[Kyoto_kid]

Кальян

 

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Dir en grey
Жанр: фантасмагория

 

Текст написан при помощи зелёного чая, льда, ароматных палочек и альбома Around The Sun

 

 

Глупые поступки всегда следуют за дурацкими идеями. Эта идея — закатиться в очередное новомодное заведение, пришла в голову Каору. Хотя какое, спрашивается, может быть продолжение вечера, если сегодня столько вламывали? Если после многочасовых репетиций Дай начинает путать аккорды, Кёшка вопит, что уже ничего не соображает, а Шинья... Наш тихий страдалец будет геройски молчать, хотя с одного взгляда ясно — пора на сегодня заканчивать. Уже просто нет сил, ни физических, ни душевных. Моя башка словно набита ватой, и хочется, наконец, тишины и отдыха.

И вот, когда время далеко за полночь, и по коридорам студии, зевая, уже слоняется сторож — самое время сматывать удочки. Так нет же! Этот мучитель накануне отыскал новый ультрамодный кабак. И прости-прощай заслуженный отдых. Искательные взгляды в глаза, увещевания, уговоры, и даже угрозы. И всё это ради чего? Чтобы всем вместе надраться. Как малолетки, ей-богу.

Ирония судьбы: берлога в стиле вновь ставшего модным чикагского хай-тека, оказалась забита под завязку. А забронировать места заранее этот умник не удосужился. Все просто дар речи потеряли. Только Кё сказал одно очень ёмкое слово, удивительно точно описывающее эту ситуацию. Стоим там, значит, как дураки, а люди знай себе — заходят и выходят. Вот только нам туда путь заказан. Да пропади оно пропадом, право слово! Душно, небось. Шум, сутолока. И пиво наверняка дрянное, не говоря про всё остальное. Только и форсу, что иностранец-архитектор руку приложил, здание снаружи сверкает как шизофреническая рождественская ёлка, и охранники спесивые губу выпячивают. Клоуны самые настоящие, тоже мне «Студия 54». Ничего, голубчики! Через месяц-другой откроют очередной модняцкий хромировано-неоновый трактир, и вся ваша публика туда мигом дезертирует. И не будут трястись под оглушающее техно девочки с флуоресцентной помадой на губах, манерные мальчики, от недосыпания похожие на вампиров, да ещё кое-кто. Разменявшие шестой десяток, снисходительно-усталые мужчины, которые в жизни не танцевали, и им решительно всё равно где потягивать свои коктейли. Лишь бы ценник на выпивку не опускался ниже десяти тысяч монет, кабак был раскрученным, да под рукой были плечи и коленки очередной мисс-сентябрь. Тьфу, пропасть! Но до чего же внутрь попасть охота! Тем более что сегодня танцуют два парня. И судя по оживлённому обсуждению в очереди перед входом — настоящие знаменитости.

А у Каору новая идея: идти гулять. Ну что ты будешь делать? Как в старые времена, будем партизанить на улице. Витрины, витрины, весёлые заведения. Толпы людей, как мы, праздношатающихся. Блестящие борта автомобилей снуют туда-сюда. Лимузины, да такие длинные, что пока едут рядом, глядя в лаковое отражение можно вполне успеть намарафетить лицо. А народу-то сколько! Даже рядом нет возможности идти, всё время кто-то отстаёт. Ой, Шинью совсем затолкали. Горе моё, иди сюда! Держись рядом. Вон, бери пример с Кёшки: шагает уверенно, руки в брюки... Ох, ты! Гляньте-ка, парни, на этих двоих в военной форме! Да, да! На тех самых. Ну и вид! Как с фронта. Кого только не встретишь в такое время у модных заведений... Что это там Каору семафорит руками? Опять кабак?! Вроде нет. Магазин? Нет, не то. Кальянная, ха-ха! Совсем спятил. А впрочем, это даже забавно. Арабская ночь, или турецкое царство. Завалиться на пёстрые подушки, и смотреть на мир через клубы ароматного дыма, а вокруг... Дай, ну хватит уже за рукава хватать! Что за ребячество? А фасадик ничего, симпатичный.

Ну, что? Заходим?

Пошли-и-и...

 

* * *

Пещера Али-Бабы. И пожилой хозяин один стоит сорока головорезов. Какое брюхо. Яркие шаровары, туфли с загнутыми носами. А голова лысая, что твоё колено. И кланяется, кланяется, как заведённый. Такой подвижный, хотя и жирный.

— Добро пожаловать, дорогие гости!

Ух ты, какое необычное место. Просто сказки тысяча и одной ночи. Персидские ковры, занавески. С потолка красивыми складками свисают шали, а на стенах намалёваны пёстрые узоры. И тишина. Шум улицы остался снаружи.

— Что будет угодно моим дорогим гостям?

Каору немного смущён.

— Нам бы кальяна попробовать... хотелось.

Хозяин само воплощение радушия и желания угодить.

— Ну разумеется, разумеется! Располагайтесь, мои драгоценные. Но для начала, не выпить ли дорогим гостям кофе?

— Э... да! Кофе, это отличная идея.

Мы рассаживаемся кто где, с интересом озираясь по сторонам. Лишь Шинья неуверенно смотрит на большую подушку в форме полумесяца.

— А сюда можно сесть?

Блестящие глаза пронзают его взглядом.

— Ты можешь сесть где только душа пожелает, отрок дивный.

Ого! Какие словеса. И каким голосом сказаны. Дай прыскает в кулак, и мы все ухмыляемся. Шинья заливается краской, и опускается на подушку. Хозяин исчезает за занавесками, и вскоре материализуется с небольшим подносом из белого металла с чернением, на котором кругом выстроились пять чашечек и невообразимой формы кофейник.

— Посуда будто из музея, — негромко говорит мне Каору.

— Это из Мешхада, времён династии Сефевидов, — как бы между делом произносит хозяин.

Ну и ну. Эти названия нам ничего не говорят, но видно, что вещи старинные.

— А вот меня никто и никогда дивным отроком не называл, — внезапно говорит Кё, машинально доставая сигареты, и пряча их обратно в карман.

Все смеются, лёгкая неловкость от этого необычного места постепенно проходит. Хозяин, по очереди обводя нас хитрыми глазами, разливает кофе по чашечкам. Полные руки с коротенькими пальцами будто порхают над подносом. Он очень ловкий, этот стареющий толстяк. Даже удивительно, ни одного лишнего движения. Тонкий носик кофейника поочерёдно наклоняется над чашками. Слышится нежное журчание, а комнату наполняет восхитительный аромат.

— Кофе из Дамаска. Любимый сорт султана Аль-Малика, — с серьёзным видом говорит он.

Дай подмигивает Кё, и насмешливо произносит:

— Так может султан пил его из этих самых чашек?

Жирный араб смотрит на него, и маленькие глазки его подёргиваются лаком.

— Твоя проницательность сравнима лишь с твоей красотой, услада моих очей, — раздаётся его тягучий, низкий грудной голос. — Досточтимый султан, правитель как жестокий, так и великодушный, изволил отведать его не далее чем вчера. Здесь. Восседая на этих самых подушках.

У меня захватывает дух. И от запаха кофе, и от этого голоса. Дай смущённо опускает голову, и смотрит на коричневую пенку ароматного напитка. Мы замолкаем, отдавая дань вкусу кофе. Он бесподобен. Я даже закрываю глаза от удовольствия.

«Шутник-самоучка. Султан у него был, как же. Но кофе просто обалденный. Нужно запомнить это место», — медленно сменяя друг друга, двигаются мои мысли. Вдруг, хозяин переводит на меня взгляд, и тихо произносит:

— Джамиль... — и следом, — ахмак.

Я торопливо допиваю свой кофе, чувствуя, как горят уши. Ну что у этого толстяка за способность вгонять нас в краску? Сказал, небось, гадость и радуется, что я не понимаю.

