.

Сунув руки в карманы брюк, он медленно подошёл ко мне, глядя в пол.

Я молчал, шокированный этой новостью.

— Всё кончено, ты понимаешь это? — повторил он, и вдруг схватился за мой воротник. — Почему?! Ну, почему, Арэкусу?

Безнадёжность отражалась на его лице, оно было бледное, а руки холодны как лёд. Я сжал его плечи. Он рванулся в сторону, пытался вырваться, хотел куда-то бежать, но я вцепился в него мёртвой хваткой. Мне казалось, что я схожу с ума. Хидэ шатался словно пьяный, и отталкивал меня. В отчаянии я рванул его рубашку, пуговицы брызнули во все стороны, а шёлковая ткань буквально расползалась под моими пальцами. Остальная его одежда сдалась с такой же лёгкостью, в тот момент я мог бы голыми руками завязать в узел железный лом. Сам я разделся ещё быстрее и, опустившись на колени, буквально обрушил Хидэ на себя. Я прижимал к себе его нагое тело со всей силой, на которую был способен, своей грудью ощущая, как его сердце, словно раненая птица, немного замирает и вновь бешено колотится. Мне казалось, сейчас должно произойти что-то ужасное. Он был словно большая тёплая кукла, только руки были холодны, будто он долго держал их под ледяной водой. Он сделал ещё одну попытку вырваться, но я из последних сил придавил его к полу, а раскинутые руки прижал ладонями. Я смотрел в его глаза словно в потухшие угли, и в одно страшное мгновение мне показалось, что в них мелькнула ненависть. Своими сильными пальцами он так сдавил мне запястья, что от боли у меня перехватило дыхание.

— Прекрати, ты делаешь мне больно, — умоляюще прошептал я.

Хидэ словно не слышал меня.

— Почему? — одними губами повторил он.

Я лишь покачал головой. Лицо Хидэ скривилось, и внезапно он разрыдался. Его хватка сразу ослабла, а сердце стало понемногу успокаиваться, тогда я отпустил его руки, и они обвили мою шею. Я понимал, что ему надо выплакаться, избавиться от этого, я должен помочь, как когда-то он помог мне. Он прижался лицом к моей груди, а я зарылся лицом в его волосы, чувствуя этот неповторимый запах чистоты, солнечных дней, лугов с одуванчиками, леденцов, весеннего дождя, нежного сияния цветущей сакуры, лодочных прогулок — моего детства, которое ушло, растворилось без следа.

Хидэ плакал. Плакал тихо, безутешно, я чувствовал, как моё плечо и грудь стали мокрыми от его слёз. Касаясь губами его уха, я думал, вернее моё сознание наполнялось простыми и ясными мыслями: «В этом безумном мире, две песчинки среди целого океана песка, мы просто заслужили это счастье — быть вместе, мы заслужили друг друга. Оставьте его, наконец, в покое. Вы, все».

Он и я застыли в каком-то оцепенении, а время, всегда движущееся горизонтально, вдруг стало густым, как кисель, и почти остановилось. Лёжа недвижно в объятиях, мы были словно вырваны из этого мира, как фотография из глянцевого журнала. Сколько так продолжалось, я не имел ни малейшего представления.

Человеческая натура — удивительная вещь. Когда приходит беда, нам кажется, что мир рухнул в одночасье, но если рядом есть кто-то, способный принять и разделить горечь, даже самый слабый человек, как птица Феникс, вновь восстаёт из пепла несбывшихся надежд и обломков напрасных мечтаний. У Хидэ был я, у меня был он, и наших сил было достаточно сделать светлее самые чёрные дни.

Я бережно вытер последние капли слёз с его щёк и поцеловал веки, Хидэ глубоко вздохнул и крепче обнял меня.

— Я отчего-то вспомнил начальную школу, — сказал он после долгого молчания.

— Как же, прекрасные годы, когда за нас всё решали другие, — отозвался я.

— Я не про это, — он поудобнее устроился в моих объятиях, положив голову в изгиб моей правой руки. — Я вспомнил тот день, когда меня мучили там в последний раз.

— Вот ты про что. Не нужно об этом думать.

— Нет, нужно. Я помню, как они все окружили меня, и никто не вступился, чтобы это прекратить. И знаешь, кого я мечтал увидеть тогда больше всего? — он пошевелился. — Знаешь?

— Нет.

— Тебя. Ни родителей, ни бабушку, а тебя. Я мысленно просил: «Арэкусу, помоги». И когда услышал твой голос, думал, что это мне просто кажется. Но потом я увидел тебя, такого красивого, ты стоял против солнца, будто весь в сиянии, как сказочный рыцарь. И ты пришёл, чтобы спасти меня.

— Я тогда мог порвать их всех в клочья, — ответил я дрогнувшим голосом, чувствуя, как увлажняются мои глаза.

— Знаю, — ответил он, проводя ладонью по моей щеке. — Пообещай мне, что никогда не оставишь меня, обещай, что мы всегда будем вместе.

— Ты просишь меня дать тебе обещание о том, чего я желаю больше всего на свете, — тихо ответил я. — Ничто не разлучит нас, никто не встанет между нами, ты моя жизнь, мой навсегда.

— Люблю тебя, — ответил он.

Эти слова. Эти признания, как вспышки молний, озаряющие светом любви и нежности наши сердца. Есть ли на свете что-нибудь более ценное и важное, чем эти короткие, простые слова?

Постепенно возбуждаясь от близости наших тел, теряя контроль, он ласкал меня, я в исступлении целовал его лицо, шею и руки. Помню длинный, блестящий след вдоль его спины от моего языка, его искажённое страстью лицо, мой зацелованный рот. Я даже не заметил, когда мы поднялись с пола, и забрались в постель.

Обычно нашей любви предшествовали долгие ласки, временами игривые, утончённые, почти всегда нежные, а иногда, нарочито грубоватые — мы каждый раз, словно открывали для себя друг друга. Но сегодня, был единственный случай, когда всё было по-другому.

Той ночью мы не сомкнули глаз, забывшись только под утро, изнуряя себя неистовой любовью, словно заливая потоками страсти постепенно гаснущий тёмный огонь отчаяния и разочарования.

* * *

Хидэ был не из тех людей, что потерпев неудачу, тихонько сидят в уголке, жалея себя и проклиная весь мир. В этом мы с ним были очень похожи. Переживая удары судьбы, мы вновь вставали на ноги и, поддерживая друг друга, двигались дальше. Вперёд.

Он задумал вновь создать собственный бэнд. Эта его идея пришлась мне по душе. По правде говоря, я ещё раньше думал, что Хидэ достоин много большего, чем просто быть гитаристом, пусть и в такой знаменитой группе. Настоящий лидер, он мог своими идеями увлечь за собой многих талантливых людей. Собственный проект, это было то, что нужно. Тем более опыт в этом деле у него уже был. Он с энтузиазмом принялся обзванивать разных музыкантов, с предложением сотрудничества. Шли дни, и постепенно, всё отчётливей начинал вырисовываться костяк его новой группы. Я днями пропадал на работе, заваленный с головой уймой дел, но вечером не мог нарадоваться, глядя на него. Эти горящие глаза, уверенные движения, легкая, словно танцующая походка — всё было как раньше.

Как-то в пятницу утром, я решил организовать что-то вроде маленького праздничного ужина в конце недели. Обменяться новостями, поесть в спокойной обстановке и просто посмотреть друг на друга. Последнее время мы оба крутились как белки в колесе. Хотя я и ненавидел готовить, ради него был готов и на это. По заказу, прямо домой мне доставили свежайшие ингредиенты для бульона и соуса, и другие отборные продукты. После недели работы вытягивающей все силы я, наконец, снял этот постылый костюм, распустил волосы, а одев кинагаши, стал похож на актёра из романтического фильма. Я решил сделать его любимый рамэн, но не обычный, магазинный, а настоящий, с даси из свежевыловленного тунца и лучшего нори.

Всё прошло замечательно, мне удалось сделать подлинную вкуснятину и, запивая отменным «Сушивайн Уайт» сочные порции, мы не торопясь говорили, не отводя друг от друга взглядов.

— Тебе нравится?

— Великолепно, — искренне ответил Хидэ, отправляя в рот очередной кусочек. — В жизни не ел ничего вкуснее.

— Да ты просто голоден, как волк, — улыбнулся я.

— Твоя правда, — рассмеялся он. — А всё равно получилось отлично.

— Мне очень приятно это слышать, — сказал я, делая глоток изумительного вина. — Потому что подобное не скоро повторится. Не думаешь же ты, что наследник уймы бумажных предприятий станет кухаркой у какого-то несчастного музыкантишки.

— Вот чёрт, — с досадой пробормотал Хидэ, сразу включившись в мою игру. — А я-то уже понадеялся, что недотёпа-промышленник, будет каждый вечер готовить такую вкуснотищу для лучшего гитариста современности.

Я рассмеялся, чуть не подавившись вином.

— Всё потому, что ты питаешься, где придётся. Слушай! У меня возникла мысль. А давай наймём тебе кухарку? Да такую, чтобы помещалась в гитарный футляр. Будешь её повсюду с собой носить. А?

— Ну уж нет! Только не кухарку. Они же воруют продукты. Арэкусу, ты никогда не замечал, что кухарки всегда толстые, а хозяева, которых они кормят, наоборот — все сплошь худые. Уж не потому ли?

