* * *
Я перешёл в старшую школу, когда Хидэ уже учился в средней. Неожиданно, он стал пробовал свои силы в школьном оркестре, что было для меня вообще за гранью понимания, потому что я и музыка, были понятиями несовместимыми. Я годился разве что на роль слушателя, да и то, посредственного. Оркестр, пусть и любительский — только от одной этой мысли меня пробирала дрожь. Стоять на ярко освещённой сцене со сверкающими, мудрёными инструментами в руках, перед огромным, тёмным зрительным залом, полным высокомерных женщин с поджатыми губами и скучающих мужчин. И на концерт наверняка пришли члены попечительского совета школы, а где-то среди зрителей, невидимые со сцены, затаив дыхание за каждым твоим движением следят родители. Я, наверное, умер бы уже за кулисами, даже не выходя в зал. Только Хидэ был из другого теста, и относился к этому с поистине самурайским спокойствием.
После занятий, я поехал к нему. Шёл уже седьмой час, и в школе было малолюдно. Я долго шёл какими-то коридорами, руководствуясь табличками на стенах. Репетиционный зал располагался в большом помещении, напоминающем амфитеатр, в котором кроме Хидэ, никого уже не было. Я на цыпочках подкрался к приоткрытым дверям и заглянул внутрь: по кругу были расставлены пюпитры с нотными листами, стулья располагались в несколько рядов, в центре зала, с кларнетом в руках, задумчиво стоял Хидэ. Я смотрел на него некоторое время и мои губы, сами собой расплывались в улыбке. Хидэ почувствовав на себе чей-то взгляд, повернулся в мою сторону, улыбнулся в ответ и сделал рукой приглашающий жест.
— Почтеннейший Арэкусу-сан, прошу вас, проходите, — поклонившись, сказал он смешным басом, — добро пожаловать в оркестр, лучший во всей префектуре!
— Достопочтенный Хидэ-кун, — с поклоном парировал я в ответ, не менее солидным тоном, — почему же только в префектуре? Ваш оркестр широко известен во всём регионе!
Произнеся эти слова, я состроил лицо, которое, на мой взгляд, должно было принадлежать какому-нибудь пузатому и надменному, известному всей Японии музыкальному критику. Хидэ засмеялся, я, улыбаясь, подошёл к нему.
— Ты почему здесь один так поздно?
— Понимаешь, это всё проклятый кларнет, — ответил Хидэ, разбирая инструмент и укладывая его в футляр. — Не лежит у меня к нему сердце, ну никак не лежит. Вот труба, это то, что надо.
— Так попроси, чтобы тебе дали трубу, — предложил я, поддерживая ему футляр.
— Видишь ли.… Ох, спасибо. Видишь ли, я уже просил у Кокусэя-сан трубу, но он и слушать не хочет, вся беда в том, что у нас в оркестре уже есть трубач, а кларнетиста нет, — отвечал Хидэ, ловко захлопывая защёлки на футляре и ставя его на свободную полку стеллажа, уже заполненного футлярами и чехлами самых различных форм и размеров.
Повернувшись ко мне, Хидэ с озабоченным видом продолжал говорить, поправляя волосы, про трубу, кларнет, репетиции, зануду-дирижёра, а я смотрел в его глаза, и улыбался. Внезапно, он прервал речь на полуслове.
— Да ты же меня совсем не слушаешь!
— Я тебя слушаю, — тихо молвил я, продолжая улыбаться, и почему-то покраснев. Хидэ положил мне руки на плечи и какое-то время молчал.
— Соскучился? — тоже тихо спросил он, запустив пальцы в мои волосы.
Я кивнул, чувствуя, как увлажняются мои глаза и склонил голову на бок, чтобы прикоснуться щекой к его второй руке. Хидэ судорожно вздохнул и прижался ко мне всем телом.
— Я тоже скучал, — прошептал он, касаясь губами моей шеи, — а тут ещё этот кларнет.
