* * *
Около часу дня раздался телефонный звонок. Незнакомый голос, извиняясь произнёс:— Мне очень неловко, господин, но здесь ваш друг. В баре «Рису». Он назвал этот номер, не могли бы вы за ним приехать, пожалуйста. Мне, право, очень жаль вас беспокоить. Простите.
— Сейчас приеду! Спасибо, что сразу мне позвонили, — отозвался я, мгновенно поняв, о каком друге говорил незнакомый собеседник.
Набросив пиджак, я спустился на скоростном лифте, и через четверть часа, такси доставило меня к месту назначения.
— Подождите, пожалуйста, пару минут, — попросил я водителя, и вошёл в бар.
Ещё было очень рано, поэтому посетителей было немного. В воздухе висел голубоватый сигаретный дым, свет был приглушен, музыкальный автомат в углу выдавал что-то джазовое, а по телевизору над барной стойкой, судя по взрывам смеха, транслировали дневное юмористическое шоу.
Я сразу увидел Хидэ, на высоком табурете, и около него, низенького, пухлого человечка с усталым лицом и виноватой улыбкой.
— Вы господин Арэкусу? — прошелестел он, кланяясь мне. — У него была ваша визитная карточка.
— Сколько он выпил? — спросил я, — не отводя взгляда от Хидэ.
Хозяин назвал мне сумму, и я расплатился.
Хидэ почти лежал на барной стойке, положив голову на руки, и спал. Хотя хозяин уже прибрал все рюмки, на чистой поверхности отпечатались многочисленные влажные кругляши от донышек, и я поразился их количеству.
— Хидэ, — я тронул его плечо.
— Бесполезно, — сказал хозяин. — Его хватило только на то, чтобы назвать ваше имя, и дать мне визитку. Кстати, вот она. Он и на ногах-то не стоит.
После минутного колебания я осторожно взял Хидэ на руки, едва не опрокинув табурет, и понёс его к выходу.
— Позвольте вам помочь, — хозяин забежал вперёд.
— Не нужно, — я мотнул головой. — Лучше придержите дверь.
Небольшая компания сидела у самого выхода. Их столик был весь мокрый, заставлен пустыми кружками с остатками пены, и покрыт шелухой от фисташек, а обе пепельницы до краёв заполнены окурками. Один из этой компании, какой-то мужчина с бледным, сморщенным лицом и залысинами, провожая меня мутным взглядом, ехидно произнёс:
— А вот и мамочка приехала.
Хозяин с укором посмотрел на него и что-то пробормотал, я же ничего не ответил, лишь стиснул зубы и подумал: «Чтоб ты пивом подавился, старая обезьяна».
Таксист помог нам устроиться на заднем сидении, я назвал ему адрес и мы поехали. Всю дорогу я придерживал голову Хидэ. Как же сильно он был пьян, мне не часто приходилось видеть, чтобы так напивались.
Через двадцать минут я поднимался на лифте в квартиру, всё ещё держа его на онемевших руках. Дальше была сплошная эквилибристика: удерживая его одной рукой, я достал ключи. Два оборота и, стаскивая на ходу туфли, я вношу Хидэ в спальню и осторожно укладываю на кровать. Я совсем не силач, плечи мои ужасно ломит, а руки болят зверски, но я даю себе всего минуту отдыха, и начинаю его раздевать.
Намочив полотенце, и захватив в ванной упаковку влажных салфеток, обтираю всё его тело. Его лицо измученное и бледное, а на губах засохла плёночка. Сейчас он такой беспомощный и жалкий, что моё сердце обливается кровью. Салфетками я бережно протираю его лоб, щёки, губы. Веки не полностью закрыты и видны белки глаз. Во мне сейчас живут два чувства: с одной стороны я ужасно зол на него, как можно себя так истязать? А с другой, моя злость смешивается с целым морем нежности, я люблю его со всеми недостатками и привычками. Даже сейчас, вдрызг пьяный и несчастный, он для меня ещё дороже. Я целую его лоб, и накрываю нагое тело тонкой простынёй, затем, задёргиваю шторы. В комнате воцаряется приятный полумрак. Хидэ уже дышит ровнее, на губах блуждает лёгкая улыбка.
Вхожу на кухню, где-то здесь должен быть его запас. Поиски длятся недолго, несколько шкафчиков заполнены выпивкой. Как её здесь много: прямоугольные бутылки марочного виски, картонные футляры с дорогими сортами односолодового скотча, плоские фляжечки совсем уж дрянного, дешёвого бурбона. Я потрясённо оглядываю всю эту внушительную батарею бутылок. Сколько же здесь этого отвратительного пойла!