Я вовремя проглотил вино, потому что в следующую секунду от души расхохотался.

— Ты просто прелесть. Я тебя люблю, — отсмеявшись, сказал я.

Хидэ отложил палочки, и взяв мою руку в свою, глядя в глаза произнёс:

— И я тебя.

Возникла пауза. Наши взгляды были как информационный канал, по которому в обе стороны с огромной скоростью транслировались образы бесконечной любви, и полного счастья. Мой рот сам собой растянулся до ушей. Я деликатно убрал свою руку и, глядя на него сквозь ресницы, негромко произнёс:

— Что это ты задумал? Мы едим и пьём.

— Ой-ой. Вредина, каких свет не видывал, — вздохнул Хидэ, вновь беря палочки.

— Нет, ну правда. Вся же ночь впереди.

— Ну, так уж и быть, — милостиво согласился он, пригубив вино.

Мы замолчали на некоторое время.

— Мм! У меня грандиозная идея, — воскликнул я, вспомнив, о чём думал сегодня утром.

— Какая?

— Тебе нужен собственный лэйбл, вот какая.

— Мне?! — Хидэ так удивился, что опять отложил палочки.

— Ну конечно. Посуди сам, — продолжил я, помешивая фаянсовой ложечкой бульон. — У тебя будет полная свобода творчества, никто не будет стоять над головой, это во-первых. Всю прибыль от продаж получишь ты, а не только часть, которая прописана в контракте с каким-нибудь большим дядей, это во-вторых. Ну и в-третьих, ты сможешь взять под присмотр уйму молодых музыкантов, которые тебя боготворят, а в будущем как знать, может они принесут неплохой доход. Ну что? Как идея?

— Господи, — негромко воскликнул Хидэ. — Какая у тебя светлая голова.

— Вот! То же самое я постоянно твержу начальству, в надежде, что мне повысят жалование.

Хидэ, запрокинув голову, рассмеялся. Я засмеялся вместе с ним.

Мы вновь отдали должное трапезе.

— Знаешь, — сказал он, — пока сыграется коллектив, в записях мне будет помогать один человек.

— Постой, дай я угадаю. Э-э, Пата?

Хидэ кивнул.

— Это же замечательно! Ты его попросил?

— Нет, он сам предложил, как только узнал, что я собираю свою группу.

Я вздохнул и, наполнив остатками вина наши бокалы, произнёс:

— Пата золотой человек. Теперь, когда каждому надо начинать всё сначала, он взялся помогать тебе.

— Настоящий друг, — подтвердил Хидэ.

— Видишь, что не делается — всё к лучшему, — произнёс я. — Давай выпьем за твой будущий успех.

— Выпьем. Кампай!

— А я выпью, как канадский лесоруб.

— Это как? — немедленно заинтересовался Хидэ.

Я пожал плечами и улыбнулся:

— Да без понятия. Не встречал ни одного лесоруба.

Мы рассмеялись, и допили остатки вина.

— Как я наелся! Я сытый и немного пьяный, — расслабленным тоном сказал он.

— А я не немного, — ответил я, действительно чувствуя лёгкий шум в голове.

— И это всего от двух бокалов! Счастливчик, — протянул Хидэ, подперев голову рукой.

— Да уж. Выпей я один эту бутылку, уже бы спал под столом.

— Из нас двоих, мотылёк — это ты, — нежно произнёс он.

— Просто моя голова так устроена, — вздохнул я. — А, чуть не забыл. Помощь Паты это отлично, но вы же опять примитесь за старое.

— Ой, да будет тебе. Это всё в прошлом. Пиво, ну может чуть-чуть, после репетиций. Пата не меняется, но я изменился.

— Отрадно слышать. Ты обещаешь?

— Обещаю.

— Слово?

— Даю слово канадского лесоруба! — страшным шёпотом произнёс Хидэ, положив ладонь на сердце.

Я расхохотался, не подозревая, насколько он прав. Он действительно изменился, и хуже всего было то, что ему уже не нужен был Пата, или кто-либо ещё, чтобы изучать содержимое бутылок. С этим Хидэ справлялся и сам. В одиночестве.

И я даже представить себе не мог, насколько всё далеко зашло.

Часть 3-я

запись создана: 13.10.2011 в 19:02

---

Память II, часть 3-я

* * *

Около часу дня раздался телефонный звонок. Незнакомый голос, извиняясь произнёс:

— Мне очень неловко, господин, но здесь ваш друг. В баре «Рису». Он назвал этот номер, не могли бы вы за ним приехать, пожалуйста. Мне, право, очень жаль вас беспокоить. Простите.

— Сейчас приеду! Спасибо, что сразу мне позвонили, — отозвался я, мгновенно поняв, о каком друге говорил незнакомый собеседник.

Набросив пиджак, я спустился на скоростном лифте, и через четверть часа, такси доставило меня к месту назначения.

— Подождите, пожалуйста, пару минут, — попросил я водителя, и вошёл в бар.

Ещё было очень рано, поэтому посетителей было немного. В воздухе висел голубоватый сигаретный дым, свет был приглушен, музыкальный автомат в углу выдавал что-то джазовое, а по телевизору над барной стойкой, судя по взрывам смеха, транслировали дневное юмористическое шоу.

Я сразу увидел Хидэ, на высоком табурете, и около него, низенького, пухлого человечка с усталым лицом и виноватой улыбкой.

— Вы господин Арэкусу? — прошелестел он, кланяясь мне. — У него была ваша визитная карточка.

— Сколько он выпил? — спросил я, — не отводя взгляда от Хидэ.

Хозяин назвал мне сумму, и я расплатился.

Хидэ почти лежал на барной стойке, положив голову на руки, и спал. Хотя хозяин уже прибрал все рюмки, на чистой поверхности отпечатались многочисленные влажные кругляши от донышек, и я поразился их количеству.

— Хидэ, — я тронул его плечо.

— Бесполезно, — сказал хозяин. — Его хватило только на то, чтобы назвать ваше имя, и дать мне визитку. Кстати, вот она. Он и на ногах-то не стоит.

После минутного колебания я осторожно взял Хидэ на руки, едва не опрокинув табурет, и понёс его к выходу.

— Позвольте вам помочь, — хозяин забежал вперёд.

— Не нужно, — я мотнул головой. — Лучше придержите дверь.

Небольшая компания сидела у самого выхода. Их столик был весь мокрый, заставлен пустыми кружками с остатками пены, и покрыт шелухой от фисташек, а обе пепельницы до краёв заполнены окурками. Один из этой компании, какой-то мужчина с бледным, сморщенным лицом и залысинами, провожая меня мутным взглядом, ехидно произнёс:

— А вот и мамочка приехала.

Хозяин с укором посмотрел на него и что-то пробормотал, я же ничего не ответил, лишь стиснул зубы и подумал: «Чтоб ты пивом подавился, старая обезьяна».

Таксист помог нам устроиться на заднем сидении, я назвал ему адрес и мы поехали. Всю дорогу я придерживал голову Хидэ. Как же сильно он был пьян, мне не часто приходилось видеть, чтобы так напивались.

Через двадцать минут я поднимался на лифте в квартиру, всё ещё держа его на онемевших руках. Дальше была сплошная эквилибристика: удерживая его одной рукой, я достал ключи. Два оборота и, стаскивая на ходу туфли, я вношу Хидэ в спальню и осторожно укладываю на кровать. Я совсем не силач, плечи мои ужасно ломит, а руки болят зверски, но я даю себе всего минуту отдыха, и начинаю его раздевать.

Намочив полотенце, и захватив в ванной упаковку влажных салфеток, обтираю всё его тело. Его лицо измученное и бледное, а на губах засохла плёночка. Сейчас он такой беспомощный и жалкий, что моё сердце обливается кровью. Салфетками я бережно протираю его лоб, щёки, губы. Веки не полностью закрыты и видны белки глаз. Во мне сейчас живут два чувства: с одной стороны я ужасно зол на него, как можно себя так истязать? А с другой, моя злость смешивается с целым морем нежности, я люблю его со всеми недостатками и привычками. Даже сейчас, вдрызг пьяный и несчастный, он для меня ещё дороже. Я целую его лоб, и накрываю нагое тело тонкой простынёй, затем, задёргиваю шторы. В комнате воцаряется приятный полумрак. Хидэ уже дышит ровнее, на губах блуждает лёгкая улыбка.

Вхожу на кухню, где-то здесь должен быть его запас. Поиски длятся недолго, несколько шкафчиков заполнены выпивкой. Как её здесь много: прямоугольные бутылки марочного виски, картонные футляры с дорогими сортами односолодового скотча, плоские фляжечки совсем уж дрянного, дешёвого бурбона. Я потрясённо оглядываю всю эту внушительную батарею бутылок. Сколько же здесь этого отвратительного пойла!

Открыв холодную воду в кухонной мойке, я начинаю выливать туда содержимое бутылок. Светло-янтарная жидкость, весело и аппетитно хлюпая, бежит из горлышка и смешивается с водой. На пол опускается первая пустая бутылка. Дальше я действую как автомат. Свернуть пробку, бутылку в мойку, пустую на пол. Я вынужден открыть окно — запах виски просто невыносим.