Я чувствовал его горячее дыхание, и это было последней каплей, я и так столько сдерживал себя. Мы не виделись с ним почти весь день и всю прошлую ночь и ещё кусочек прошлого вечера, это было просто море бесполезного времени, и сейчас я не хотел терять ни секунды.
Наши губы жили своей жизнью, сливаясь, разъединяясь и сливаясь вновь, я чувствовал его язычок у себя во рту, его вкус, в свою очередь мой язык постоянно попадался в обжигающе-бархатный плен его губ. Руки Хидэ лежали у меня на плечах, а его пальчики выводили замысловатые узоры из волос моего затылка. Мои руки блуждая, скользили по его телу, и в полной тишине слышался лишь сухой шелест одежд, приводивший нас обоих в исступление. Целуясь, я даже не закрывал глаза, я хотел видеть его лицо постоянно, всегда, вечно. Мне было настолько хорошо, что всё происходящее казалось невозможным, нереальным. Внезапно, в моей голове сверкнула одна мысль:
— Двери, — пробормотал я, с трудом отрываясь.
— А? — Спросил, задыхаясь Хидэ, — что?
— Мы не заперли двери.
Вместо ответа, Хидэ начал расстёгивать мой воротник. Пуговицы сдавались одна за другой, я безвольно, как ребёнок, позволил себя раздевать. Теперь и мне было всё равно, даже если бы кто-то сейчас вошёл сюда и, обнаружив нас, поднял крик, даже если бы я был покрыт позором до конца дней своих и весь город показывал бы на меня пальцем, это было бы мне безразлично. То, что я видел, запечатлелась в моей памяти на всю жизнь.
Вокруг умирал день, заходящее солнце пускало в высокие оконца зала узкие кинжалы последних лучей, в красноватом свете которых, медленно кружились редкие пылинки. Было почти темно, в углах уже появились чернильные тени, контуры предметов становились размытыми, пюпитры напоминали стройных воинов императорской армии, а стулья казались бесконечными рядами конницы, уходящими во тьму. И в этих, уже исчезающих лучах света, я видел моего любимого, красивее которого не было никого в целом свете.
Его глаза стали бездонными, зрачки расширились, как у кошки, на лице пылал румянец. У меня пересохло во рту, я не мог отвести взгляд от этих глаз и, взяв кисти его рук в свои ладони, стал целовать эти тонкие, нервные пальцы, а затем, медленно начал снимать с Хидэ его белую рубашечку.
Большим сюрпризом стало его увлечение рок-музыкой, примерно в это же время со школьным оркестром было покончено. Я ничегошеньки не смыслил в роке. Для меня музыка ассоциировалась разве что с Гербертом фон Караяном и Рихтером, но Хидэ увлёкся отнюдь не такой музыкой. Начало всему, положила его бабушка, разузнав о его интересах, она подарила Хидэ какую-то дорогущую электрогитару иностранного производства. Это был подарок за окончание средней школы и переход в старшую школу в Канагаве. Первым, кому показал её Хидэ, был я.
Мы сидели в его комнате, и после того, как я продемонстрировал Хидэ несколько своих последних акварельных пейзажей, он торжественно расстегнул молнию мягкого чехла и протянул гитару мне. Я с величайшей осторожностью взял в руки глянцево-чёрный инструмент, и сразу увидел в нём свои многочисленные искажённые отражения.
— Ого, Хидэ, ну и агрегат, — пробормотал я, — и как она называется? Здесь есть название, но оно на иностранном.
— Гибсон! — ответил он. — Правда, красивая?
— Шикарная вещь, а что это за железка?
— Это бридж.
— Как будто я знаю, что такое бридж, — засмеялся я, — мне что бридж, что синий творог.
Хидэ расхохотался и сел рядом со мной.
— Сейчас я тебе всё объясню.