Открыв холодную воду в кухонной мойке, я начинаю выливать туда содержимое бутылок. Светло-янтарная жидкость, весело и аппетитно хлюпая, бежит из горлышка и смешивается с водой. На пол опускается первая пустая бутылка. Дальше я действую как автомат. Свернуть пробку, бутылку в мойку, пустую на пол. Я вынужден открыть окно — запах виски просто невыносим.
Отчего-то мне вспоминается старый фильм про Америку двадцатых годов и сухой закон. Элегантные мужчины в красивых костюмах и шляпах, с автоматами Томпсона под плащами; их подружки с мальчишески-короткими причёсками и сильно подведёнными глазами, прячут изящные руки в белоснежные муфточки. Джентльмены заняты своим маленьким бизнесом. Всеми правдами и неправдами, день и ночь, они тянут через канадскую границу в штаты, весёлую водичку, которая сводила в могилы уйму народа. И задолго до этого, в одной земле оказался индеец, коренной житель этой территории, умерший от беспробудного пьянства, и отдавший за бутылку все святыни своего племени, и какой-нибудь, тоже коренной житель, но большого каменного города, чьи деды истребляли этих самых индейцев, ради увеличения своего жизненного пространства.
— Честное слово, — бормочу я, — Японии не помешал бы сухой закон.
Постепенно шкафы пустеют, а почти весь пол заставлен бутылками. Надо убрать всё это отсюда. Наполнив полиэтиленовые мусорные пакеты и обувшись, я отношу их вниз, где между домами находится чистая бетонная площадка с табличками. Свою ношу я складываю перед табличкой со словами «для стекла». Понадобилось четыре рейса, чтобы очистить кухню.
Вымыв руки, я сижу перед кухонным окном, отдыхая. «Надо бы перед уходом, поставить бутылку минеральной воды в комнате, и положить пару таблеток от похмелья» — лениво думаю я. Но я уже знаю, что останусь здесь, пока Хидэ не проснётся. Это очень плохо, что я ушёл с работы в разгар дня, дел и так невпроворот. Завтра будут недоуменные взгляды, родственные связи не дают никаких поблажек в бизнесе, кроме того, я ещё очень молод, чтобы вести себя подобным образом. Но я не могу, просто не могу вот так завернуться и уйти. Спокойно работать, зная, что Хидэ остался здесь совсем один. А вдруг ему понадобиться моя помощь? Как раз пора его проведать.
Возвращаюсь в спальню: Хидэ спокойно спит, повернувшись на бок и положив руки под голову. Я снимаю свой пиджак, ослабляю узел галстука и со вздохом опускаюсь в кресло, вытянув ноги. Как же хорошо. Шум улицы почти не доносится сюда, движение воздуха едва колеблет тяжёлые шторы. Кисти моих рук расслаблено лежат на подлокотниках кресла, мысли двигаются еле-еле. Сейчас можно ни о чём не думать. Трудясь на кухне, я уже принял решение, что вырву Хидэ из этого порочного круга пьянства. Вырву, чего бы мне это не стоило.
* * *
Опять лететь туда! В лучшем случае недели на две, но, зная, как делаются дела у иностранцев, я понимал — не менее месяца. Проклятие! Будто коммивояжёр, с той лишь разницей, что он летит третьим классом напялив уцененный костюм, а я — первым, и в костюме подороже. Ну и что? Та же собачья работа.
Перед отъездом я даже не успел увидеться с Хидэ. Лишь короткий телефонный звонок из аэропорта.
— Привет, это я.
— Как хорошо, что ты позвонил! Слушай, обязательно заезжай за мной вечером. Хорошо? Послушаешь плёнку.
— Как, уже готово?
— Да! Провалится мне на месте. Это ещё не мастер-копия, но альбом почти готов, ха-ха! Постой, что это у тебя там завывает? Самолёты! О, нет. Чёрт! Ну как же так…
— Прости, мне опять надо лететь, — грустно ответил я, уже жалея, что не смогу сегодня услышать его новые песни.
— И надолго в этот раз?
— Недели на две, где-то. Может и больше.
— Вот чёрт!
— Ну да…
— Я надеюсь, ты будешь вести себя там прилично, перестанешь приставать к мирным гражданам и устраивать перестрелки с полицией.
— Там видно будет, — уклончиво ответил я, улыбаясь. — Всё зависит от настроения. Я тоже надеюсь, что к моему возвращению ты не сожжёшь Токио.