Отчего-то мне вспоминается старый фильм про Америку двадцатых годов и сухой закон. Элегантные мужчины в красивых костюмах и шляпах, с автоматами Томпсона под плащами; их подружки с мальчишески-короткими причёсками и сильно подведёнными глазами, прячут изящные руки в белоснежные муфточки. Джентльмены заняты своим маленьким бизнесом. Всеми правдами и неправдами, день и ночь, они тянут через канадскую границу в штаты, весёлую водичку, которая сводила в могилы уйму народа. И задолго до этого, в одной земле оказался индеец, коренной житель этой территории, умерший от беспробудного пьянства, и отдавший за бутылку все святыни своего племени, и какой-нибудь, тоже коренной житель, но большого каменного города, чьи деды истребляли этих самых индейцев, ради увеличения своего жизненного пространства.

— Честное слово, — бормочу я, — Японии не помешал бы сухой закон.

Постепенно шкафы пустеют, а почти весь пол заставлен бутылками. Надо убрать всё это отсюда. Наполнив полиэтиленовые мусорные пакеты и обувшись, я отношу их вниз, где между домами находится чистая бетонная площадка с табличками. Свою ношу я складываю перед табличкой со словами «для стекла». Понадобилось четыре рейса, чтобы очистить кухню.

Вымыв руки, я сижу перед кухонным окном, отдыхая. «Надо бы перед уходом, поставить бутылку минеральной воды в комнате, и положить пару таблеток от похмелья» — лениво думаю я. Но я уже знаю, что останусь здесь, пока Хидэ не проснётся. Это очень плохо, что я ушёл с работы в разгар дня, дел и так невпроворот. Завтра будут недоуменные взгляды, родственные связи не дают никаких поблажек в бизнесе, кроме того, я ещё очень молод, чтобы вести себя подобным образом. Но я не могу, просто не могу вот так завернуться и уйти. Спокойно работать, зная, что Хидэ остался здесь совсем один. А вдруг ему понадобиться моя помощь? Как раз пора его проведать.

Возвращаюсь в спальню: Хидэ спокойно спит, повернувшись на бок и положив руки под голову. Я снимаю свой пиджак, ослабляю узел галстука и со вздохом опускаюсь в кресло, вытянув ноги. Как же хорошо. Шум улицы почти не доносится сюда, движение воздуха едва колеблет тяжёлые шторы. Кисти моих рук расслаблено лежат на подлокотниках кресла, мысли двигаются еле-еле. Сейчас можно ни о чём не думать. Трудясь на кухне, я уже принял решение, что вырву Хидэ из этого порочного круга пьянства. Вырву, чего бы мне это не стоило.

* * *

Опять лететь туда! В лучшем случае недели на две, но, зная, как делаются дела у иностранцев, я понимал — не менее месяца. Проклятие! Будто коммивояжёр, с той лишь разницей, что он летит третьим классом напялив уцененный костюм, а я — первым, и в костюме подороже. Ну и что? Та же собачья работа.

Перед отъездом я даже не успел увидеться с Хидэ. Лишь короткий телефонный звонок из аэропорта.

— Привет, это я.

— Как хорошо, что ты позвонил! Слушай, обязательно заезжай за мной вечером. Хорошо? Послушаешь плёнку.

— Как, уже готово?

— Да! Провалится мне на месте. Это ещё не мастер-копия, но альбом почти готов, ха-ха! Постой, что это у тебя там завывает? Самолёты! О, нет. Чёрт! Ну как же так…

— Прости, мне опять надо лететь, — грустно ответил я, уже жалея, что не смогу сегодня услышать его новые песни.

— И надолго в этот раз?

— Недели на две, где-то. Может и больше.

— Вот чёрт!

— Ну да…

— Я надеюсь, ты будешь вести себя там прилично, перестанешь приставать к мирным гражданам и устраивать перестрелки с полицией.

— Там видно будет, — уклончиво ответил я, улыбаясь. — Всё зависит от настроения. Я тоже надеюсь, что к моему возвращению ты не сожжёшь Токио.

Он тихо рассмеялся. Мы немного помолчали.

— Хидэ…

— Мм?

Я обеими руками сжал трубку.

— Тебе удобно говорить?

— Ага, я тут один.

— Можешь сказать мне что-то приятное на дорогу?

Он говорил, а я, закрыв глаза, слушал, наматывая на указательный палец шнур телефонной трубки.

— И я тебя тоже очень.

В этот момент за стеклянными стенами начал взлетать громадный лайнер, необъятный, пузатый, с изображением смешного кенгуру на хвосте. Всё здание аэровокзала затрясло, густой басовый звук заполнил пространство.

— Ты меня слышишь? Я тебя тоже очень люблю! ХИДЭ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!

Разные люди повернули свои головы в мою сторону. Мужчины в широких шортах и ярких рубашках навыпуск, женщины в солнцезащитных очках, летних платьях и панамах. Чей-то ребёнок в ярком комбинезоне, с густыми волосиками забранными в два хвостика, сжимая в руке клок сахарной ваты размером с него самого, смотрит на меня открыв рот. В его глазёнках немой вопрос: «Кто там кого любит»?

Но мне нет дела до всех людей на свете, кроме одного. Мои слова приводят мембрану микрофона в движение, слова разъединяются в звуки, которые в виде электрических колебаний, толкая друг друга, наперегонки несутся по проводам воздушных линий и подземных кабелей к коммутатору. А дальше алхимия телефонной связи вновь превращает электричество в слова. И эти обычные слова наполняют нас чувством неги, сладкого томления, лёгкой грусти перед разлукой, и ещё чем-то неизъяснимым. Некими импульсами, как расходящимися кругами на воде от брошенных туда двух камешков. Эти импульсы соединяют два сердца, которые сливаются в одно. Сияя и переливаясь, оно медленно поднимается к зениту, и на его фоне Солнце кажется огарком тусклой свечи. Ослепительно-алая сверхновая звезда нашей любви своим жаром обращает в пар ледники обоих полюсов.

* * *

Этой ночью я проснулся от жуткой, тянущей боли в груди. Меня никогда не беспокоили проблемы со здоровьем. Несмотря на хилое телосложение в детстве, я никогда ничем не болел. Даже насморк был мне незнакомым явлением. Наш семейный доктор, иногда, проформы ради осматривающий меня, всегда шутил, прикладывая к моей груди ледяной кружок стетоскопа:

— Да! Как я и предполагал и не без оснований — ни-че-го!

Я лишь ёжился и думал: «Ну хоть в чём то в этой жизни мне повезло».

И вдруг эта боль. Я лежал не смея пошевелиться, чувствуя как лоб покрывается испариной страха и думал про инфаркт и мгновенную смерть. Я, естественно осознавал, что когда-нибудь умру, в глубокой старости, немощный и больной, но смерть в моём возрасте совершенно не рассматривал. Меня сковал ужас. Боль, между тем, медленно отступала, растворялась. Лёжа без движения, я прислушивался к своим ощущениям ещё около получаса, затем поднялся, накинул халат (я всегда сплю обнажённым) и побрёл в ванную. Из зеркала на меня глянуло немного испуганное лицо, взъерошенные волосы торчали во все стороны, и несмотря на то, что поспать удалось всего несколько часов, я не выглядел очень утомлённым. Часы показывали четверть восьмого утра, в голове ни единой связной мысли, а глаза сами собой слипались. Проклятие. Я надеялся поспать хотя бы до девяти.

Решив выпить кофе, я направился на кухню. Служанки ещё не было и мне пришлось варить его самому. Не желая возиться с джезвой, я запустил кофеварку. Включив телевизор последней модели и смешного сиреневого цвета, пока она гудела и щёлкала, я окончательно проснулся и решил в самое ближайшее время записаться на приём к кардиологу, хотя подспудно понимал, он скажет примерно те же слова, что и семейный доктор. Никаких проблем с сердцем у меня не было и быть не могло. Рассеяно слушая диктора, респектабельного лысеющего мужчину в синем костюме, я, прихлёбывая обжигающий кофе, восстанавливал в голове целостную картину мира. Сегодня суббота, второе мая 1998 года, я прилетел в начале пятого утра, сонный таксист отвёз домой, моих сил хватило только свалить чемоданы кучей, кое-как умыться и рухнуть в постель. И что? Проснулся, не пойми из-за чего, и сейчас смотрю утренние новости, попивая кофе.

«Надо будет днём позвонить Хидэ, сказать что я, наконец, добрался» — вдруг мелькнула в голове мысль. Последний раз мы созванивались позавчера вечером. Разделённые тысячами миль, я слышал его голос так чётко, словно он находился в соседней комнате. А вчера я посмотрел по телевизору его интервью в каком-то околомузыкальном шоу. Думая о нём, я совсем пришёл в норму. Какой же он весёлый, озорной, на его фоне пытавшийся острить ведущий шоу, казался мне унылым шутом.

И потом, новая группа Хидэ вместе с американцами нравилась мне даже немного больше, чем его старая. В той старой, они все плясали под дудку этого красавца Ёсики. Чтобы барабанщик был главным? Да это курам на смех! Думая так, я не мог признаться самому себе, что причина моей лёгкой антипатии к нему — банальная ревность. Чувство, всегда идущее по пятам любви, также как способность отбрасывать тень, есть природное свойство любого предмета. Вот с американцами, это другое дело, там Хидэ — беспрекословный лидер. В Штатах они станут очень популярными, это и понятно, американцам приятно будет видеть соотечественников. Один маститый продюсер в приватной беседе сказал мне как-то, что ни одна японская группа никогда не будет также любима за границей, как дома. Я был с ним абсолютно согласен, мы для них всегда будем странными ребятами и чужаками.