Я обнял его за плечи и стал слушать. В течение получаса, я узнал о гитарах больше, чем за всю свою жизнь. Теперь уже такие слова, как гриф, колки, хамбакеры, тремоло, не смущали моего ума.
— Но ты ведь, вроде не умеешь играть на гитаре, — заметил я.
— Совсем не умею, — беззаботно ответил Хидэ.
— Как же тогда?
— Нуу, гитарные аккорды печатают в музыкальных журналах, и потом у меня есть с кого брать пример, — Хидэ мотнул головой в сторону шкафа с пластинками.
Мы ещё поболтали о разных пустяках. Я лежал на постели, положив свою голову Хидэ на колени, и видел над собой его лицо. Он играл с моими волосами, а я гладил его ноги, с удовольствием наблюдая, как наливаются румянцем его щёчки. Затем я перевернулся на бок и, подперев голову рукой, спросил:
— Скажи, Хидэ, какую музыку ты сейчас слушаешь? Дело в том, — я замялся, — что я тоже хочу послушать что-нибудь этакое.
— Подожди-ка минутку, — с этими словами он подбежал к шкафу и протянул мне несколько конвертов с пластинками.
— Вот, держи. С этого ты начнёшь слушать.
Я с интересом стал рассматривать конверты: на одном была фотография белой скалы, в которой были выдолблены пять огромных человеческих лиц с длинными волосами, над камнем расстилалось синее небо. На другом конверте было изображение объятого пламенем, падающего дирижабля.
— Когда хорошенько их послушаешь, поставь вот это, — Хидэ бережно снял с полки ещё одну пластинку.
— Ну, ничего себе, — сказал я.
На конверте были изображены несколько человек одетых более чем странно: стройные фигуры были затянуты в облегающие чёрные кожаные одежды со множеством шипов, каких-то заклёпок, но самое главное — их лица! Чёрно-белый фантастический грим делал их похожими на героев комиксов или космических пришельцев.
— Эта музыка тебе очень понравится, я уверен, — сказал Хидэ.
Он принялся рассказывать мне об этих музыкантах, щёки его раскраснелись, глаза горели азартом, я никогда раньше не видел его таким и слушал, забыв обо всём на свете. Когда Хидэ закончил свой рассказ, я аккуратно положил пластинки на журнальный столик и сказал:
— Хидэ, можно попросить тебя об одной вещи?
— Всё что угодно, — с улыбкой ответил он, устроившись с ногами в кресле и чуть ли не свернувшись клубочком.
— Пожалуйста, — попросил я, — запри сюда дверь.
Какое-то время, Хидэ, игриво наклонив голову, смотрел мне в глаза таким взглядом, от которого у меня по всему телу пробегали горячие волны, затем беззвучно рассмеявшись, стремительно выпрыгнул из своего гнёздышка, и побежал выполнять мою просьбу.
Вернувшись вечером домой, захватив на кухне блюдце с галетами и стакан молока, я сразу пошёл в свою комнату. Я ещё чувствовал на себе прикосновения его рук и, словно облачённый в незримые одеяния, казалось, был ещё окружён теплом его тела.
Именно в той последовательности, о которой говорил Хидэ, я зарядил проигрыватель первой пластинкой, одел наушники и стал слушать.
К тому времени как Хидэ решил собрать свой первый бэнд, меня вовсю увлекла новая музыка. И даже не столько увлекла, это мягко сказано, а накрыла с головой.
Кипы пластинок в моей комнате уже не уступали коллекции Хидэ. Некоторые редкие вещи уже я, в свою очередь, давал ему слушать. Как только выдавалась свободная минута, он заходил за мной и мы совершали набеги в центр, в поисках альбомов всемирно известных групп, мимоходом скупая всевозможные тематические журналы. Нас знали в лицо продавцы всех музыкальных магазинов города.