Всё тело охватила приятная расслабленность. Мы лениво наблюдаем за тем, как кофейник с пустыми чашечками и подносом незаметно исчезли, а хозяин возится с высоким и неуклюжим кальяном. Он заливает в колбу белую жидкость со льдом, по-видимому молоко. Затем вновь уходит, и тут же возвращается с большим блюдом фруктов в одной руке, и кожаным мешочком в другой.

На меня накатывает странное чувство. Ещё полчаса назад мы все вместе стояли перед тем шикарным заведением, а сейчас будто оказались в другой стране. Даже в другом веке. Конечно, это следствие усталости, и просто самообман, но всё-таки удивительно. Как и когда произошла эта необычная метаморфоза? Наше превращение. Растерянных и огорчённых там, и расслабленных, почти ко всему безразличных здесь. Как это случилось? И почему мы спокойно возлежим на подушках, лениво наблюдая за действиями хозяина. Просто смотрим, вместо того, чтобы схватив его за руку, заорать в лицо: «Ты лжёшь! Ты лжёшь нам, негодяй!..»

Потому что это невозможно. Немыслимо, чтобы бесценная посуда, место которой в Лувре, или Британском Музее, находилась здесь. Пить из неё кофе, всё равно что использовать по назначению золотой ночной горшок Людовика XlV. У кальяна тоже настолько древний вид, что его, как драгоценную реликвию, вполне могли вывезти из Египта наполеоновские войска. И, конечно, не мог здесь появиться жестокий правитель, отделённый от нас надёжной стеной веков. Ни вчера, ни месяц назад, вообще никогда. Невозможно...

— Ты уснул, что ли? — выводит меня из оцепенения голос Каору.

Я извиняюсь, торопливо беру из рук хозяина длинный мундштук, от которого тянется пёстрый плетёный шланг, и делаю короткую затяжку. Прохладный дым попадает мне в лёгкие. Парни тоже курят, из кальяна доносятся глухие булькающие звуки. Лишь Шинья с сомнением смотрит на мундштук. Его лицо освещено красноватым светом масляных ламп, от волос на лоб падает причудливая тень. «Ну же! Всего одну маленькую затяжку», — хочу я сказать ему. Но вместо этого произношу:

— Ты такой красивый сегодня.

Он улыбается в ответ, и берёт мундштук в рот. А я вновь застываю, пытаясь разобраться в происходящем. Такое приятное послевкусие... Отменный табак. Я выпускаю дым через ноздри, и вновь затягиваюсь. И в следующее мгновение будто проваливаюсь внутрь собственных зрачков. Улыбаясь про себя этому необычному ощущению, я протягиваю руку, чтобы взять с блюда дольку апельсина. Моя рука, словно стрела башенного крана. Она вытягивается, вытягивается, но блюдо ещё так далеко. «Если я ещё немножко дотянусь, то смогу коснуться противоположной стены. Или даже соседнего здания, — вдруг возникает мысль в моей голове. — Проклятое блюдо! Да его просто оттаскивают от меня по ковру. Как бумажник на верёвочке. Это хозяин за стенкой тащит его к себе».

А, нет. Он же сидит с нами, молитвенно сложив ладони. Мои мысли вновь меняют направление. Это блюдо для фруктов, из жёлтого металла. Ведь это золото. Золото высшей пробы, и невероятно тонкой ювелирной работы. Такой искусной, что оно кажется ажурным. Золото, золото... Если мне попадётся самородок, то я куплю себе ранчо. Решено. И никаких дурацких советов Малыша Кида. Ещё чего: акции железной дороги! Променять полновесное золото на цветные бумажки? Ну уж нет!

— Ты что-то сказал? — спрашивает Каору.

— Я сказал, что не потрачу на эти бумажки ни единого доллара, вот что.

Он останавливается в тени скалистого уступа, и смотрит на меня.

— Где ещё те доллары... За прошлую неделю меньше всего намыли, — он сплёвывает и поправляет шляпу. — Сдаётся мне, пора менять место.

Я задумываюсь на мгновение.

— Наверное ты прав. Песка стало попадаться всего ничего, какие-то крохи... А где мы на этот раз разобьём лагерь?

Каору поворачивается к лошадям, и молча начинает разгружать Чалого. Конь фыркает, и косится на него, переступая копытами. Я подхожу к нему с другого бока, и начинаю помогать. Ещё нет и десяти, а уже так припекает. Ущелье, затерянное между цепочкой высоченных скал, постепенно превращается в раскалённую духовку. В четыре руки мы быстро управимся. До того, как солнце начнёт жарить на полную, надо перенести припасы к палаткам. В тенёк. А потом можно будет выпить кофе. Каору работает сосредоточенно. Я вижу, как напрягаются мышцы его спины под взмокшей рубахой. Ничего удивительного, учитывая вес нашей поклажи. Пот заливает мне лицо, пропитывает выцветшую ткань шейного платка.

— Надо вернуться на мили две назад, и пройти левее, — вдруг говорит Каору.

— К руслу того высыхающего ручья?

— Ага. Фу-х-х... Место там неплохое. Во всяком случае, уж точно не хуже этого. И развернуться есть где. Что скажешь?

— Согласен, — отвечаю я. Обмахиваюсь шляпой, и вновь одеваю её на голову.

Мы стаскиваем последний мешок, и переносим его к палаткам. Самое тяжёлое сделано. Осталась мелочь. Вернувшись, я забираю новые кирки в холщёвой торбе, а он достаёт из чехлов наши ружья, и даёт лошадкам овса.

Через десять минут в чёрном от копоти котелке уже аппетитно булькает крепкий кофе. На куске железного листа, заменяющим нам противень, неспешно дожариваются простецкие лепёшки, замешанные на кукурузной муке с водой. Ах, до чего вкусно!.. Мы степенно завтракаем, и обсуждаем детали будущего переезда. Хотя кофе и крепок, на сытый желудок тянет подремать. Но мы не можем позволить себе такой роскоши. Полчаса отдыха, и всё.

Я рассматриваю свои мозолистые ладони, покрытые ссадинами. Красноватая речная глина, кажется, навсегда въелась мне в кожу. А ведь ещё полгода назад эти руки не знали ничего тяжелее книг по английской литературе, и не пачкались ничем грязнее куска мела у грифельной доски. Но водоворот золотой лихорадки подхватил с насиженных мест чёртову уйму людей. А вместе с ними и двух университетских приятелей. Универ... Я вдруг вспомнил Уильямса. Мистера Дж. Уильямса.

— Знаешь, про кого сейчас подумал? — спрашиваю я.

Каору вопросительно смотрит на меня.

— Вспомнил Вилли-липучку.

Он фыркает:

— Уильямса-то? Нашёл про кого вспоминать.

— Я представил себе, а что если чёртов профессор так же колупается с драгой, намывая песок? Где-нибудь там, — я неопределённо киваю головой в сторону скал.

Он ухмыляется:

— Этакий зануда, и вдруг старатель. Это был бы номер почище циркового, право слово.

Мы улыбаемся. Затем Каору потягивается до хруста в костях, и произносит:

— А я вот вспоминаю наших девочек.

Ну конечно же! Наши дорогие. Летние вечера, партии в теннис, когда не слишком душно. Их хорошие манеры, простые, но элегантные платья, белые носочки и прелестные туфельки. И танцы! Танцы... Звуки граммофона и чёрные тяжёлые шеллаковые пластинки. Я вспоминаю Кэтти, её белые плечи, и голубые занавесочки на окне её спальни.

— Эй, глянь-ка!..

Окрик Каору вывел меня из сладостных воспоминаний. Он поднялся на ноги, и смотрит вверх, приложив ладонь козырьком к глазам. Я тоже стал смотреть, но кроме скал ничего не увидел.

— Выше. Там где треугольный выступ. Видишь?

Я задрал голову так, что чуть не упала шляпа, и наконец, увидел. Койота. Исхудавшее животное не шелохнулось, и продолжало внимательно рассматривать нас. Спокойно глядя сверху вниз.