А тут ещё и Канада с новыми торговыми правилами. Я носом чуял, что если сейчас успеть вскочить в этот новенький блестящий экспресс, конкурентам останутся только крохи после роскошного обеда. Приходилось просто разрываться: дело, которое может многократно приумножить семейный капитал и любовь всей моей жизни. Это было сложное время для нас обоих. Я, словно попавший в бесконечный цейтнот со своими делами, и серьёзные проблемы с алкоголем у Хидэ. Но теперь мои самые сложные дела позади. Договоры на строительство новых японских фабрик на другой стороне земного шара в кармане, и Хидэ будет в полном порядке. Теперь, когда мои руки свободны, я позабочусь о том, чтобы вытащить его из этого болота. Он вновь будет счастлив, а значит, буду счастлив и я.

Внезапно, моё внимание полностью переключается на телевизор: на экране появляется большая фотография чьего-то знакомого лица. Я настолько ошеломлён, что не сразу понимаю: это ведь Хидэ! Моё сердце проваливается куда-то глубоко, и оттуда вновь посылает мне болевые сигналы, но я не обращаю на них никакого внимания. Я не обратил бы внимания, даже если бы на меня сейчас нёсся локомотив. Окружающие предметы, словно разом потеряли чёткость, расплываются в глазах, единственное, что я сейчас вижу — его лицо на весь экран. Встревоженный голос говорит за кадром, но до меня доходит смысл только некоторых слов: «Этим утром обнаружено горничной… в своей квартире… в возрасте тридцати трёх… полиция не подтверждает». Внутри меня всё обрывается, сознание работает рывками.

Этого не может быть!

Не может!

Хидэ...

Место растерянности вдруг занимает гнев, внутри моей головы взрывается кровавый шар ярости. В приступе бешенства я кричу в пустоту неизвестно кому:

— Свиньи! Вы, наконец, добились своего! Отняли его у меня!

Я всё ещё держу в руках чашку с остатками кофе, задыхаюсь, словно в глотку и нос мне влили расплавленный воск. Всё вокруг кажется уродливым, бессмысленным, чудовищно-нелепым. С отчаянным вскриком, размахнувшись, я запускаю чашку в экран, на котором сейчас какие-то важные полицейские чины что-то говорят, шевеля губами. Бросок слишком сильный, чашка перелетает телевизор и взрывается чёрным пятном на противоположной стене, нежного персикового цвета. Пятно похоже на гигантского паука из ночных кошмаров. Обеими руками я переворачиваю стол, подсознательно удивляясь, какой он вдруг стал лёгкий. Стол летит через всю кухню, как картонный. В меня вселился демон разрушения, в голове звенящая пустота, нервы напряжены до предела. Все блюдца, чашечки, вообще всё, что может быть разбито, начинает свой последний танец смерти, усеивая пол своими белоснежными останками. Даже не представляю, сколько времени я крушил всё вокруг. В глазах моих черно, я стою пошатываясь, посреди полного разгрома и хаоса, даже дверца холодильника вдавлена внутрь корпуса, а от вдребезги разбитого телевизора несёт горьковатым дымком. Ноги мои дрожат, ладони рук покрыты многочисленными, обильно кровоточащими порезами. К чему бы я ни прикоснулся теперь, оставляет на себе кровавые отпечатки, словно клеймо моего отчаяния. И тут я слышу, что кто-то произносит моё имя несколько раз. Я поднимаю взгляд: в дверях, стоит Хатуцо — молодая служанка, она бела как молоко, в глазах ужас. Увидев моё лицо, она зажимает свой рот ладонью. Я обессилено показываю ей свои окровавленные руки и теряю сознание.

Следующие несколько недель прошли как в тумане. Меня доставили в клинику в состоянии глубокого нервного истощения, а на следующий день началась лихорадка. Много раз в палате появлялись белые призраки со стальными иглами, с которых капала ярко-зелёная дымящаяся жидкость, капли проходили насквозь пол, перекрытия этажей и подвалы, и летели к центру Земли. Тогда я начинал кричать, но они протягивали к моему телу свои ладони, с длинными пальцами, которые как черви могли изгибаться в разные стороны, и я замирал от ужаса.

Минуло несколько дней и в мозгу, будто включился предохранительный клапан, который уберёг меня от безумия. Я лежал в палате со всем возможным комфортом, вот только доктор велел поначалу убрать телевизор, но я настоял на своём. Меня кололи какими-то уколами и давали разноцветные таблетки со смешными названиями. За окном цвела весна, а я смотрел похороны Хидэ. Моего Хидэ. Все эти толпы фанатов. Конечно, они любили его, успешного, красивого, талантливого, знаменитого, а чтобы они все сказали, если бы смогли заглянуть в прошлое и увидеть маленького, толстого мальчика с трагическим выражением лица, выходящего из калитки?

Потом показали бывших участников его старой группы, и я будто увидел их заново, эти безжизненные, словно восковые лица, настолько они были убиты горем. Я со всей отчётливостью понял, как они любили его, их собственное горе стало громоотводом для моего, как будто нас объединили невидимые нити нашего общего страдания. Мне даже стало немного легче, насколько это было вообще возможно.

Но день заканчивался, ослабевало действие уколов и цветных таблеток, и я оставался один на один с удушливо-чёрным, словно бархатным чувством, давившем мне на грудь многотонным грузом. У меня даже не было слёз, вся влага испарилась на раскалённой сковороде бесконечного отчаяния. Я ощущал себя как роботизированный агрегат со сломанным управлением, и в голове была одна-единственная чёткая мысль, ослепительно яркая, как дуга электросварки: «Как же мне быть? Господь милосердный, как же мне теперь быть?».

Утром всё начиналось начала. Мой одурманенный препаратами мозг переставал управлять телом, и до середины дня я лежал без движения пуская слюни на подушку. Препараты счастья. Да, под их воздействием я был счастлив низменным, животным чувством полного удовлетворения. Это состояние было сходно с тем, если бы закоренелого наркомана после длительной ломки накачать его любимыми веществами. Он будет улыбаться, как счастливый идиот, даже если на его глазах вы будете отрезать ему руку.

Доктора знали своё ремесло: мне промывали химией мозги и тело, словно я был старым, заношенным пальто, которое старательно обрабатывали в химчистке всевозможными реактивами, не пропуская ни одного, самого мелкого пятнышка.

* * *

После лечения мне понадобилось немало усилий, чтобы избежать появления в совете директоров ненужных слухов относительно моей болезни. В конце концов, версия об обыкновенной лихорадке на фоне общей усталости начала устраивать всех и я, после длительной реабилитации вновь приступил к своим обязанностям.

Но теперь словно бы разделился на двух разных людей, по чьей-то прихоти помещённых один в другого. Первый — молодой мужчина, весьма недурён собой, ворочает прибыльным бизнесом, разве что после болезни стал немного более задумчив и серьёзен. А второй — мальчик, навсегда оставшийся там, под каштаном. Со старым письмом в самодельном конвертике, крепко прижатым к груди тонкими руками, с искажённым страданием лицом и разинутым ртом, в котором навечно застрял дикий, нечеловеческий крик.

Я всегда относился к трудностям, как к задачам, для которых нужно найти решение. Но вот передо мной встала дилемма, не имеющая положительного результата. Какое-то время я метался, пытаясь найти выход из этого тупика. Мой разум твердил мне: «Всё тщетно, Хидэ больше нет, ты бессилен что-либо изменить», а вся моя сущность восставала против этой убийственной логики. Но время шло, и постепенно я осознал, что всё кончено. Я мог бы перерезать себе горло или взорвать аэропорт Ханэда, но ничто не вернуло бы его мне.

Страшнее всего для меня была мысль, что в тот момент, когда он больше всего во мне нуждался, меня не было рядом. Маленький мотылёк протягивал руки, беззвучно повторяя: «Арэкусу, помоги…» Но сияющий рыцарь смотрел в другую сторону.

Я ни разу не был на его могиле, мне казалось просто какой-то чудовищной дикостью, что мой любимый сожжён, словно груда старых газет, и засунут в маленькую каменную урну. Это было выше моего понимания.

Спустя какое-то время, случайно, я оказался на той улице, где мы когда-то отдыхая, поставили на тротуар тяжёлый гитарный усилитель. Всё изменилось. Улицу расширили, невысокие дома снесли, вместо них появились торговые центры. Сохранилась только эта небольшая аллея с десятком деревьев. Город предавал меня. Словно морские волны размывающие песчаные замки, он стирал всё то, что напоминало мне о Хидэ. Стоя на том самом месте, я вновь, казалось, слышал его голос, его смех. И опять я не заплакал, но эти воспоминания так подействовали на меня, что в вагоне подземки, миловидная девушка со смешными косичками попыталась уступить мне место. А когда я сказал, что старше её не больше, чем на десять лет, лишь недоверчиво посмотрела в моё лицо.