Он тихо рассмеялся. Мы немного помолчали.
— Хидэ…
— Мм?
Я обеими руками сжал трубку.
— Тебе удобно говорить?
— Ага, я тут один.
— Можешь сказать мне что-то приятное на дорогу?
Он говорил, а я, закрыв глаза, слушал, наматывая на указательный палец шнур телефонной трубки.
— И я тебя тоже очень.
В этот момент за стеклянными стенами начал взлетать громадный лайнер, необъятный, пузатый, с изображением смешного кенгуру на хвосте. Всё здание аэровокзала затрясло, густой басовый звук заполнил пространство.
— Ты меня слышишь? Я тебя тоже очень люблю! ХИДЭ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!
Разные люди повернули свои головы в мою сторону. Мужчины в широких шортах и ярких рубашках навыпуск, женщины в солнцезащитных очках, летних платьях и панамах. Чей-то ребёнок в ярком комбинезоне, с густыми волосиками забранными в два хвостика, сжимая в руке клок сахарной ваты размером с него самого, смотрит на меня открыв рот. В его глазёнках немой вопрос: «Кто там кого любит»?
Но мне нет дела до всех людей на свете, кроме одного. Мои слова приводят мембрану микрофона в движение, слова разъединяются в звуки, которые в виде электрических колебаний, толкая друг друга, наперегонки несутся по проводам воздушных линий и подземных кабелей к коммутатору. А дальше алхимия телефонной связи вновь превращает электричество в слова. И эти обычные слова наполняют нас чувством неги, сладкого томления, лёгкой грусти перед разлукой, и ещё чем-то неизъяснимым. Некими импульсами, как расходящимися кругами на воде от брошенных туда двух камешков. Эти импульсы соединяют два сердца, которые сливаются в одно. Сияя и переливаясь, оно медленно поднимается к зениту, и на его фоне Солнце кажется огарком тусклой свечи. Ослепительно-алая сверхновая звезда нашей любви своим жаром обращает в пар ледники обоих полюсов.
* * *
Этой ночью я проснулся от жуткой, тянущей боли в груди. Меня никогда не беспокоили проблемы со здоровьем. Несмотря на хилое телосложение в детстве, я никогда ничем не болел. Даже насморк был мне незнакомым явлением. Наш семейный доктор, иногда, проформы ради осматривающий меня, всегда шутил, прикладывая к моей груди ледяной кружок стетоскопа:
— Да! Как я и предполагал и не без оснований — ни-че-го!
Я лишь ёжился и думал: «Ну хоть в чём то в этой жизни мне повезло».
И вдруг эта боль. Я лежал не смея пошевелиться, чувствуя как лоб покрывается испариной страха и думал про инфаркт и мгновенную смерть. Я, естественно осознавал, что когда-нибудь умру, в глубокой старости, немощный и больной, но смерть в моём возрасте совершенно не рассматривал. Меня сковал ужас. Боль, между тем, медленно отступала, растворялась. Лёжа без движения, я прислушивался к своим ощущениям ещё около получаса, затем поднялся, накинул халат (я всегда сплю обнажённым) и побрёл в ванную. Из зеркала на меня глянуло немного испуганное лицо, взъерошенные волосы торчали во все стороны, и несмотря на то, что поспать удалось всего несколько часов, я не выглядел очень утомлённым. Часы показывали четверть восьмого утра, в голове ни единой связной мысли, а глаза сами собой слипались. Проклятие. Я надеялся поспать хотя бы до девяти.
Решив выпить кофе, я направился на кухню. Служанки ещё не было и мне пришлось варить его самому. Не желая возиться с джезвой, я запустил кофеварку. Включив телевизор последней модели и смешного сиреневого цвета, пока она гудела и щёлкала, я окончательно проснулся и решил в самое ближайшее время записаться на приём к кардиологу, хотя подспудно понимал, он скажет примерно те же слова, что и семейный доктор. Никаких проблем с сердцем у меня не было и быть не могло. Рассеяно слушая диктора, респектабельного лысеющего мужчину в синем костюме, я, прихлёбывая обжигающий кофе, восстанавливал в голове целостную картину мира. Сегодня суббота, второе мая 1998 года, я прилетел в начале пятого утра, сонный таксист отвёз домой, моих сил хватило только свалить чемоданы кучей, кое-как умыться и рухнуть в постель. И что? Проснулся, не пойми из-за чего, и сейчас смотрю утренние новости, попивая кофе.