— Ну и что? Обыкновенный койот.

— Этот обыкновенный койот преследует нас уже пятый день.

— Ты шутишь?

— Нисколько, — ответил он. — Даже когда мы отправились за припасами, он увязался следом. Я подумал, что мне показалось, но теперь вижу, что не ошибся.

Каору сжал кулаки.

— Поганое животное. Ненавижу их!

Мне стало немного не по себе. Сколько мы слышали историй об этих трупоедах. Поговаривали даже, что один койот средь бела дня утащил из люльки младенца — сына командира форта. Это случилось там. Дальше, на юге.

— Сейчас я его продырявлю, — говорю я, кладя ладонь на рукоятку револьвера.

— Шутишь? С такого-то расстояния! Тут без ружья не обойтись.

Он идёт к палаткам, и быстро возвращается обратно, держа свой «Винчестер» на сгибе локтя. Расставив ноги на ширину плеч, Каору снаряжает магазин и, щёлкнув рукояткой затвора, посылает первый патрон в казённик. Он тщательно целится в серое пятнышко среди скал, и дёргает спуск. Эхо выстрела рванулось в стороны, ударило меня по затылку, отразилось от стен ущелья, заметалось среди камней, затихая. Это было громко. Намного громче, чем я ожидал.

Животное не трогается с места. Каору сердито сплёвывает, и перезаряжает. Странно, что зверь не убежал. Наверное ждёт, когда ему снесут голову. Тем хуже для него.

— Если ты будешь так рвать курок, нам понадобиться ящик патронов.

— Не говори под руку, — сквозь зубы цедит он. Затем опускает ствол ружья, и говорит примирительным тоном. — Ничего не могу с собой поделать. Это нервное.

Я молчу, подбадривая его взглядом. Нервический юноша решил, что может одним выстрелом покончить с пронырливым зверем. Забавно. Впрочем, я не лучше. Из револьвера с десяти шагов я стабильно попадаю в одну бутылку из четырёх. Никудышный результат. А ружья для меня слишком тяжелы. Как же здесь жарко!.. Мои виски наливаются тяжестью. Надо бы сказать ему, что с утра у меня болит голова, и пальба из ружья — это не лучшее лекарство. Да и чёрт с ней, с этой шавкой. Каждый выстрел из «Винчестера» обходится нам в четверть доллара. Даже если бы Каору решил дело с первого раза, шкура койота стоит дешевле.

— Сейчас, голубчик... — звенящим шёпотом произносит он.

В этот раз курок спускается плавно. Я даже не смотрю, попал он, или нет. Во рту дрянной привкус пороховой гари, а на зубах скрипит песок. Проклятие! Моя бедная голова. Она гудит, как пустой бидон из-под браги. Рвануло совсем рядом, а скоро они вернутся. Они всегда возвращаются.

Ждать недолго. Я не знаю, сколько времени осталось, но каким-то звериным чутьём ощущаю: скоро они прилетят. Уже не сюда, может дальше — за холмы, может ещё дальше. Но обязательно прилетят. Мы успешно отбили первую атаку. Я говорю «мы», хотя уже после ответного первого налёта от «нас» мало кто уцелел. Всё просто. Можно строить укрепления, рыть траншеи, ставить пулемётные гнёзда под бетонными шапками, и блиндажи в три наката. Но потом прилетают они, и всё на этом заканчивается. Я не могу понять только одного: почему молчат зенитки и орудия ПВО? Раньше было по-другому. Навстречу Б-25 поднимались звенья «Хаятэ» и «Кавасаки Хиен», а зенитчики били не жалея боеприпасов. И всё для того, что бы маленькие человечки внизу, на земле, смогли дожить до заката. Этими человечками были мы.

Но с некоторых пор всё изменилось. Теперь мы предоставлены сами себе, а железные чудовища могут хозяйничать в небе сколько угодно. Та первая отбитая атака. Их пехота хотела взять эту высоту до обеда, с ходу. Думая, что здесь только испуганные мальчики с винтовками. В сущности всё так и было, но мы быстро урезонили их горячие головы. Это было утром, хотя, кажется, прошла целая вечность. А сейчас никого не осталось. Понадобилось четыре вылета, чтобы от наших укреплений остались руины, окопы полные трупов, да ещё деревянные столбики с колючей проволокой. Заградительные рубежи для пехоты, вырванные вместе с огромными комьями земли, и отброшенные, перепутанные так, что никакая сила не смогла бы вновь распутать эти клубки проволоки, и намотать её обратно на катушки.

Ещё остались воронки. Самых разных размеров. В одну из таких воронок я упал, когда после недавнего налёта наши позиции стали обрабатывать пулемётчики. Это был хороший знак. Если бы нас уцелело больше, они использовали бы миномёты. И тогда не спастись. Но стрелки работали только по немногочисленным движущимся целям, добивая раненых. Сами они сюда пока не сунуться — ещё небезопасно. А они не любили рисковать. Оставалось дожидаться темноты, чтобы ползти назад. Прочь отсюда. Ползти змеёй, используя каждую рытвину, прикрываясь телами, замирая на месте, когда через равные промежутки времени они начинают пускать осветительные ракеты.

Одно плохо. Моя воронка неглубокая, и я лежу на самом её краешке. Притом я в ней не один. Когда недалеко рванула бомба, парнишку-связиста буквально швырнуло в мою сторону. Мы лежим рядом, и я могу присматривать за ним. Кажется, я его знаю. Это ведь Шинья, рядовой первого класса. Да, это он. Наверное прошло уже два часа, но мы не перекинулись и парой слов. Ведь после налёта очень тихо, и слышен малейший звук. Совсем недавно, где-то впереди, но не очень далеко отсюда, послышалось невнятное бормотание и стон. Пулемёт стучал почти две минуты, длинными очередями, и когда замолк, из того места больше не раздалось ни звука. Шевельнуться тоже нельзя — поле боя просматривают в бинокли много пар глаз.

Первое время я беспокоился, что Шинья ранен, или, что ещё хуже, получил контузию. Но он лежит тихо-тихо, как и я, и это обнадёживает. Мне удалось повернуть голову так, что моя каска не шевельнулась, и я могу немного рассмотреть его. Видно, как он осторожно дышит, как двигаются его ресницы, когда он моргает. Можно даже разглядеть две жёлтые пятиконечные звёздочки на его погонах и в петлицах. Всё будет в порядке — он будет делать то же, что и я. Собственно, выбор действий у нас невелик. Лежать беззвучно, и не шевелиться до наступления ночи.

Ещё меня сильно тревожил один человек. Он и сейчас лежит, наполовину высунувшись из соседней воронки, и смотрит прямо на нас. Из его ушей на впалые щёки протянулись два кровавых следа, а рот полон земли. Я даже видел, как он шевелит языком, в тщетной попытке её выплюнуть. Это контузия, и очень серьёзная. Как только он очистит рот, то начнёт кричать. И я не знаю, что мне делать. Ведь не скажешь покалеченному человеку с порванными барабанными перепонками, чтобы он заткнулся. Не объяснишь на пальцах, что он лежит в мёртвой зоне, и пулемётчикам его не достать. Что американцы на его крики начнут забрасывать нас гранатами. А если и это не поможет, не поленятся позвонить на дальние батареи, чтобы развернуть в нашу сторону артиллерийский расчёт. И лишь после мучительно долгих минут, как следует всмотревшись в его лицо, я понимаю, что лейтенант имперских сухопутных войск армии Великой Японии уже мёртв.