Мысли о смерти опять начали посещать меня. Рабочий кабинет был идеален, из окон открывался прекрасный вид. Ещё лучше было его расположение: двадцать шесть этажей высоты внушали оптимизм. Короткое вертикальное путешествие. Но если разум мой в один из дней решился бы на такой поступок, то телесная оболочка сопротивлялась ему изо всех сил. Это маленькое, зверушечье сердце несмотря ни на что хотело жить. И я позволил ему жить. Я вновь стал ухаживать за своим лицом и телом. Спорт, спа-салоны, утренние и вечерние маски, а вместо литров крепкого кофе и случайных бутербродов, зелёный чай и лёгкие салаты. Бледная измождённость сменилась былой привлекательностью. Но всё это делалось скорее по привычке, ни для кого, просто так. Так же, как приговорённый к смертной казни каждое утро старательно бреется и помадит волосы, хотя плодов его усилий не увидит ни любимая, ни друзья, разве что исполнитель приговора. Я даже зачем-то заглянул в один район с занятными заведениями, чем вызвал у тамошних красивых мальчиков некоторое оживление. Несколько подошли, что-то говоря, но я смотрел сквозь них, как через стекло, а когда один попытался прикоснуться ко мне, взглянул на него с такой ненавистью, что он одёрнул руку, будто ожёгшись. Больше я не делал подобных глупостей.

Позже я заметил за собой ещё одну странность: я начал ненавидеть соотечественников. Мне стало физически невыносимо видеть толпы этих людей с одинаковым выражением лиц, словно бы очутиться в закрытом помещении среди множества одноликих заводных кукол, бесконечно повторяющих одни и те же движения.

— Какого чёрта вы живы, когда его нет? — шептал я про себя, скрипя зубами. — Вы все, просто клубок червей. Почему вы живёте, когда его нет?

Частые поездки за город и долгие прогулки в одиночестве, приносили лишь временное облегчение. Решение этой проблемы пришло в голову само собой. Дела в канадских филиалах шли хорошо, даже лучше, чем дома, но предстояла ещё уйма работы, и я отправился за благословением в родительский дом в Йокосуку.

Отец, совсем поседевший, одобрил мой план:

— Конечно поезжай, на месте всё виднее, а здесь пока я и сам справлюсь. Ты стал совсем самостоятельным, сын мой.

Мы обнялись. Матушка ещё цвела поздней женской красотой и по прежнему устраивала светские рауты, поэтические вечера, и организовывала встречи любителей живописи. Она долго смотрела на меня держа за руки, и вздохнув, сказала:

— Так далеко ехать, почти на другой конец света. А кто о тебе там позаботится, кто за тобой присмотрит? Женись поскорее, только будь осмотрителен, современные девицы, они такие...

Не договорив, она покачала головой, так что стало ясно: от современных девиц матушка явно не в восторге. Отец слушал её воркование со снисходительным видом. Я смотрел на них, таких по-хорошему старомодных, патриархальных, и думал: что бы они сказали, увидев меня с другой стороны? Красивое, молодое дерево снаружи, но дотла выжженное и обугленное изнутри.

* * *

Неизвестность страшит более всего. Как прыжок в незнакомую воду или шаг в туман, повергает нас в неявный душевный трепет, словно отделяет от остального мира, с его привычными, скучными правилами и никому не нужными устоями.

Я был отделён от него, с виду обычный, крепко стоящий на ногах человек, а на деле — туловище, из которого разом вырвали позвоночник. Оставалась только окончательная ампутация от того мира, который дал мне столь много, но отнял главное. Спустя почти год, после того как не стало моего Хидэ, я навсегда покинул эту страну.

Эпилог

Новые времена, странная жизнь на чужбине. Это было почти бегство, только тогда я не осознавал этого в полной мере. Я выстроил свой распорядок существования таким образом, чтобы не минуты не сидеть без дела. Всё что угодно, лишь бы что-то делать, и будь что будет. Мои усилия приносили ощутимые плоды, но только мне было всё равно. Всё то, ради чего я отдавал столько сил, теперь принимало зримые очертания, но я лишь удивлённо пожимал плечами: и ради этого я тратил свою жизнь?

Я не взял из прошлого никаких вещей, и прилетел с одним большим кофром. В нём было самое дорогое: его старый «Гибсон», потерявший почти весь свой лоск, а в некоторых местах протёртый до естественного цвета древесины. Ещё были нотные листы, черновики песен и наши фотографии. Вот только я ни разу не открывал его на новом месте, просто мне не хватало духу вновь увидеть эти вещи.

Дни бежали, и я с удивлением обнаружил, что можно проводить время в больших и весёлых компаниях, в конце недели. Меня окружали весьма симпатичные женщины и милые парни, мы о чём-то много говорили, смеялись, временами я острил в меру своих способностей — словом всё было почти хорошо. Вот только все эти сборища оставляли меня совершенно безучастными. Словно тело моё жило самостоятельной жизнью, что-то говорило, делало, а сознание изнутри наблюдало за происходящим. Спокойно и равнодушно. Мы тепло прощались, долго махали друг другу, хотя со многими из этих людей я виделся почти каждый день, и я ехал домой. Всегда один. Отперев дверь, и не зажигая света, я садился всё равно где, и подолгу сидел в темноте с прямой, как струна спиной, положив руки на колени.

Потом произошло одно событие. На воскресном загородном пикнике, в большом доме партнёров по бизнесу нашей компании, я стоял у окна с бокалом шампанского. Старший аналитик, приятный молодой человек, рассказывал мне какую-то смешную историю. Вежливо улыбаясь, я время от времени кивал ему, как вдруг почувствовал ту же самую нестерпимую боль в груди. Ещё не понимая, что происходит, я поставил бокал на столик, ободряюще улыбнулся моему собеседнику и свет померк в моих глазах.

Опять клиника, но только другая, белые халаты и негромкие голоса. Я с интересом смотрел на прозрачную трубку, прикреплённую к пакету с бесцветной жидкостью на хромированной стойке. Другой конец трубки нырял под повязку на моей левой руке. Но валяться пришлось не долго, меня быстро поставили на ноги. Гораздо быстрее, чем в тот раз, да и дело было совсем иное. Низенький, коренастый профессор с львиной гривой седых волос, всё объяснил мне в своих тихих, белоснежных апартаментах. Он говорил низким баюкающим голосом, словно опасаясь, что я упаду в обморок от услышанного. Оказывается в ту ночь, когда не стало Хидэ, это был первый. Второй случился на пикнике, а третьего я не переживу. И то, что я никогда не болел, не имело уже значения. Принц без королевства оказался с изъяном — в алой хрустальной розе обнаружили трещину. Он говорил, говорил, но я запомнил лишь одно: неоперабельный. Какое смешное слово. Ему казалось, что я чего-то недопонимаю, но я заверил его, что понял всё отлично. Затем я встал, он тоже поднялся, и проводил до двери, слегка, как мне показалось уязвлённый. Ну ещё бы! Словно бы рассказал, что на улице плохая погода, а не то, что я обречён.

Домой я доехал в своём спортивном авто, всю дорогу машинально насвистывая мелодию, и на прямых участках дороги загоняя стрелку за деление восьмидесяти миль в час.

Вновь закрутилась моя жизнь, или что-то вроде этого, увлекая меня в пучину дел и забот. Глядя на себя в зеркало по утрам, я изумлялся бледности свой кожи. Лишь глаза и чёрные волосы были прежними, всё остальное, казалось, скоро будет просвечивать насквозь. Угасание этого тела было неторопливым и почти величественным. Никогда ещё я не был так красив. Вены на запястьях рук были уже не голубыми, а почти изумрудными. Бегать по утрам я уже не мог, поэтому просто прогуливался, часто останавливаясь, и подолгу смотрел вдаль, словно пытаясь заглянуть за линию горизонта.

И в один из ясных, тёплых дней, какие бывают ранней осенью, я шёл по дороге между деревьями, как вдруг случилось что-то. То ли меня окликнули по имени, то на солнце набежало облачко, но окружающий мир неуловимо поменялся.

Я вновь стоял на той аллее, и также как тогда, карманы наполнены пачками новых струн, а невидимое солнце освещает всё вокруг. Листья тихо шелестят, и это немного странно, потому что нет ветра. Улица тоже выглядит необычно: с обеих сторон она исчезает в каком-то серебристом тумане, который скрыл и все здания. А может, их никогда и не было, как не было этого города, да и прочих городов и всего, что между ними. Я вижу тебя выходящего из этого тумана. Нисколько не удивляюсь, словно мы расстались вчера, да так, наверное, и было. Ничто не изменилось, и ты такой, как прежде: всё та же яркая курточка и смешная причёска. Мы берёмся за руки и молчим, глядя друг на друга.

— Я сохранил твою первую гитару, — наконец произношу я.

— Ого! А я думал, ты давно её выкинул, — улыбается Хидэ.

Я качаю головой.

— Ну что ты. Даже если бы она вывалилась из грузового отсека самолёта, я бы выпрыгнул за ней из иллюминатора.

Он обнимает меня, я прижимаю его к себе изо всех сил.

— Теперь всё будет хорошо, — слышу его шёпот у своего уха. — Теперь всегда будет хорошо. Всегда.

— Разве может что-то быть хорошо всегда? — спрашиваю я, гладя его волосы.

Он тихо смеётся.

— Посмотри вокруг.

Я нехотя размыкаю свои объятия и оглядываюсь по сторонам.

— Теперь ты видишь?