«Надо будет днём позвонить Хидэ, сказать что я, наконец, добрался» — вдруг мелькнула в голове мысль. Последний раз мы созванивались позавчера вечером. Разделённые тысячами миль, я слышал его голос так чётко, словно он находился в соседней комнате. А вчера я посмотрел по телевизору его интервью в каком-то околомузыкальном шоу. Думая о нём, я совсем пришёл в норму. Какой же он весёлый, озорной, на его фоне пытавшийся острить ведущий шоу, казался мне унылым шутом.
И потом, новая группа Хидэ вместе с американцами нравилась мне даже немного больше, чем его старая. В той старой, они все плясали под дудку этого красавца Ёсики. Чтобы барабанщик был главным? Да это курам на смех! Думая так, я не мог признаться самому себе, что причина моей лёгкой антипатии к нему — банальная ревность. Чувство, всегда идущее по пятам любви, также как способность отбрасывать тень, есть природное свойство любого предмета. Вот с американцами, это другое дело, там Хидэ — беспрекословный лидер. В Штатах они станут очень популярными, это и понятно, американцам приятно будет видеть соотечественников. Один маститый продюсер в приватной беседе сказал мне как-то, что ни одна японская группа никогда не будет также любима за границей, как дома. Я был с ним абсолютно согласен, мы для них всегда будем странными ребятами и чужаками.
А тут ещё и Канада с новыми торговыми правилами. Я носом чуял, что если сейчас успеть вскочить в этот новенький блестящий экспресс, конкурентам останутся только крохи после роскошного обеда. Приходилось просто разрываться: дело, которое может многократно приумножить семейный капитал и любовь всей моей жизни. Это было сложное время для нас обоих. Я, словно попавший в бесконечный цейтнот со своими делами, и серьёзные проблемы с алкоголем у Хидэ. Но теперь мои самые сложные дела позади. Договоры на строительство новых японских фабрик на другой стороне земного шара в кармане, и Хидэ будет в полном порядке. Теперь, когда мои руки свободны, я позабочусь о том, чтобы вытащить его из этого болота. Он вновь будет счастлив, а значит, буду счастлив и я.
Внезапно, моё внимание полностью переключается на телевизор: на экране появляется большая фотография чьего-то знакомого лица. Я настолько ошеломлён, что не сразу понимаю: это ведь Хидэ! Моё сердце проваливается куда-то глубоко, и оттуда вновь посылает мне болевые сигналы, но я не обращаю на них никакого внимания. Я не обратил бы внимания, даже если бы на меня сейчас нёсся локомотив. Окружающие предметы, словно разом потеряли чёткость, расплываются в глазах, единственное, что я сейчас вижу — его лицо на весь экран. Встревоженный голос говорит за кадром, но до меня доходит смысл только некоторых слов: «Этим утром обнаружено горничной… в своей квартире… в возрасте тридцати трёх… полиция не подтверждает». Внутри меня всё обрывается, сознание работает рывками.
Этого не может быть!
Не может!
Хидэ...
Место растерянности вдруг занимает гнев, внутри моей головы взрывается кровавый шар ярости. В приступе бешенства я кричу в пустоту неизвестно кому:
— Свиньи! Вы, наконец, добились своего! Отняли его у меня!
Я всё ещё держу в руках чашку с остатками кофе, задыхаюсь, словно в глотку и нос мне влили расплавленный воск. Всё вокруг кажется уродливым, бессмысленным, чудовищно-нелепым. С отчаянным вскриком, размахнувшись, я запускаю чашку в экран, на котором сейчас какие-то важные полицейские чины что-то говорят, шевеля губами. Бросок слишком сильный, чашка перелетает телевизор и взрывается чёрным пятном на противоположной стене, нежного персикового цвета. Пятно похоже на гигантского паука из ночных кошмаров. Обеими руками я переворачиваю стол, подсознательно удивляясь, какой он вдруг стал лёгкий. Стол летит через всю кухню, как картонный. В меня вселился демон разрушения, в голове звенящая пустота, нервы напряжены до предела. Все блюдца, чашечки, вообще всё, что может быть разбито, начинает свой последний танец смерти, усеивая пол своими белоснежными останками. Даже не представляю, сколько времени я крушил всё вокруг. В глазах моих черно, я стою пошатываясь, посреди полного разгрома и хаоса, даже дверца холодильника вдавлена внутрь корпуса, а от вдребезги разбитого телевизора несёт горьковатым дымком. Ноги мои дрожат, ладони рук покрыты многочисленными, обильно кровоточащими порезами. К чему бы я ни прикоснулся теперь, оставляет на себе кровавые отпечатки, словно клеймо моего отчаяния. И тут я слышу, что кто-то произносит моё имя несколько раз. Я поднимаю взгляд: в дверях, стоит Хатуцо — молодая служанка, она бела как молоко, в глазах ужас. Увидев моё лицо, она зажимает свой рот ладонью. Я обессилено показываю ей свои окровавленные руки и теряю сознание.