Ожидание начинает тяготить меня. Эта неловкость от полной неподвижности вначале лишь немного беспокоившая меня, с каждым ударом сердца становилась всё более мучительной, а сейчас уже перерастает в какие-то фобии. Порой мне кажется, что земля подо мной постепенно распрямляется, выталкивая меня наверх. Прямо под прицелы стрелков. То вдруг начинает казаться, что моя каска торчит над краем воронки очень уж подозрительно. И на той стороне кто-то уже раздумывает: а не пустить ли короткую очередь? Кто-то облизывает кончиком языка сухие губы, и трогает пальцем спусковой крючок. Одна-единственная свинцовая пуля со стальным сердечником... Через некоторое время я внезапно ощущаю себя в полной безопасности. Словно меня и Шинью накрыл купол неуязвимости. Это почти что эйфорическое состояние, но мы воюем уже давно, и меня не удивляет эта смена настроений. Просто нервная система даёт себе передышку, чтобы хоть немного восстановиться.

Я очень хорошо представляю себе пулемётчика, который прекратил мучения лейтенанта. Это странно, но я представляю себе этого человека, даже не видя его. Это молодой парень, наверняка наш одногодка, с короткими светлыми волосами, и голубыми глазами. Он удобно лежит на подстилке цвета хаки, прижимая к плечу тёплый приклад. Ствол его пулемёта системы Браунинга установлен на сошки, а глаза поверх прицела зорко следят за происходящим. В заднем кармане его брюк лежит смятая пачка сигарет «Кэмэл», а он, как назло, зверски хочет закурить. Но мы не даём ему этой возможности. Возмутительным образом мы остались живы, и тем самым, лишили его самого обыкновенного удовольствия — просто покурить. Вместо этого, внимательным взглядом он прочёсывает усеянное воронками поле. Обычный парень. Столкнись мы с ним в другое время, то наверняка нашли бы общий язык. Я обязательно сказал ему, что, невзирая на сложный язык, люблю романы Эптона Синклера, а он ответил бы, что предпочитает Драйзера. Про писателей моей родины он ничего не слышал, зато признался бы, что влюблён в Марлен Дитрих. И её фотографиями оклеены стены его комнаты, в сельском доме, в штате Теннеси. Или Колорадо.

Но если бы всё было по-другому, если бы мы сошлись в открытом бою, то я бился бы с ним насмерть. Невзирая на то, что отлично понимаю — наша война безнадёжно проиграна. Их больше и они сильнее. Невзирая на то, что авиации и сил противовоздушной обороны почти не осталось. А дальше будет ещё хуже. Но приказа отступать нам никто не давал, и если мы со связистом сумеем выжить, снова возьмём в руки оружие. Я бы бился с ним, с этим солдатом, с ними всеми, до последнего вздоха, прежде чем упасть лицом вниз, в эту вспаханную, изуродованную воронками землю. И американец это тоже отлично понимает, а поэтому ждёт. Ждёт.

Воздух вдруг густеет, становится плотным и начинает слегка вибрировать. Вот и они. Я чувствую нарастающую панику. Спокойно, эта местность их больше не интересует — американцы уже заняли ближние рубежи. Значит, эти летят транзитом. Внезапно, в низкое басовитое гудение добавляется ещё один звук. Словно в рой шмелей случайно попала оса.

С величайшей осторожностью я поворачиваю голову набок. Горизонт становится вертикально, но теперь мне видно небо. Медленные тяжёлые машины стремительно нагоняет одинокий истребитель. Лишь мельком глянув на фюзеляж, я сразу узнаю его. Светло-серого цвета снизу, с красными кругами на крыльях. «Мицубиси», старый добрый «Зеро-сэн». Едва заметные с земли автоматические пушки и спаренные пулемёты в башенках Б-25 приходят в движение. Американцы понимают, чем грозит сближение, и открывают огонь с дальней дистанции. Пилот истребителя легко уклоняется от трассеров пуль. Он делает простой переворот, «бочку», и открывает ответный огонь. Настигнув бомбардировщики, он обгоняет их, и уходит на вираж. Затем появляется снизу, примериваясь к атаке на двигатели. Его пулемёты стучат короткими очередями, с отсечкой по пять-шесть выстрелов. Крайний справа борт немного замедляет скорость, и вдруг выпадает из звена. Он гудит всё более и более глухо, оставляя за собой серый дымный след. Я не могу поверить глазам: американцы, совсем обнаглев от безнаказанности в небе, отправили на вылет бомбардировщики без прикрытия истребителей. Всё звено круто меняет курс, и исчезает в облаках. Подбитый самолёт кренится всё сильнее, разворачиваясь в нашу сторону, и понемногу заваливается на бок. Над ним появляются купола парашютов. Неужели истребитель будет преследовать и остальные бомбардировщики? Но чудо заканчивается быстро. Из облаков выныривают два «Мустанга». Они несутся за «Зеро» с пугающей скоростью, стараясь взять его в «клещи». Пилот резко бросает машину вниз, а «Мустанги», поймав пустое место, перестраиваются для нового манёвра. Так и есть — это атака на встречных курсах. Их пулемёты строчат безостановочно, «Зеро» отвечает тем же. Внезапно, орудия «Мицубиси» замолкают. Это конец. «Мустанги» расходятся в стороны, чтобы избежать лобового столкновения, и вновь зайти для решающей, смертельной атаки. Но в последний момент «Зеро» поворачивает наперерез курса одного из истребителей. У американца не остаётся времени для уклонения. Крыло «Зеро-сэна» как ножом отсекает плоскость «Мустанга». Оба однокрылых самолёта начинают падать, разваливаясь в воздухе на части. Американец успевает распахнуть стеклянный фонарь кабины, и над падающими обломками вспухает белое пятно парашюта. Второго парашюта не видно. Я знаю, его не будет. Безымянный герой, может вчерашний курсант авиационного училища, а может ветеран воздушных сражений, смотрит прямо перед собой — на стремительно приближающуюся землю. Всё происходящее, словно символ чего-то. Обломки самолётов упадут одновременно с бомбардировщиком.

Сейчас начнётся: Б-25, отчаянно дымя, опускается на наши головы. С американских позиций слышны одиночные крики, которых становится всё больше, а затем они перерастают в многоголосый вопль. Меня разбирает смех, наплевав на осторожность, я переворачиваюсь на живот, растирая онемевшую руку, и смотрю на происходящее. Шинья поправил свою каску, и тоже смотрит.

Кто-то с перепуга выстрелил, кто-то орёт по телефону, словно штабное начальство сейчас прикажет подбитому бомбардировщику, лишившемуся управления, не падать, а наоборот — вознестись в небеса. Остальные бегут кто куда. Они верещат как мыши, увидевшие занесённый над собой башмак. Я их понимаю, это почти ирония, погибнуть под собственными бомбами. Он снижается медленно, и почти величественно. Пятно его тени на земле становится всё отчётливей.

Повинуясь внезапному импульсу, я обнимаю Шинью за плечи. Наши каски с металлическим звяканьем соприкасаются. Он оттаскивает меня от края воронки. Обнимаясь, мы скрючиваемся на её дне. Наши объятия надёжнее братских, крепче, чем объятия возлюбленных. Сейчас он ближе мне, чем родная мать — тот, кого я вижу в последние мгновения своей жизни. Мы открываем рты в машинальной попытке сохранить слух.

В одну секунду полный боекомплект бомбардировщика превращается в огненный шторм. Земля становится на дыбы, наши каски срывает с голов как осенние листья, вопящих мышей в зелёной военной форме уже не слышно. Запад и восток меняются местами. Для одного дня это уже слишком. Ударная волна сровняла все бугры, и выпрямила вмятины — словно по измятой ткани земли хорошенько прошлись утюгом.

Мы лежим на спинах, глядя в выцветшее небо. Если Адам и Ева чувствовали себя первыми людьми на земле, то два выживших солдата чувствуют себя последними. Наши закопчённые лица покрывает слой пыли. Она лежит на всём. На земле, на наших одеждах, на губах, и даже в карманах. Я поворачиваю голову и смотрю на него. Очень мне нравятся эти его новые шорты. Двухцветные: лимонно-жёлтые, с зелёными языками пламени. Мои, из серебристой ткани, кажутся безнадёжно устаревшими. Серебро, золотая нить — всё это было модным в прошлом сезоне. Чёрт бы побрал эту моду в гоу-гоу заведениях! Мы же просто танцуем, а не дефилируем по подиуму верхнего города. Но нет, мода есть даже здесь.