Он прав. Как я не заметил сразу. Всю жизнь перед моими глазами маячила разная чепуха. Нелепые амбиции, смешная и ненужная карьера, какие-то страшно важные вещи, на деле не стоящие ничего. Но теперь этого нет, и перед моим взором открыта истина. Простая и понятная.

Вновь смотрю в эти любимые глаза и, сжимая в своих руках его ладони, произношу:

— Да, теперь я вижу.




Необходимые пояснения.

Весной 1998 года страшная новость облетела всех поклонников группы Икс Джапан во многих странах. Не стало Хидэ. Вместе с несколькими друзьями, мы собрались помянуть его, да и этот феномен по имени Икс, тоже. Потому что пусть и призрачная, но надежда на их воссоединение, без Хидэ была попросту абсурдна. Сказать, что его скоропостижная смерть шокировала нас, значит не сказать ничего.

Именно тогда мне в голову пришла мысль написать книгу об этой великой группе, о пяти друзьях и единомышленниках. Это был своеобразный взгляд со стороны, взгляд фаната. Главная роль в книге отводилась Хидэ. Я сел за работу в начале лета '98 года, а зимой 2000 года всё было закончено. Вот только в силу ряда обстоятельств я дал себе слово, что это никогда не будет опубликовано. Однако опять в связи с определёнными событиями, воссоединением в 2007 году, включение в постоянный состав Сугизо, да и просто поддавшись уговорам, я решил представить на суд общественности некоторую часть текста.

Да, небольшое повествование, которое я был рад предложить вашему вниманию, лишь малая часть 380-и страничного романа. Это своего рода адаптация под фанфик. То, что вначале было не более чем фрагментом повествования, обросло некоторыми новыми подробностями, и превратилось пусть и в небольшое, но вполне самостоятельное произведение.

И хотя с тех пор как Хидэ покинул нас, многое изменилось, да и времени прошло немало, память о нём живёт. Живёт в сердцах фанатов, да и людей которые недавно стали открывать для себя мир его музыки. Его и Икс Джапан, потому что одно неразрывно связано с другим.

Меня спрашивали: «Так что, смерть вышла победителем»? Конечно нет. Смерть всегда одерживает победу там, где нет любви, ибо только любовь сильнее смерти.

запись создана: 13.10.2011 в 19:26

---

Иногда мы все бываем негодяями

Негодяй

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Хакуэ / Гишо
Жанр: порно

1.

Он поднял трубу, когда я досчитал до четырнадцати.

— Ах, это ты. Привет. Давно прилетел?

— Два дня назад.

Тон его был не очень радостным, но я отлично знал Хакуэ, чтобы обращать на это внимание. Можно было сообщить о его выигрыше в национальной лотерее, и услышать в ответ примерно: «Да? Охренительно. Но сейчас я занят».

Поэтому я нисколько не удивился, когда он сказал:

— Это, конечно, замечательно. Но сейчас я несколько занят.

— Занят? Чем? Опять валяешься в обнимку с бутылкой?

На том конце повисла пауза. Его надо было расшевелить.

— Слушай, мудак, а не много ты себе…

— Нет, солнце, не много. Я вообще не знаю, что такое «много». Мы здесь устраиваем выставку мазни одного нью-йоркского пидора, который вообразил себя вторым Джексоном Поллоком. Вокруг него скачут такие же пидоры-критики, хотя я бы не дал за эту пачкотню и пяти центов.

— Вот в этом весь ты, — помолчав, отозвался Хакуэ. — Ну почему ты берёшься за работу, которая тебе ненавистна?

— А какой смысл ловить кайф от любимого дела? Работа должна вызывать ненависть, только тогда, получается что-то стоящее. Вспомни Микеланджело, и ненавидимый им заказ на роспись Сикстины.

— Ого! Ты, никак ставишь себя вровень с Буонарроти? Ха-ха! Как мило. А кто это «мы»?

— Каэдо Тохи. Этот плешивый дурак будет куратором выставки. Я, как всегда, останусь в тени.

— Боже мой, — патетически воскликнул Хакуэ. — Говорить так об известном человеке!

— Да, он известен, — равнодушно ответил я, рассматривая свои ногти. — Но это ни мешает ему быть плешивым дураком. А за известностью я не гонюсь. Мне вполне хватает и денег.

Я уже чувствовал, что целиком завладел его вниманием. Пора было взводить капкан.

— Только всё это неважно, солнышко.

— Правда? А что для тебя важно?

— Ты. Когда я представлял тебя, представлял себе, что мы будем делать, мне пришлось в самолёте два раза ходить в туалет, разряжать ствол.

— Чёрт! Ну дурак!

— Знаю, — ответил я спокойно. — Ничего не смог с собой поделать. Особенно вспоминая наш прошлый раз.

Снова возникла пауза. Только это было уже молчание совсем иного свойства.

— Прошлый раз, — тихо отозвался Хакуэ, и вздохнул. — Это… Вот только скрипичные струны. Мне пришлось неделю носить длинные рукава. Почему нельзя было обойтись наручниками?

— Наручниками пускай пользуются мальчики из Ни Тёмэ, — сказал я, и мой голос дрогнул. — А я хотел трахать тебя, связанного скрипичными струнами. Я был как Паганини. А ты моя скрипка.

— Дурак, — повторил он, почти шёпотом, и от его интонации, мои губы сами собой сложились в улыбку.

— Давай завтра в пять вечера. Ты сможешь? — кротким голосом спросил я.

— Хорошо. А где?

Я назвал ему адрес одного тихого местечка.

— Ладно, но только никаких струн.

— Не беспокойся, — заверил я его. — Я приготовил для тебя другой сюрприз.

Он, коротко рассмеявшись, дал отбой. Улыбаясь, я сложил «слайдер». Капкан захлопнулся.

2.

— Ну как тебе?

— Сойдёт. Только надо сперва глянуть ванную, — ответил он, оглядывая просторную комнату. — Качество номеров я всегда определяю по ванным.

— Снимай уже свои очки. Ты похож в них на шпиона. Кстати ванная комната нам не понадобится.

— Что так? — спросил Хакуэ, снимая большие солнцезащитные очки. — В душ не пойдём? Ты же такой чистюля. Учти, я весь день был на ногах.

Я смотрел ему прямо в лицо, чувствуя, как постепенно учащается сердцебиение.

— Просто у меня другие планы. Или, думаешь, я зря вытащил тебя к вечеру? Мне нужен твой запах, поэтому никакого душа не будет.

Я знал, что говорил. Этот запах, слагаемое многих ингредиентов: тонкий — табачный, уверенный — туалетной воды, чуть различимый — алкоголя, дразнящий — кожаных одежд, и самый желанный, почти неуловимый — его самого.

И вот ты передо мной, и сегодня будет вечер джаза из преисподней, и мы будем поедать засахаренные сердца юных девственниц, и запивать их голубой кровью осьминогов через длинные соломинки, причудливо выгнутые в слова «секс до потери пульса».

Всё это, очевидно, отразилось в моих глазах, потому что он, немного откинув назад голову, и приоткрыв влажные губы, насмешливо сказал:

— Лучше бы тоже пил. А так, ты же просто сдвинут на сексе.

Вместо ответа, я взял его за талию и резко притянул к себе.

— Подожд…

Но я не дал ему закончить фразу, буквально закрыв рот поцелуем. Это был своеобразный исследовательский поцелуй. В нём участвовали только губы. Сегодня не будет никакой спешки. Только не сегодня. Но вот в мой рот проник его язык, и сразу попал в кольцо моих губ. Хакуэ закрыл глаза, и прерывисто дыша, немного раздвинул ноги. Моё правое колено немедленно захватило место между его ног. Не переставая целоваться, я стянул с него куртку, и расстегнул рубашку. Мои пальцы быстро пробежали по его груди, задев соски, и Хакуэ издал звук, что-то между вздохом и стоном. Затем я, уже со знанием дела, всей ладонью провёл снизу вверх, от его пресса, грудных мышц, и до самой шеи, и лишь затем, позволил его языку, найти мой.

Наши руки словно соревновались в игре «раздень ближнего своего». Это необыкновенное ощущение, снимать одежду с мужчины: будто раздеваешь сам себя, только стоя напротив. Щёлкнула пряжка, и следом звук его ремня из крокодиловой кожи, я очень быстро вытянул его. Вот мой ремень из грубых джутовых нитей, выскальзывает с тихим шорохом. Одежды с печальным шелестом падают у наших ног. Когда снимать было больше нечего, я медленно опустился перед ним на колени, ладони мои скользили по его телу. Член Хакуэ был прямо перед моими глазами. Хорошей формы, почти ровный, с едва заметными венами. «Вот такие картины бы писать нью-йоркскому мазиле — публика бы слюной изошла» — подумалось мне. Но в слух я спросил:

— Почему на нём нет татуировок? Что-то вроде «Чупа-чупс», было бы в самый раз.

— Ты им любоваться будешь? — послышался ласковый голос.

— И любоваться тоже, — ответил я, немного приподнял языком головку, и взял его в рот. Целиком.