Следующие несколько недель прошли как в тумане. Меня доставили в клинику в состоянии глубокого нервного истощения, а на следующий день началась лихорадка. Много раз в палате появлялись белые призраки со стальными иглами, с которых капала ярко-зелёная дымящаяся жидкость, капли проходили насквозь пол, перекрытия этажей и подвалы, и летели к центру Земли. Тогда я начинал кричать, но они протягивали к моему телу свои ладони, с длинными пальцами, которые как черви могли изгибаться в разные стороны, и я замирал от ужаса.
Минуло несколько дней и в мозгу, будто включился предохранительный клапан, который уберёг меня от безумия. Я лежал в палате со всем возможным комфортом, вот только доктор велел поначалу убрать телевизор, но я настоял на своём. Меня кололи какими-то уколами и давали разноцветные таблетки со смешными названиями. За окном цвела весна, а я смотрел похороны Хидэ. Моего Хидэ. Все эти толпы фанатов. Конечно, они любили его, успешного, красивого, талантливого, знаменитого, а чтобы они все сказали, если бы смогли заглянуть в прошлое и увидеть маленького, толстого мальчика с трагическим выражением лица, выходящего из калитки?
Потом показали бывших участников его старой группы, и я будто увидел их заново, эти безжизненные, словно восковые лица, настолько они были убиты горем. Я со всей отчётливостью понял, как они любили его, их собственное горе стало громоотводом для моего, как будто нас объединили невидимые нити нашего общего страдания. Мне даже стало немного легче, насколько это было вообще возможно.
Но день заканчивался, ослабевало действие уколов и цветных таблеток, и я оставался один на один с удушливо-чёрным, словно бархатным чувством, давившем мне на грудь многотонным грузом. У меня даже не было слёз, вся влага испарилась на раскалённой сковороде бесконечного отчаяния. Я ощущал себя как роботизированный агрегат со сломанным управлением, и в голове была одна-единственная чёткая мысль, ослепительно яркая, как дуга электросварки: «Как же мне быть? Господь милосердный, как же мне теперь быть?».
Утром всё начиналось начала. Мой одурманенный препаратами мозг переставал управлять телом, и до середины дня я лежал без движения пуская слюни на подушку. Препараты счастья. Да, под их воздействием я был счастлив низменным, животным чувством полного удовлетворения. Это состояние было сходно с тем, если бы закоренелого наркомана после длительной ломки накачать его любимыми веществами. Он будет улыбаться, как счастливый идиот, даже если на его глазах вы будете отрезать ему руку.
Доктора знали своё ремесло: мне промывали химией мозги и тело, словно я был старым, заношенным пальто, которое старательно обрабатывали в химчистке всевозможными реактивами, не пропуская ни одного, самого мелкого пятнышка.
* * *
После лечения мне понадобилось немало усилий, чтобы избежать появления в совете директоров ненужных слухов относительно моей болезни. В конце концов, версия об обыкновенной лихорадке на фоне общей усталости начала устраивать всех и я, после длительной реабилитации вновь приступил к своим обязанностям.
Но теперь словно бы разделился на двух разных людей, по чьей-то прихоти помещённых один в другого. Первый — молодой мужчина, весьма недурён собой, ворочает прибыльным бизнесом, разве что после болезни стал немного более задумчив и серьёзен. А второй — мальчик, навсегда оставшийся там, под каштаном. Со старым письмом в самодельном конвертике, крепко прижатым к груди тонкими руками, с искажённым страданием лицом и разинутым ртом, в котором навечно застрял дикий, нечеловеческий крик.
Я всегда относился к трудностям, как к задачам, для которых нужно найти решение. Но вот передо мной встала дилемма, не имеющая положительного результата. Какое-то время я метался, пытаясь найти выход из этого тупика. Мой разум твердил мне: «Всё тщетно, Хидэ больше нет, ты бессилен что-либо изменить», а вся моя сущность восставала против этой убийственной логики. Но время шло, и постепенно я осознал, что всё кончено. Я мог бы перерезать себе горло или взорвать аэропорт Ханэда, но ничто не вернуло бы его мне.