Дай проводит ладонями по своему телу, смахивая с бёдер капельки пота. Под слоем автозагара он сегодня изображает бразильца. А я буду космическим рейнджером. Поэтому мои волосы покрашены ядовито-голубым с растяжкой в фиолетовый, а соски прикрыты серебряными звёздами-наклейками. Нет, он продумал свой образ лучше, теперь я это понимаю. На ноги надел лёгкие сандалии, украшенные разноцветными ракушками, а я весь вечер буду страдать в узких ботфортах, из голубой лаковой клеёнки, длиной до середины бедра.

— Слушай, Дай! — пытаюсь я перекричать громкую музыку. — Послезавтра я оденусь аборигеном Гавайских островов!

Он кивает головой, улыбаясь, и берёт мой подбородок двумя пальцами:

— Отлично! Мы вдвоём тогда точно уделаем всех этих шутов!

Забавляясь, я делаю вид, что хочу укусить его мизинец. Он, смеясь, с ойканьем одёргивает руку. Мы с ним старожилы, можно сказать могикане. Особенно на фоне молодой шантрапы. Но на них ходят поглазеть преимущественно одинокие дамы, а наша публика — состоятельные господа. Те, кто знает толк. Именно они основной источник дохода заведения. Ещё год-другой, и надо будет завязывать с танцами. Вообще, даже сейчас мы танцуем скорее из любви к искусству, нежели по необходимости. Мне хватает богатых покровителей, и у Дая есть из кого выбирать.

В этот момент рядом с нами появляется... полноватый лысый человек с зелёной кожей. Устрашающее зрелище. Его голый череп обтянут ей, как барабан. Зато на шее и затылке она свисает отвратительными складками. И эти рыжие волосы. Очень правдоподобная маска. Вот только этому бедолаге в ней наверняка мучительно жарко. Ещё и полосатый костюм напялил, с жилеткой, туфлями и тросточкой. Коротенький, совсем детский кургузый пиджачок смешно топорщится на плечах. Это же сколько ваты пришлось напихать в костюм, чтобы сымитировать полноту фигуры! Первоклассный камуфляж: настоящий толстячок. Интересно, чьё сегодня дежурство? Кто из парней исполняет незавидную роль конферансье и распорядителя всего веселья?

— Готовы, птенчики? — раздаётся из-под маски глухой насмешливый голос. — Ваши нежности должна видеть публика, а не осветители сцены. Шагом марш!..

Мы поворачиваемся в сторону зала. С пронзительным писком ещё не до конца разработанного механизма, занавес уползает под потолок. Ослепительный свет, рёв публики. Музыка такая громкая, что невозможно ничего разобрать. Звучит хаус, или ещё какая-нибудь дребедень — я постоянно путаю стили современной клубной музыки. Дай мне рассказывал, что с этого месяца у нас крутит винил очень известный ди-джей. Сегодня в заведении аншлаг, впрочем, как и позавчера. Очень быстро завоевав популярность, это место как мёд привлекает самую эксцентричную публику. А у нас есть и постоянные поклонники, которые сменили свои ночные диспозиции, когда мы перешли в это заведение. Поэтому попасть внутрь не так и просто. Ослеплённый ярким светом прожекторов, я улыбаюсь в зал. Затем мы с Даем кланяемся, приветствуя зрителей, а звуковой шум на мгновение замолкает. Ди-джей запускает новый сет, и мы начинаем танец. Словно большим куском резинового шланга колотят по днищу пустой металлической бочки. Танцевать под такое совсем несложно. Привычные движения тела, несколько шагов по диагонали, затем движения руками, опять всем телом, и по дуге возврат на исходную позицию. У Дая танец немного отличается, но тоже состоит из похожих элементов. Там в середине будет одна штука, но до этого пока далеко.

Звуки музыки постепенно захватывают нас, приводя в некое подобие транса. Я перемещаюсь к центру сцены, и когда к ударам шланга по бочке добавляются сверхнизкие бухающие звуки, начинаю гладить себя руками в голубого цвета перчатках без пальцев. Мне и так было жарко, а сейчас я совершенно мокрый. Латекс перчаток скользит по плечам и бёдрам, разгоняя по коже капли пота. Зрители встречают мои действия одобрительным гулом. Внезапно, раздаются аплодисменты и свист. Я оглядываюсь: Дай просунул язык сквозь пальцы левой руки, и дразнит публику. Он перехватывает мой взгляд, и подмигивает. Каков стервец! Мне надо навёрстывать — похоже, я слишком увлёкся одинаковыми повторами, и растерял внимание зрителей. Но вот наступает черёд той самой штуки в середине танца. Только сначала мы с Даем становимся лицо к лицу. Подняв руки, я откидываюсь назад, образуя «мостик». Теперь мир перевернулся вверх ногами. Дай, поигрывая кончиками пальцев по моей груди, медленно ложится на меня. Со стороны это выглядит потрясающе. Другие парни так не делают, этот номер — наше с Даем изобретение. Он контролирует свой вес руками, но кажется, что лежит на мне. Он двигается в стороны, а я начинаю немного раскачиваться взад и вперёд. Трение наших практически обнажённых тел возбуждает меня. Это нехорошо — стояк должен быть у зрителей, а не у танцоров. Поэтому я стараюсь представить себе что-нибудь печальное и трагическое, продолжая двигаться под Даем. Это апогей представления, гремят аплодисменты, но я жажду реванша.

Дай отходит в сторону, извиваясь под музыку. Поднявшись на ноги, я поворачиваюсь к залу спиной, и начинаю гладить ладонями свой зад и ноги, постепенно наклоняясь вперёд. Теперь свист с аплодисментами достаются и лично мне. Это беспроигрышный приём — покрутить хвостом перед зрителями. Я медленно опускаюсь на корточки, затем на колени, и глажу, глажу себя. Это возбуждает, а судя по восторженному свисту, это заводит не одного меня. Медленно поднимаюсь с колен, обняв себя руками, и двигая бёдрами.

Внезапно, тонкие, но сильные руки берут меня за плечи, а к спине прижимается чьё-то тело. Лаская себя, я прозевал момент, когда кто-то выскочил на сцену. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Меня обнимает молодой человек, примерно моего возраста. Стильная кроткая стрижка, по виду менеджер среднего звена или младший научный сотрудник. А может и сынок богатых родителей. По такой одежде не определишь. Одет он в высшей степени корректно и безлико: белая рубашка и чёрные брюки. Он облизывает губы, и немного нервно произносит:

— Ты танцуешь приват? Я первый!.. Скажи потом, что я первый попросил!

Всё нормально. Это не псих. Просто парнишка перевозбудился. По крайней мере, я хочу надеяться, что он не из тех, кто весь день олицетворяет скучную добропорядочность, а вечерами, запершись в многоэтажных бетонных сотах, скрипя зубами, онанирует на сцены детского порно или издевательства над животными. Жаль будет, если его сейчас обработает охрана, тем более что они уже несутся по залу, аккуратно рассекая толпу. Поэтому нежно проведя рукой по его щеке, я отвечаю, стараясь перекричать музыку:

— Я станцую только для тебя одного. Совсем скоро. А сейчас, прошу тебя, вернись в зал.