Тело Хакуэ дрогнуло, я услышал явственный стон. Левой рукой, я поглаживал его яички, а правой забрался в тесное, гладкое пространство между его ягодиц. Никуда не проникая, просто водил вверх и вниз средним пальцем. Рот и язык работали вовсю: я двигал его пенис во рту от одной щеки до другой, то выпускал почти наружу, дразня уздечку самым кончиком языка, то заглатывал так, что головка, упиралась мне в горло. Это был то длинный, продолговатый леденец, то вдруг большая порция сливочного мороженного. Или конфета-цилиндр с начинкой из малинового варенья — радость моя, ты подарил мне целый кондитерский магазин! Пальцами я ласкал его яички, на которых нет ни одного волоска, только на лобке немного, и очень аккуратно. Как это славно. Так ухаживает за собой, словно мальчик-хост. Интересно, он всегда за собой следит, или это для меня? Неважно.

Я трудился послушно и старательно, как портовая стамбульская шлюха, почти слыша в ушах крики радости поколений женщин по материнской линии. Стоны Хакуэ начали перемежёвываться всхлипами, а руками он начал непроизвольно прижимать мой затылок. Тогда я полностью выпустил его член на свободу.

— Ты что? Не останавливайся, — послышался его дрожащий голос.

— Попроси меня, — отозвался я, запрокинув голову и глядя в его глаза самым развратным взглядом, на который только был способен.

— Ах ты… ну, пожалуйста. Пожалуйста. Что ты ещё хочешь, чтобы я сказал?! — он почти плакал. — Прошу тебя, продолжай.

Я снова взял в рот его сокровище. Ещё десяток движений, крик наслаждения, и он разрядился. Я чувствовал, как мой рот наполняется его спермой, но продолжал старательно сосать, чтобы не оставить ни одной капли. Ничего неприятного на вкус, скорее наоборот. Ноги уже не держат Хакуэ, он садиться на край постели. Я выпрямляюсь во весь рост с полным ртом, и некоторое время смотрю на него сверху вниз, затем беру его лицо в свои ладони, и слегка запрокидываю голову. Наши взгляды сейчас подобны силовому кабелю под напряжением в десять тысяч вольт. Его глаза немного расширяются, когда он понимает мой замысел. Хакуэ послушно открывает рот, я наклоняюсь над ним, и нектар из слюны и спермы стекает ему в ротик. Я опускаюсь перед ним на корточки, и мы целуемся. Наши языки двигаются в этой жидкости, немного её стекает с уголков наших губ, капает ему на грудь, и мы глотаем почти одновременно.

— Хороший мальчик, — шепчу я, восстанавливая дыхание.

— Ты просто сумасшедший, ты знаешь об этом?

Вместо ответа, я целую его шею.

— Было вкусненько?

Хакуэ несколько секунд молчит.

— Как будто я никогда не пробовал.

— Знаю, что пробовал. Но со мной это немного интереснее, разве нет?

Я покрываю поцелуями его плечи, чувствуя, как ловкие пальчики осторожно берут мой член. Настал мой черёд сдаваться в плен его ласк. Я опускаюсь на постель, кладя руки под голову. Сейчас в них нет никакой необходимости, Хакуэ лучший минетчик в этом городе. Даже нет, во всей Японии, лучший на планете, лучший, в этой дерьмовой, нахуй никому не нужной галактике. Просто лучший, м-м-м… боже, а-а-х-х-х. Это неописуемо, своими ласками он расщепляет меня на атомы, на нейтрино, на кварки, которые сверкающим облаком парят посередине комнаты. Ртом, языком и руками, он превращает меня в антиматерию, аннигилирует и возвращает в исходное состояние. Я раскинул руки, и сейчас похож на распятого Христа, у которого отсасывают все апостолы разом. Это ужасно богохульные мысли, но мне всё равно. Появись в языках адова пламени Люцифер с трезубцем наперевес, я бы крикнул ему: «Ещё минуту, синерожий ублюдок, я хочу кончить в рот моему любовнику, а потом, протыкай меня своей вилкой, гнусный сифилитик»! Хотя я и закрыл глаза, вижу фейерверки над водой ночью, а в ушах шепчет прибой всех четырёх океанов. Тело моё дрожит, как натянутая струна, и я кончаю. Это похоже на атомный взрыв в паровозном котле. Хотя я последние минуты сжимал рот руками, я кричу, не в силах сопротивляться этой лавине наслаждения. Хакуэ пожалел меня и просто всё глотает. Вздумай он поделиться, я, наверное, захлебнулся бы, настолько моё тело сейчас лишено контроля. Надеюсь, ему тоже понравилось, два дня я ел на десерт абрикосы, мандарины и виноград.

Я лежу без движения, опустошённый, будто боюсь потерять эти недолгие минуты абсолютного счастья. Он ложится рядом, опустив голову на мою грудь. Мы просто лежим и молчим. Эти первые, быстрые оргазмы. Семя нетерпеливости покинуло наши тела, и наступает время настоящих развлечений.

— Ты говорил, что здесь тихо, — Хакуэ чертит знак «бесконечность» на левой стороне моей груди. — А мы, кажется, шумели.

— Не волнуйся, — я приподнимаю голову и, покусывая его ухо, чувствуя, как он улыбается, шепчу. — Хозяин глух как пень, да и место идеально. О нём известно немногим. На днях, где-то в главных номерах, развлекался второй замминистра иностранных дел со своим любовником. Я видел его мельком, красивый молодой человек, у него на лбу написано блестящее дипломатическое будущее.

Мы беззвучно смеёмся, затем Хакуэ, приблизив губы к моему уху, вопрошает:

— Как ты об этом узнал?

— Намекнул мальчик из обслуги.

— Здесь есть обслуга?

— Конечно. Вдруг кто-то не явится на свидание. Эй, не раскатывай губу, здешние аихито по-настоящему ни черта не умеют.

— Тебе-то откуда это известно? — он приблизил ко мне губы, так что я чувствую на своём лице его дыхание.

— А я их всех трахнул, разными извращёнными способами, когда хозяин напился.

— Врёшь, псих, — он впивается в мои губы и обнимает за шею.

— Конечно вру. В этом городе, все, кроме тебя — жалкие неумёхи, — пытаюсь я прошептать, задыхаясь.

— А вот это правда.

Всё остальное дальше — поцелуи. Обычные, с языками, с захватыванием верхней или нижней губы, взасос, крестом и даже обратные. Я вновь возбуждён, да и он тоже. Время продолжить веселье. Я поднимаюсь и, широко расставив ноги, заглядываю в свой небольшой рюкзак. Хакуэ открывается прекрасный вид между моими ногами, и я чувствую его взгляд.

— Ты не отбеливал?

Я смотрю на него через плечо: Хакуэ лежит, подперев голову левой рукой, а правой ласкает себя.

— Нет, пока нет необходимости, — усмехаюсь я. — Послушай, солнце, чем ты пользуешься после эпиляции?

— Очищающим скрабом, — безмятежно отвечает он.

Я киваю. Теперь понятно, почему его кожа такая гладкая. Просто замечательно, гладкая кожа — это очень важно для того, что сейчас будет.

Я извлёк из рюкзака лаковую простыню и плоскую бутыль с массажным маслом.

— Масляный секс?

— И не только.

Следом появляются несколько тонких, прозрачных полиэтиленовых пакетов, и маленький чёрный флакон без этикетки. Хакуэ с интересом смотрит на всё это.

— Это то, о чём я думаю?

Я поворачиваюсь к нему, держа их в руках.

— Смотря, о чём ты думаешь.

— Масляный секс под кайфом. Амилнитрит?

— Ха-ха, разве мы пара бедных окама? Эта вещица способна снести голову подчистую.

— Что-то мне тревожно.

— Не забывай про пакеты, — отвечаю я, улыбаясь.

— Ага, ещё асфиксия. Чёрт, мы выживем после этого?

— Не знаю. Если в порыве страсти ты меня придушишь, закопай моё тело в саду. Под розовым кустом.

Мы тихо смеёмся. Ощущение предстоящих удовольствий кружит нам головы. Я ложусь на спину, на расстеленную простыню, Хакуэ опускается сверху, головой к моим ногам. Снова наши члены получают заряд возбуждения, но кроме члена Хакуэ, меня интересует и ещё что-то. Пальцами я немного раздвигаю его ягодицы и, наклонив вперёд голову, кончиком языка касаюсь розочки его ануса. Его тело вздрагивает, и через пару секунд я ощущаю его язык у себя между ног. Мой хороший, как это приятно! Мне показалось, или я произнёс это вслух? Мы оба уже достаточно сильно распалены, чтобы начать терять контроль.

После взаимных ласк наступает черёд массажа. Нет, никакого экстраординарного тайского, так, обычный скромный японский. Но от прикосновения тёплого, ароматного масла к нашей коже, мы оба теряем головы. Это настоящий водопад тактильных ощущений. Вот я, стоя на коленях, буквально трахаю Хакуэ в рот; вот он, взяв меня за волосы, заставляет вылизывать сзади у себя, между широко раздвинутых ног. Сейчас самое главное не скатиться в банальный масляный трах. Этому праздничному торту нужны зажжённые свечи, и тогда эффект будет полный.

Когда наши тела заблестели, словно покрытые жидким стеклом, я откупорил флакон, и немного накапал в оба пакета. Хакуэ взял себе один, и прежде, чем надеть на голову, произнёс:

— Я буду представлять себя Нилом Армстронгом.

— В таком случае, я буду злобным лунатиком, — пошутил я, и мы одновременно натянули пакеты на головы. Хакуэ сделал несколько быстрых вдохов, а я один, но глубокий.

— Чё-ё-ёрт. Я-а кажется уже, — донёсся до меня его голос.