Страшнее всего для меня была мысль, что в тот момент, когда он больше всего во мне нуждался, меня не было рядом. Маленький мотылёк протягивал руки, беззвучно повторяя: «Арэкусу, помоги…» Но сияющий рыцарь смотрел в другую сторону.
Я ни разу не был на его могиле, мне казалось просто какой-то чудовищной дикостью, что мой любимый сожжён, словно груда старых газет, и засунут в маленькую каменную урну. Это было выше моего понимания.
Спустя какое-то время, случайно, я оказался на той улице, где мы когда-то отдыхая, поставили на тротуар тяжёлый гитарный усилитель. Всё изменилось. Улицу расширили, невысокие дома снесли, вместо них появились торговые центры. Сохранилась только эта небольшая аллея с десятком деревьев. Город предавал меня. Словно морские волны размывающие песчаные замки, он стирал всё то, что напоминало мне о Хидэ. Стоя на том самом месте, я вновь, казалось, слышал его голос, его смех. И опять я не заплакал, но эти воспоминания так подействовали на меня, что в вагоне подземки, миловидная девушка со смешными косичками попыталась уступить мне место. А когда я сказал, что старше её не больше, чем на десять лет, лишь недоверчиво посмотрела в моё лицо.
Мысли о смерти опять начали посещать меня. Рабочий кабинет был идеален, из окон открывался прекрасный вид. Ещё лучше было его расположение: двадцать шесть этажей высоты внушали оптимизм. Короткое вертикальное путешествие. Но если разум мой в один из дней решился бы на такой поступок, то телесная оболочка сопротивлялась ему изо всех сил. Это маленькое, зверушечье сердце несмотря ни на что хотело жить. И я позволил ему жить. Я вновь стал ухаживать за своим лицом и телом. Спорт, спа-салоны, утренние и вечерние маски, а вместо литров крепкого кофе и случайных бутербродов, зелёный чай и лёгкие салаты. Бледная измождённость сменилась былой привлекательностью. Но всё это делалось скорее по привычке, ни для кого, просто так. Так же, как приговорённый к смертной казни каждое утро старательно бреется и помадит волосы, хотя плодов его усилий не увидит ни любимая, ни друзья, разве что исполнитель приговора. Я даже зачем-то заглянул в один район с занятными заведениями, чем вызвал у тамошних красивых мальчиков некоторое оживление. Несколько подошли, что-то говоря, но я смотрел сквозь них, как через стекло, а когда один попытался прикоснуться ко мне, взглянул на него с такой ненавистью, что он одёрнул руку, будто ожёгшись. Больше я не делал подобных глупостей.
Позже я заметил за собой ещё одну странность: я начал ненавидеть соотечественников. Мне стало физически невыносимо видеть толпы этих людей с одинаковым выражением лиц, словно бы очутиться в закрытом помещении среди множества одноликих заводных кукол, бесконечно повторяющих одни и те же движения.
— Какого чёрта вы живы, когда его нет? — шептал я про себя, скрипя зубами. — Вы все, просто клубок червей. Почему вы живёте, когда его нет?
Частые поездки за город и долгие прогулки в одиночестве, приносили лишь временное облегчение. Решение этой проблемы пришло в голову само собой. Дела в канадских филиалах шли хорошо, даже лучше, чем дома, но предстояла ещё уйма работы, и я отправился за благословением в родительский дом в Йокосуку.
Отец, совсем поседевший, одобрил мой план:
— Конечно поезжай, на месте всё виднее, а здесь пока я и сам справлюсь. Ты стал совсем самостоятельным, сын мой.
Мы обнялись. Матушка ещё цвела поздней женской красотой и по прежнему устраивала светские рауты, поэтические вечера, и организовывала встречи любителей живописи. Она долго смотрела на меня держа за руки, и вздохнув, сказала:
— Так далеко ехать, почти на другой конец света. А кто о тебе там позаботится, кто за тобой присмотрит? Женись поскорее, только будь осмотрителен, современные девицы, они такие...
Не договорив, она покачала головой, так что стало ясно: от современных девиц матушка явно не в восторге. Отец слушал её воркование со снисходительным видом. Я смотрел на них, таких по-хорошему старомодных, патриархальных, и думал: что бы они сказали, увидев меня с другой стороны? Красивое, молодое дерево снаружи, но дотла выжженное и обугленное изнутри.
* * *
Неизвестность страшит более всего. Как прыжок в незнакомую воду или шаг в туман, повергает нас в неявный душевный трепет, словно отделяет от остального мира, с его привычными, скучными правилами и никому не нужными устоями.