Одно мгновение он смотрит мне в глаза сквозь свои очки, а потом, перехватив мою руку, целует ладонь в перчатке и, повернувшись, спрыгивает со сцены. Публика приветствует его действия восторженным рёвом. Крепкие парни в одинаковых костюмах, убедившись, что всё в порядке, возвращаются в толпу. О мистере Бразилия словно все позабыли. Но он и не думает сдаваться. Дай широко расставил ноги, и запустил ладонь в шорты. Зрители орут как одержимые. Слышны выкрики: «Бразилия! Бразилия!..» Кто-то начал истерически скандировать: «Рэйнджер!..», и часть публики подхватывает этот крик. Я ищу глазами заводилу. Да это же тот парень! Я посылаю ему воздушный поцелуй, и на его лице появляется счастливая улыбка. Боже, он как маленький мальчик в предвкушении варенья! Я на взводе, по телу проходят волны возбуждения. Дай тоже не на шутку разошёлся. Это уже не симуляция — он в самом деле ласкает себя. Такое выражение лица нельзя сымитировать. Он приоткрыл губы, и мне кажется, что я чувствую своей кожей его обжигающее дыхание. Ну уж нет! Эту битву я выиграю во что бы то не стало. За полноценный стрип мне никто не заплатит, но это меня волнует меньше всего. Изящным жестом, кончиками пальцев взявшись за «молнии» по бокам, я одним движением расстёгиваю их, и серебристые шорты, распахнувшись, словно банановая кожура, падают к моим ногам. Я наклоняюсь, сжимаю их в кулаке, и швыряю в зал. Зрители вопят от восторга, даже в VIP-зоне все вскочили на ноги. Ди-джей, забыв про свои вертушки, смотрит, приоткрыв рот. Да, братец, такое тут не часто происходит. Винил играет сам себе полную белиберду, но всем, похоже, плевать.

Положив руки на бёдра, я тяжело дышу, не зная, что ещё придумать. На мне только сапоги и перчи. Срываю с правого соска серебристую звезду, и приклеиваю её к языку. Затем, вскидываю вверх руку с выставленным указательным пальцем, и кричу. Сейчас мне уже не хочется танцевать. Хочется трахаться. С девчонками, которые визжат, закрывая рты ладошками. С тем парнем, с охранниками. Хочется увидеть мастурбирующего ди-джея, его слипшиеся волосы под упавшей на пол бейсболкой. А потом смотреть, как его белая горячая сперма течёт по шершавым чёрным пластинкам, по шестьдесят баксов за штуку. Дая я тоже хочу. Хотя это неправильно — желать своего лучшего друга. Неправильно. Почему? Но это же вроде секса с родственником! А, перестань. Кого ты обманываешь... Кто неделю назад отсасывал у него на парковке, отрабатывая проигрыш в го?

Дай, уперев руки в бока, улыбаясь, укоризненно качает головой, глядя на меня. Он всё понимает. Нет, всё-таки интересно, где этот паршивец берёт такой необыкновенно вкусный кофе?..

— Бежим! — вдруг кричит мне хозяин кофейни, хватая за руку.

Мы вскакиваем на ноги c пёстрых подушек, и сломя голову несёмся по лабиринту улиц. Чёртов мальчишка. Откуда он только взялся? Мелькают ворота пакгаузов, штабеля ящиков, тюки, мешки. Мы заскакиваем в какой-то закуток. Он тяжело дышит, прижимаясь ко мне. Я чувствую запах его немытого тела и страха. Пробую незаметно отстраниться, словно опасаюсь, что этот запах впитается в мою одежду.

— Тебе, вообще, сколько лет? — спрашиваю я, пытаясь вырвать свои руки из его ладоней.

— Осенью будет пятнадцать. Фу-у-ух... Вроде оторвались. А зачем ты спрашиваешь?

Ну, отпустит он меня, или нет?

— Да так... По-моему ты слишком юн, чтобы владеть кофейней. Наследство?

— Какое там! — он отпускает мою левую руку. — Это всё повстанцы. Прикрытие, понимаешь? Там у них что-то вроде перевалочной базы. А я вообще никто. Пешка.

— Понятно, понятно…— бормочу я, осторожно пытаясь высвободить и правую руку из его липких ладоней.

Безуспешно. Мой рост — моё наказание. Я выше его всего на полголовы, а сил во мне к концу тяжёлого дня осталось немного. Да ещё и лишний вес... От духоты я чувствую себя жирной, вонючей свиньёй. Так жарко, а он вцепился в меня мёртвой хваткой.

— И чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Торгую собой.

Мне показалось, что я ослышался.

— Что?

— То! Продаю себя. Вначале в Танжере, теперь здесь. Там было намного хуже.

Я не верю своим ушам.

— А родители?

— Ха! Так они меня на панель и спровадили. Знал бы ты... О, нет! Патруль!

Я верчу головой, но никакого патруля не видно. Он в панике.

— Что делать? Что делать?.. Так. Снимай брюки.

— Очумел, что ли?

— Снимай, говорю! Обычное дело: иностранец развлекается с уличным мальчиком.

Я чувствую, что вот-вот начну орать на него.

— Ты же несовершеннолетний, идиот!

— Сам ты идиот! Это же здесь сплошь и рядом. Кто у меня паспорт спросит?! — дрожащими пальцами он пытается расстегнуть мой ремень. — А так двое прячутся среди ящиков, а чего прячутся, если ничего не делают? Мигом сцапают. А если попадёшь в лапы к этим дворцовым мясникам — пиши пропало. Душу вынут!

Наконец, пряжка ремня щёлкает, и этот звук буквально оглушает меня. Я чувствую прикосновение его ладоней.

— Ты же не готов совсем! Проклятие!

Сообразив, что в таком состоянии толку от меня не добиться, он мгновенно принимает новое решение.

— Я сам! Я сам всё сделаю. Ртом... — одно мгновение он странно смотрит мне в глаза. — Ты хотя бы вид сделай, что тебе приятно.

Он буквально падает на колени, стаскивая с меня брюки. Из карманов выпадает сложенный самолётиком паспорт, бумажник полный нарезанных газет, пластиковые треугольные монеты и другая мелочь. Я чувствую его дыхание, и вслед за этим влажное прикосновение. Выпучив глаза, я смотрю на его голову, прямо в темя, и хрипло дышу. Не хватало ещё, чтобы опять начался приступ астмы.

Через некоторое время он отрывается и, поглаживая мои кривые волосатые ноги, произносит:

— Теперь всё будет отлично. На завтрак, считай, уже заработал.

Я ничего не понимаю, и пытаюсь отдышаться, хрипя и булькая, как захлёбывающийся щенок.

— А где патруль?

Он беззвучно смеётся:

— Ну что ты, милый. Патруль? Здесь? Да они трёх шагов по району не успеют сделать, как их на ножи поднимут. Ты такой смешной.

Он снова принимается за дело. До меня медленно доходит. Обычная уличная давалка развела меня как фраера. Поганый ублюдок! Холодея от гнева, дрожащими пальцами я расстёгиваю клапан подмышечной кобуры. Он поднимает голову, и имеет прекрасную возможность полюбоваться на мой миниатюрный пистолет. Всё ещё улыбаясь, он ложиться на асфальт, вытирая губы. Я зажимаю трость под мышкой, и застёгиваю брюки, затем с трудом наклоняюсь — мешает проклятое брюхо. Поднимаю с земли, и торопливо рассовываю по карманам свои поддельные документы, фальшивые деньги, ожерелье из ржавых канцелярских скрепок, и самое главное — мой пропуск в город, разрисованный цветными фломастерами. Маленькая тварь!.. Меня трясёт от злобы, а тройной подбородок так и ходит ходуном. Рыжий парик сполз на одно ухо, а по спине текут ручейки пота.

— Так значит ты пешка? А вот я совсем не пешка повстанческого движения. Думаешь, если я коротконогий толстяк, значит можно издеваться? Ты маленькая погань, вот кто! Ты, и та сифилитичка из паспортного бюро. Эта мстительная сука вклеила в новый загранпаспорт вместо моей фотографии этикетку от свиной тушёнки!

— Ну что ты, что ты, милы...