— Я тоже, — откликнулся я, чувствуя, как мир вокруг сначала растянулся, словно резиновая лента, а потом сжался, и начал колебаться, как огромный кусок студня. При этом я вдыхал ледяной, морозный воздух, хотя всё тело горело огнём возбуждения. Секс в таком состоянии похож на то, как если бы вы неделю без перерыва танцевали, закидываясь отборным MDMA, но это время, каким-то образом, спрессовалось в десяток неописуемых минут.

Хакуэ стоит на коленях, с прямой, как струна спиной, и вскинутыми вверх руками. Я крепко обнимаю его скользкий от масла торс, и прижимаюсь к спине.

— Ракета! Я ракета! — громко говорит он.

Я грудью скольжу вверх и вниз по его телу, сжав плечи руками, чувствуя, как вздыбленный пенис трётся о ягодицы, но не могу направить его рукой, Хакуэ прижал мои ладони к своей груди.

— Я запра-авщик! — растягивая слова, произношу я. — Я запра-авочный шланг!

В этот момент, член сам нашёл себе дорогу.

— Контакт, твою мать! — крикнул Хакуэ.

Я ничего не смог сказать, сам момент проникновения, и несколько секунд после, у меня был спазм речевого аппарата — настолько ощущения были великолепны. Я стал двигаться, постепенно ускоряясь, чувствуя, как пульс зашкаливает, по крайней мере, за 150 ударов. Мы оба замолчали, потрясённые новыми ощущениями. Ты летишь сквозь бесконечный тоннель, в самом быстром автомобиле, без крыши, и даже без дверей. Нет пола, сидений. Нет ничего. Ты голый несёшься по встречной полосе, поперёк дороги, выписывая восьмёрки, виражи, мёртвые петли.

В моё сознание прорывается голос Хакуэ.

— Твою мать! Тмою вать! Томю вать! — повторяет он, как мантру, какую-то абракадабру.

Я трахаю его исступлённо, словно мы оба части огромной машины, цилиндр и поршень приводят в движение маховик наслаждений. Я хочу сказать ему об этом открытии, но вместо этого, кричу:

— Кто лучший трахальщик на свете? Кто?!

— Ракета лучший заправщик, — немедленно отзывается Хакуэ, подмахивая моим движениям.

Я увеличиваю темп и амплитуду — все наслаждения вселенной сосредоточены сейчас на девяти, с небольшим, дюймах моей плоти. Я стискиваю зубы, перед глазами колеблются пульсирующие, красные кольца.

— Блядь! А-ай! Мамочка! — кричит он. — Затрахал… Как хорошо!

Он поворачивает голову, я хочу поцеловать его, но пакеты лишь трутся друг о друга. Внезапно пол подо мною наклоняется, уходит в сторону, и я теряю равновесие. Я лежу на полу навзничь, раскинув руки, Хакуэ стоит надо мною, раздвинув ноги, и голосом Пикачу произносит:

— Сейчас Армстронг трахнет лунатика. Би-бип. Как слышно, приём.

С этими словами он опускается на мой член. Дальше всё напоминает дикие скачки, Хакуэ говорит всякую ерунду, мне смешно, но я ничего не говорю, зубы сводит от наслаждения. Оргазм ещё так далеко, что даже не маячит, можно наслаждаться процессом. Обеими руками я ласкаю его пенис, поэтому его бессвязная речь всё чаще прерывается стонами. Я разжимаю руки и быстро произношу:

— Возьми меня. Я хочу, чтобы ты трахнул меня. Возьми меня сейчас же.

Он приподнимается, я переворачиваюсь на живот, и чувствую на себе приятную тяжесть его тела. Проникновение. Я кричу, чувствуя его внутри себя.

— Кто лучший трахальщик? — слышу над ухом.

— Ракета! — немедленно отзываюсь я.

— Ага! — радостно восклицает Хакуэ. — Ни хера подобного! Все знают, что лучшие трахальщики, это лунатики. Тебе не больно? — вдруг спрашивает он.

— Вот придумал, — отвечаю я. — Не дорос ещё, чтобы мне больно сделать, насос несчастный. Мне кайфо-о-ово.

Хакуэ хохочет, продолжая двигаться. Действие наркотика понемногу ослабевает. Он трахает меня. Хакуэ впервые трахает меня.

— Я шлюшка. Просто маленькая, грязная шлюшка, — ласково говорю я ему.

— Какая ещё шлюшка? Мы так не договаривались. Шлюшек не берут в космос.

— По-моему уже закончилось. Снимай их.

Хакуэ стаскивает пакет с моей головы, затем снимает свой. Свежий воздух на некоторое время возвращает эффект. Хакуэ стонет и начинает двигаться рывками.

— Медленнее, — прошу я его, и когда он замедляется, начинаю сжимать его пенис, при каждом движении из меня, и расслабляться, при вводе.

— Ох ты чёрт, ты где так научился?

— Лунатики показали, — отвечаю я, выворачивая свою голову в поисках его губ.

Он жадно целует меня, затем вскрикивает, судорожно стискивает мне плечи и кончает. Мы некоторое время лежим неподвижно, лишь я ласкаю свой член, чувствуя, как во мне ещё пульсирует, понемногу успокаиваясь, его.

Хакуэ отодвигается от меня и почти мурлычет.

— Ты сейчас похож на котёнка, — нежно говорю я, поворачиваясь к нему, чувствуя, как между ягодицами у меня всё мокро.

— Ой, что ты. Мне сейчас так хорошо.

— Ну а мне ещё нет. Ложись на животик.

Хакуэ со вздохом переворачивается, и я медленно вхожу в него. Я двигаюсь очень нежно, засунув ему в ушко свой язычок, а в рот большой палец. Медленно и неглубоко. Его ноги широко раздвинуты и согнуты в коленях, так что своими пятками он касается моих ягодиц, пусть и легко, но прижимая меня к себе. Он сосёт мой палец и потому, как подрагивают его закрытые веки, я вижу насколько ему приятно. Всё ещё медленно, но уже глубже. Я сдвигаюсь немного выше, и член входит в него, изгибаясь. Сейчас надо найти эту точку. Внезапно, Хакуэ выгнувшись, как боевой лук, хватает меня за волосы, и прижимает лицом к своему затылку. Вот она! С его губ срываются стоны, которые перерастают в негромкий крик. Это песнь блаженства. Моя левая рука, уверенно, но бережно держит его за шею, а правая ласкает член. Мы немного поворачиваемся на бок, так ему и мне легче. Мы двигаемся в едином ритме. Это уже не просто соитие, это слияние. Всё продолжается ещё минут двадцать, пока есть эффект от смазки маслом. Затем я кончаю в него, одновременно он извергается в мою ладонь. Хотя спермы и меньше, ещё довольно приличное количество. Я слизываю её с пальцев, и мы вновь целуемся.

Любовные утехи совершенно вымотали нас. Эйфория уступила место сладкой усталости. Не хочется ничего, просто лежать, обнявшись и спать.

Всё закончено. Мы больше ничего не можем дать друг другу. Хотя, наверное, могли. В минуты острого блаженства, с моих губ готовы были сорваться неосторожные слова. Нет. И я, и он, каждый по-своему, слишком дорого заплатили за этот мираж, за несбыточное чувство, которое начинается со слов, и ими же заканчивается. Он был брошен, моё сердце было разбито. У каждого своя история. А теперь поздно. Те, кто хоть раз в жизни, изрезанными в кровь пальцами извлекали из грязи осколки того, что казалось, могло вместить в себя любовь всего мира, уже никогда не будут смотреть на солнечный свет прежними глазами. Тщательно склеенный, покрытый слоями брони предмет, вновь помещён в наши грудные клетки. Но, несмотря на все старания, уже не напоминает тот прозрачный сосуд из волшебного стекла, который только и ждал, чтобы его наполнили соками жизни и счастья.

Я уже почти засыпаю, и нежно прикасаюсь губами к едва заметным позвонкам его шеи. Хакуэ спит, ровно дыша, прижимая мои руки к своей груди. Какая-то мысль, ещё движется через моё сознание.

Я сделаю это. Но это будет не месть за него. Надо быть негодяем до конца. Всего-то.

3.

Гишо ответил почти мгновенно:

— Алло.

— Привет, солнце моё.

— Ой, приве-етик! А ты давно прилетел?

— Четыре дня тому назад. Завтра открытие выставки, которую мы с Каэдо-саном привезли к вящему неудовольствию других галерей, ха-ха. И всего-то на пять дней.

— Ничего себе! А что за картины?

— Работы кисти очень талантливого художника. Знаешь, его многие сравнивают с Поллоком, но, на мой взгляд, он продвинулся дальше.

— Везёт тебе. Столько всего интересного, выставки, знаменитости.

Я немного помолчал.

— Ты же знаешь, моя любовь — музыка. И один музыкант.

Небольшая пауза.

— Да будет тебе.

Я просто физически ощутил, как от моих слов зарумянились щёки Гишо.

— Нет, нет! Не будет. Я же давно, ещё в тот самый раз обратил внимание, какой ты скромный, сдержанный, не то, что некоторые выскочки. Да ты и сам знаешь, как я к тебе отношусь. Гишо. Ты… Я так смертельно соскучился.

На том конце воцарилось взволнованное молчание.

Пора было взводить капкан.