Я был отделён от него, с виду обычный, крепко стоящий на ногах человек, а на деле — туловище, из которого разом вырвали позвоночник. Оставалась только окончательная ампутация от того мира, который дал мне столь много, но отнял главное. Спустя почти год, после того как не стало моего Хидэ, я навсегда покинул эту страну.
Эпилог
Новые времена, странная жизнь на чужбине. Это было почти бегство, только тогда я не осознавал этого в полной мере. Я выстроил свой распорядок существования таким образом, чтобы не минуты не сидеть без дела. Всё что угодно, лишь бы что-то делать, и будь что будет. Мои усилия приносили ощутимые плоды, но только мне было всё равно. Всё то, ради чего я отдавал столько сил, теперь принимало зримые очертания, но я лишь удивлённо пожимал плечами: и ради этого я тратил свою жизнь?
Я не взял из прошлого никаких вещей, и прилетел с одним большим кофром. В нём было самое дорогое: его старый «Гибсон», потерявший почти весь свой лоск, а в некоторых местах протёртый до естественного цвета древесины. Ещё были нотные листы, черновики песен и наши фотографии. Вот только я ни разу не открывал его на новом месте, просто мне не хватало духу вновь увидеть эти вещи.
Дни бежали, и я с удивлением обнаружил, что можно проводить время в больших и весёлых компаниях, в конце недели. Меня окружали весьма симпатичные женщины и милые парни, мы о чём-то много говорили, смеялись, временами я острил в меру своих способностей — словом всё было почти хорошо. Вот только все эти сборища оставляли меня совершенно безучастными. Словно тело моё жило самостоятельной жизнью, что-то говорило, делало, а сознание изнутри наблюдало за происходящим. Спокойно и равнодушно. Мы тепло прощались, долго махали друг другу, хотя со многими из этих людей я виделся почти каждый день, и я ехал домой. Всегда один. Отперев дверь, и не зажигая света, я садился всё равно где, и подолгу сидел в темноте с прямой, как струна спиной, положив руки на колени.
Потом произошло одно событие. На воскресном загородном пикнике, в большом доме партнёров по бизнесу нашей компании, я стоял у окна с бокалом шампанского. Старший аналитик, приятный молодой человек, рассказывал мне какую-то смешную историю. Вежливо улыбаясь, я время от времени кивал ему, как вдруг почувствовал ту же самую нестерпимую боль в груди. Ещё не понимая, что происходит, я поставил бокал на столик, ободряюще улыбнулся моему собеседнику и свет померк в моих глазах.
Опять клиника, но только другая, белые халаты и негромкие голоса. Я с интересом смотрел на прозрачную трубку, прикреплённую к пакету с бесцветной жидкостью на хромированной стойке. Другой конец трубки нырял под повязку на моей левой руке. Но валяться пришлось не долго, меня быстро поставили на ноги. Гораздо быстрее, чем в тот раз, да и дело было совсем иное. Низенький, коренастый профессор с львиной гривой седых волос, всё объяснил мне в своих тихих, белоснежных апартаментах. Он говорил низким баюкающим голосом, словно опасаясь, что я упаду в обморок от услышанного. Оказывается в ту ночь, когда не стало Хидэ, это был первый. Второй случился на пикнике, а третьего я не переживу. И то, что я никогда не болел, не имело уже значения. Принц без королевства оказался с изъяном — в алой хрустальной розе обнаружили трещину. Он говорил, говорил, но я запомнил лишь одно: неоперабельный. Какое смешное слово. Ему казалось, что я чего-то недопонимаю, но я заверил его, что понял всё отлично. Затем я встал, он тоже поднялся, и проводил до двери, слегка, как мне показалось уязвлённый. Ну ещё бы! Словно бы рассказал, что на улице плохая погода, а не то, что я обречён.
Домой я доехал в своём спортивном авто, всю дорогу машинально насвистывая мелодию, и на прямых участках дороги загоняя стрелку за деление восьмидесяти миль в час.
Вновь закрутилась моя жизнь, или что-то вроде этого, увлекая меня в пучину дел и забот. Глядя на себя в зеркало по утрам, я изумлялся бледности свой кожи. Лишь глаза и чёрные волосы были прежними, всё остальное, казалось, скоро будет просвечивать насквозь. Угасание этого тела было неторопливым и почти величественным. Никогда ещё я не был так красив. Вены на запястьях рук были уже не голубыми, а почти изумрудными. Бегать по утрам я уже не мог, поэтому просто прогуливался, часто останавливаясь, и подолгу смотрел вдаль, словно пытаясь заглянуть за линию горизонта.