— Заткнись! Ты был так хорош, что я решил поближе познакомить тебя с моим дружком. Он очень любвеобильный, и у него не бывает осечек. Считай, что у него вечная утренняя эрекция.

Я трясу пистолетом перед его лицом. Улыбки больше не видно. На смуглой щеке виднеется белая капля, губы подрагивают, а глаза блестят от подступивших слёз. Сейчас он вызывает просто омерзение. Его вонючее худосочное тело, источающее похоть. Конечно, одно дело глупый пожилой иностранец, и совсем другое — член Повстанческого Комитета. Естественно, что он сразу вспомнил многочисленные листки, расклеенные там и сям в трущобах, подписанные кроваво красной печатью ПК. В этих бумажках было явно и недвусмысленно сказано: под страхом смерти никакого секса, алкоголя и сигарет. Все силы отдай революции! Наказание за мастурбацию — опускание рук в кипяток. За компьютерные игры — двести ударов палкой по спине. Проституткам обоих полов выкалывают глаза, а косметика и средства личной гигиены под запретом.

Месяцами над трущобами поднимается запах. Безветренными вечерами он особенно силён. Остряки из Tайного Отдела Противодействия Размножению и Сексуальным Извращениям, назвали этот запах — Запахом революции. Сладостный аромат грядущей победы. Никаких шуток. Выродки в королевском парке и садах империи воротят нос, лишь заслышав его. Знатные дамы со своими фаворитами, спесивые вельможи, королевская семья, принцы крови и прочая мразь — скоро они все будут висеть на столбах вдоль дорог, со снятой живьём кожей. А солдатам дворцовой стражи и патрульным войскам мы будем вспарывать животы, стрелять в спины, топить в нужниках. Революция будет продолжаться!..

Но что делает этот паршивец? Он мастурбирует, лёжа на земле! Он дрочит, глядя на мою безобразную морду, на отвратительное, расползающееся по швам тело. Моё зелёное лицо потемнело от гнева. Я наверняка страшен. Чувствую, как на шее уже начала отслаиваться кожа, да и нос держится еле-еле. Этот гадёныш напуган до смерти, но бешено онанирует. Даже жалко тратить на него мелкокалиберную отравленную пулю. Так бы и размозжил эту тупую башку пистолетной рукояткой.

— Ты что вытворяешь, гнида?! Что ты делаешь, падаль ты этакая? — визжу я, размахивая маленьким водяным пистолетиком.

Эта сука цепляется левой рукой за мои полосатые брюки, продолжая дрочить. Чтобы удержать равновесие я роняю свою трость. Какая же тварь! Он знает, что его ждёт. В расход — и делу конец. Всех их к стенке! Всех до одного! И себя обновить нужно, только бы мне добраться до номера. А там... В большой кадке с пыльным фикусом двойное дно. Новая паяльная лампа, красная как смерть. Источающая приятный запах бензина. Решено — сегодня я устрою себе огненное обновление. Но сначала...

— Ты слышишь шаги?

Он молча мотает головой, оскалив зубы и всхлипывая. Извиваясь на земле, в грязных потёках пота смешанного с пылью. Почти голый, отвратительный.

— Это идёт патруль! — ору я ему в лицо, брызгая слюнями. — Патруль идёт, недоносок! Понял?! Снимай свои лохмотья!..

— Нет. Так не пойдёт.

— Почему? — удивлённо спрашиваю я.

— Да потому, — отвечает Кё, — что перед стиркой из карманов надо всё доставать.

Он распахивает дверцу стиральной машины, и достаёт мои шмотки.

— Только посмотри, сколько железяк ты оставил в карманах. Ключ, скрепка, пивная крышечка... — перечисляет он.

— Чёрт, это же ключ от моего ящика! А я обыскался. Думал, что придется ломать замок.

— Вот видишь, сколько всего? — наставительно продолжает говорить он. — А потом ты удивляешься, что одежда после стирки изрезана. Особенно это опасно при отжиме.

Я посмеиваюсь.

— И с каких пор ты стал таким аккуратистом? Раньше за тобой такого не водилось.

Вместо ответа Кё отдаёт мне мои сокровища, затем забрасывает одежду обратно, и запускает программу стирки. Мы молча стоим, глядя на гудящую машину. Затем он забирается с ногами на неё, и достаёт из кармана сигаретную пачку.

— Будешь?

Я удивлённо смотрю на него.

— Здесь же нельзя.

Он только пожимает плечами, и закуривает. Я обвожу взглядом пустую ночную прачечную.

— Ну давай...

Он протягивает две, и чиркает спичкой о коробок. Я прикуриваю, пряча вторую сигарету за ухом. Погасшая спичка летит в угол. Я слышу звук падения на плитки пола этого маленького кусочка дерева. Затягиваясь, я в изумлении рассматриваю Кё. Нет, сегодня что-то случилось — он сам на себя не похож.

— Сделай одолжение, — вдруг говорит он. — Подопри дверь кирпичом. Он лежит там, за порогом.

После секундного колебания я иду выполнять его просьбу. Всё так, как он сказал. Кусок красного кирпича лежит снаружи, на улице. Подперев дверь, я осматриваюсь. Глубокая ночь, бархат неба усеян мириадами звёзд. Всё погружено в сон, открыта только эта прачечная. Вновь затягиваюсь, чувствуя, как горький дым приятно холодит нёбо. Хорошо вот так стоять, ничего не делая, и просто курить...

Кёшинька всё так же сидит на работающей машине, болтая ногами, и пытается выпускать кольца дыма. Я некоторое время молча разглядываю его, и говорю:

— Знаешь, о чём я думаю? Вспомнил фильм «Части тела». Как одна дама, слушая в эфире Говарда Стерна, села верхом на акустическую колонку. Надеюсь, ты тоже получаешь удовольствие?

Он смеётся. Ряд дымных колец разрывается, становится беспорядочным, и это похоже на дым из трубы тонущего парохода.

— Ну ты даёшь!..

Я тоже улыбаюсь. Смех постепенно стихает. Он снова тихий, и какой-то задумчивый. Докуривая, неторопливо затягивается и медленно выпускает дым.

— Хорошо, когда лёгкий сквозняк есть, — говорит он, очевидно объясняя свою недавнюю просьбу.

Я испытывающе смотрю на него. Затем сажусь рядом.

— Мне кажется, ты совсем не это хотел сказать.

Он безвольно опускает руку с сигаретой, и немного пепла падает ему на колено.

— Не это, — раздаётся тихий голос.

— Что с тобой сегодня? — с тревогой спрашиваю я.

Его рука берёт мою.

— Я сегодня рано утром проснулся, и вдруг представил себе... Представил необычайно чётко, каким я буду, когда придёт время умирать.

— Ну что ты такое говоришь!..

— Выслушай меня. Я отчего-то подумал, что самые лучшие годы минули, и впереди только постепенно гаснущий свет. Я был самым счастливым человеком в детстве, до десяти лет. А ты?

Этот вопрос застаёт меня врасплох.

— Не знаю. Я об этом как-то не задумывался. Но ведь детство — это самая счастливая часть жизни.

— Ты не понял. Едва появившись на свет, мы дальше всего находимся от смерти, и каждая прошедшая минута приближает нас к ней.

Я молчу, не найдя что сказать.

— В раннем младенчестве я ничего не понимал, а подростком осознал, что нужно готовиться к взрослой жизни. И вот с этого момента начался мой неосознанный дрейф в сторону смерти.

Он замолкает, держа между пальцами давно погасший окурок. Его левая рука ещё держит мою ладонь. Мы молча сидим в полной тишине, нарушаемой только глухим гудением вращающегося барабана и хлюпаньем воды. Мотор в корпусе машины слегка вибрирует, издавая низкочастотный гул, почти неслышимый. Больше никаких звуков нет. Я не слышу даже его дыхания. Сидя на стиральной машине в ночной прачечной. В уснувшем городе, на земле, со всех сторон омываемой океаном. Планета, лениво вращаясь, несётся по своей орбите вокруг звезды, которую сейчас не видно. Лето уже на исходе. И он, и я, вместе с горелой спичкой в углу и люминесцентными лампами на потолке летим в наступающую осень.

Сквозь эти образы, как через разрывы в сплошной стене тумана, я вдруг вижу себя и его, вместе с какими-то парнями, пьющими кофе в маленькой полутёмной комнате. Толстый араб, истекающий жиром, готовит старинный кальян, возится с углём. Что за ерунда? Я как будто вижу сон о том, что сплю. Наслоения образов сменяют друг друга, и я чувствую безотчётный страх. Боязнь выпасть в промежуток между двумя разными вагонами. Упасть в эту черноту, откуда нет возврата. Пёстрые стены с коврами и занавесками кальянной заслоняют всё остальное. Передние вагоны уже остановились, а задние летят во весь дух. Сейчас столкнутся!.. Бежать! Стеклянные окна прачечной рассыпаются, звонкий грохот оглушает меня. Одновременно с этим, подушки кальянной вращаются с головокружительной скоростью, как будто мы оказались на чёртовом колесе. Резко пахнет спиртом и лекарствами. Светлые кафельные плитки, как на огромной шахматной доске. Всё замедляется, слышны чьи-то насмешливые голоса. Всё в порядке. Теперь всё в полном порядке.

Я просто лежу, наслаждаясь этим ощущением безопасности. Такие привычные вещи вокруг: больничные койки, маленькие кресла, светлые стены, белый потолок. Убаюкивающий запах лекарств, надёжный, вселяющий уверенность. Слева от меня, поверх одеяла лежит Каору, беззаботно листая журнал. Чуть поодаль стоит Шинья, глядя в окно; рядом с ним, с бумажным стаканчиком сока в руках, стоит Дай. А прямо напротив, сидя в кресле в одних подштанниках, Кё пытается связаться с кем-то по мобильному. Так радостно видеть их. Я рассматриваю Кёшку: его лицо, то, как он покусывая от нетерпения губу, вновь и вновь набирает номер. Но во всей этой картине чего-то не хватает. Из привычной мозаики выпало несколько элементов, а вместо них — зияющая дыра, из которой тянет ледяным воздухом. И тут я понимаю, в чём дело.

— Кё...

— Чего?

— Где твои татуировки?

Он непонимающе смотрит на меня, всё ещё прижимая телефон к уху.

— Какие ещё татуировки?

Меня начинает трясти.

— Такие! Твои татуировки! Твои, мать твою, грёбаные татуировки!

Всё ясно. Это никакая не больница. А мы всё ещё под кайфом. Валяемся там, на подушках, в той проклятой кальянной. Или на улице, или ещё где-нибудь. И будь я проклят, если я знаю где. Меня разбирает истерический смех. Нет сил сдерживаться. Откидываюсь на подушку и смеюсь, хохочу до слёз. Они все с тревогой смотрят на меня.

— Думаете это конец?.. Ха-ха! Чёрта с два! Просто... ой, ха-ха! Просто очередной глюк! Наркотический мираж!

Это уже переходит всяческие границы.

— Хватит, уже! Я сдаюсь!.. Прекратите это, слышите?! С меня хватит!

Они реагируют на мою истерику удивительно спокойно. Мои любимые фантомы. Плод моего воображения. Дай и Шинья подходят к моей кровати. Опять трансформации! В этот раз Дай облачён в ярко-синюю кожу, на ногах высокие сапоги, а под мышкой он держит красный мотоциклетный шлем. На плечах Шиньи сиреневое парео, в волосах большое белое перо. Каору одет в строгий чёрный деловой костюм и туфли. Только вместо глянцевого журнала обеими руками прижимает к груди толстенную книгу в потёртом тёмно-коричневом кожаном переплёте, с бронзовыми накладками и замочками. Только Кё совершенно не изменился. Он поигрывает телефоном и, глядя мне в глаза, произносит:

— Ты ошибаешься. Это не кофе или табак, да и не было в них ничего такого. Так что кальянщик тут совершенно ни при чём.

Мой смех постепенно затихает. Я внимательно смотрю на него.

— Тогда что происходит?

Кё кладёт телефон на постель, и указательным пальцем отодвигает его в сторону.

— Просто ты выглянул наружу.

Я молчу.

— До определённого момента мы жили, словно засунув головы в телевизоры и мониторы. Нам показывали разные картинки, которые мы принимали за нашу жизнь.

— Картинки... — повторяю я.

Он кивает.

— Именно. Чужие картинки, движущиеся пейзажи. Искусно сделанная камера обскура. Неужели ты не замечал? Яркие рекламы, туман выхлопных газов, а в противовес им — насквозь фальшивая имитация природы, заставляющая нас содрогаться от умиления. Нам подсовывали под нос эрзац жизни, кормили с ложечки, а мы радовались и просили добавки. Любовь, сострадание, великодушие — эти мыльные пузыри с красивыми названиями, но абсолютно пустые внутри. А с другой стороны были зависть, равнодушие, жестокость — такие же пустышки. Как паяцы на ниточке кукловода мы дёргались, выбирая между пороком и добродетелью. Будто ходьба по натянутому канату. И сколько людей прожило жизнь в полной уверенности, что прошли ни разу не оступившись, не замечая при этом, что канат был просто нарисован, а ноги их по колено ушли под землю. Ведь они стояли на месте, в полной уверенности, что идут в правильном направлении. Но двигались только цветные картинки вокруг. А сегодня ты впервые выглянул наружу. Пришёл твой черёд тронуться с мёртвой точки. По-настоящему. У нас ещё есть время.

Я ошеломлён и растерян. Еле сдерживаюсь, чтобы опять не закричать или разрыдаться. «Как?! Как я могу идти с вами! — хочу я воскликнуть, но губы не слушаются. — Я ведь ничего не умею. Я только думал, что умел...».

Слов не слышно, но я вижу, что они понимают все мои мысли.

— Это не важно, — говорит Дай. — Нет умения. Нет опыта. Есть желание. И больше ничего не надо.

Я смотрю на них, затем рассматриваю собственные руки. На них теперь кольца и браслеты, а на правом запястье виднеется текст на непонятном мне языке.

— Раздумывать некогда, — напоминает Кё.

— А если я откажусь?

— Всё останется по-прежнему.

— Как раньше?

— Да. Восторжествует здравый смысл. Надёжные покровы логики. Ты сможешь завернуться в них, как в уютное одеяло. Как всегда делал до этого, столкнувшись с чем-то не имеющим простого ответа. Подойдёт любое объяснение: наркотик в кофе, в табаке. Ты проснёшься дома, и будешь посмеиваться над тем, как накануне озлобленный таксист развозил по домам пять невменяемых друзей. И всё будет как раньше: ты, я, они... Чужая синтетическая жизнь в движущихся картинках. Но если ты поймёшь, что ошибся, снова сделать выбор не получится. Сейчас или никогда.

— А если я соглашусь? Что будет? Что ждёт впереди?

Они переглядываются между собой.

— Этого не знает никто. Ну что? Ты идёшь с нами?

Я спрашивал, уже приняв решение. Как только Кё сказал об имитации природы вызывающей умиление, я мгновенно вспомнил, как захватывало дух от города бонсай в Омия на рассвете, как накатывала грусть по дому от ночных огней Манхэттена и пятой авеню. И как при виде пламенеющих клёнов, осенью в детстве, хотелось прыгать и орать во всё горло от необъяснимого счастья. Вспомнил смесь этих чувств: радости, восторга с привкусом печали и лёгкой грусти...

Дёргающийся паяц на ниточке кукловода.

Я порывисто вскакиваю на ноги и обнимаю их, пожимаю руки. Я больше не хочу тратить ни одного драгоценного мгновения своей жизни на дурацкие движущиеся картинки вокруг.

— Куда угодно, друзья мои! Куда угодно!