И в один из ясных, тёплых дней, какие бывают ранней осенью, я шёл по дороге между деревьями, как вдруг случилось что-то. То ли меня окликнули по имени, то на солнце набежало облачко, но окружающий мир неуловимо поменялся.
Я вновь стоял на той аллее, и также как тогда, карманы наполнены пачками новых струн, а невидимое солнце освещает всё вокруг. Листья тихо шелестят, и это немного странно, потому что нет ветра. Улица тоже выглядит необычно: с обеих сторон она исчезает в каком-то серебристом тумане, который скрыл и все здания. А может, их никогда и не было, как не было этого города, да и прочих городов и всего, что между ними. Я вижу тебя выходящего из этого тумана. Нисколько не удивляюсь, словно мы расстались вчера, да так, наверное, и было. Ничто не изменилось, и ты такой, как прежде: всё та же яркая курточка и смешная причёска. Мы берёмся за руки и молчим, глядя друг на друга.
— Я сохранил твою первую гитару, — наконец произношу я.
— Ого! А я думал, ты давно её выкинул, — улыбается Хидэ.
Я качаю головой.
— Ну что ты. Даже если бы она вывалилась из грузового отсека самолёта, я бы выпрыгнул за ней из иллюминатора.
Он обнимает меня, я прижимаю его к себе изо всех сил.
— Теперь всё будет хорошо, — слышу его шёпот у своего уха. — Теперь всегда будет хорошо. Всегда.
— Разве может что-то быть хорошо всегда? — спрашиваю я, гладя его волосы.
Он тихо смеётся.
— Посмотри вокруг.
Я нехотя размыкаю свои объятия и оглядываюсь по сторонам.
— Теперь ты видишь?
Он прав. Как я не заметил сразу. Всю жизнь перед моими глазами маячила разная чепуха. Нелепые амбиции, смешная и ненужная карьера, какие-то страшно важные вещи, на деле не стоящие ничего. Но теперь этого нет, и перед моим взором открыта истина. Простая и понятная.
Вновь смотрю в эти любимые глаза и, сжимая в своих руках его ладони, произношу:
— Да, теперь я вижу.
Необходимые пояснения.
Весной 1998 года страшная новость облетела всех поклонников группы Икс Джапан во многих странах. Не стало Хидэ. Вместе с несколькими друзьями, мы собрались помянуть его, да и этот феномен по имени Икс, тоже. Потому что пусть и призрачная, но надежда на их воссоединение, без Хидэ была попросту абсурдна. Сказать, что его скоропостижная смерть шокировала нас, значит не сказать ничего.
Именно тогда мне в голову пришла мысль написать книгу об этой великой группе, о пяти друзьях и единомышленниках. Это был своеобразный взгляд со стороны, взгляд фаната. Главная роль в книге отводилась Хидэ. Я сел за работу в начале лета '98 года, а зимой 2000 года всё было закончено. Вот только в силу ряда обстоятельств я дал себе слово, что это никогда не будет опубликовано. Однако опять в связи с определёнными событиями, воссоединением в 2007 году, включение в постоянный состав Сугизо, да и просто поддавшись уговорам, я решил представить на суд общественности некоторую часть текста.
Да, небольшое повествование, которое я был рад предложить вашему вниманию, лишь малая часть 380-и страничного романа. Это своего рода адаптация под фанфик. То, что вначале было не более чем фрагментом повествования, обросло некоторыми новыми подробностями, и превратилось пусть и в небольшое, но вполне самостоятельное произведение.
И хотя с тех пор как Хидэ покинул нас, многое изменилось, да и времени прошло немало, память о нём живёт. Живёт в сердцах фанатов, да и людей которые недавно стали открывать для себя мир его музыки. Его и Икс Джапан, потому что одно неразрывно связано с другим.
Меня спрашивали: «Так что, смерть вышла победителем»? Конечно нет. Смерть всегда одерживает победу там, где нет любви, ибо только любовь сильнее смерти.
-
-
17.10.2011 в 13:00прочитала на одном дыхании... и до сих пор хожу под впечатлением...
отлично написанная вещь...
атмосферная, с великолепно проработанными персонажами...с прекрасным и образным языком...
жаль только, что это не полный текст... это чувствуется...
когда читала мне это несколько мешало и я все время недоумевала, почему такое рваное повествовательное полотно, при столь превосходно выписанных главных персонажах, не говоря уже об остальном...
мне все время не хватало продолжения отдельных линий...
и только дочитав до конца поняла...
но все равно спасибо...
это теперь будет одним из моих любимых произведений по фандому...