Немного позже, мы оба вступили в фэн-клуб той самой группы, внешний вид участников которой, меня столь удивил. Хидэ оказался прав: мне безумно понравилась их музыка. Я днём и ночью слушал эти волшебные звуки электрогитар, то опускающиеся до первобытного рычания, то поднимающиеся до небесного пения сонмов ангелов, искренне не понимая, как раньше я был лишён всего этого. Но если я только слушал, то Хидэ с упорством одержимого учился играть.
К его «Гибсону» неожиданно понадобилось множество дополнительных устройств. Комната Хидэ теперь напоминала физическую лабораторию: повсюду стояли какие-то предметы с ручками, регуляторами и переключателями, а на полу, разноцветными змеями лежали разные провода. А моя берлога всё больше начинала походить на музыкальный магазин: все стены были увешаны плакатами и постерами, а полки и шкафы заполнены пластинками, даже под кроватью уютно расположилось несколько стопок.
Однажды отец, заглянув ко мне, иронично заметил:
— Сын, по-моему, будет проще, если ты перетащишь свою кровать в музыкальный магазин на Вакамацу, так ты сэкономишь уйму денег.
Я лишь виновато улыбнулся и развёл руками.
На следующий день, я помогал Хидэ тащить к нему домой новую модель гитарного усилителя. Этот чёртов ящик, наверное, весил сотню кан. Мои карманы топорщились от пачек со струнами, пот заливал глаза, а руки гудели. Хидэ положил в свои карманы соединительные кабели и их кольца торчали наружу, от физического напряжения он даже высунул кончик язычка, а надо лбом смешно топорщились слипшиеся волосы.
— О, Господи, — простонал Хидэ, — этот сундук меня доконает!
— Передохнём? — предложил я, задыхаясь.
— Ага, хорошо бы.
Мы одновременно опустили усилитель на тротуар.
— Если он звучит так же, как весит и сто́ит, ты ещё не скоро его поменяешь, — пошутил я, похлопывая ладонью по матово-чёрному, шершавому корпусу.
— Ох, только не весели меня, — смеясь, ответил Хидэ, — а то я растеряю остатки сил. Помнишь, как мы представляли себе, тогда, на стене сада, как будем мучиться в будущем?
— Конечно помню.
— Я и вообразить себе не мог, что маленький мотылёк и парень с невозможным именем, вместе будут тащить через полгорода какой-то ящик, который сдвинул бы с места разве что Ваканохана Кандзи!
Я хохочу так, что начинают болеть лёгкие, Хидэ от смеха сгибается почти пополам, и хватается за меня, чтобы не потерять равновесия.
Прохожие смотрят на нас неодобрительно, но некоторые тоже улыбаются. Солнечные лучи пробиваются сквозь кроны деревьев, дует лёгкий ветерок, немного остужая наши взмокшие спины и, хотя до дома ещё прилично идти, мне легко, я чувствую, что живу. Рядом со мной, самый дорогой для меня человек, такой весёлый, остроумный, бесконечно любимый, от осознания этого мне хочется петь — я счастлив.
Только через сорок минут, мы переступаем порог его комнаты. Я разминаю отёкшие пальцы, Хидэ со вздохом облегчения, садится на пол.
— Если хочешь, можешь ополоснуться, — говорит он, — дома никого нет.
— Я боюсь воды и никогда не моюсь в одиночестве, — медовым голосом произношу я. — Вот, если бы ты пошёл со мной.
— Ах ты, притворщик, — улыбается Хидэ, глядя на меня снизу вверх. — Если я пойду с тобой, то до гитары мне сегодня уже не добраться.
Я тихо смеюсь и иду мыться. В ванной я стаскиваю с себя футболку и лёгкие джинсы, больше на мне ничего нет, в тёплую погоду я не ношу нижнего белья, и некоторое время рассматриваю своё отражение в зеркале. Очень хорошо. Я уже давно задумал отрастить себе волосы наподобие причёски Пола Стэнли, и с удовольствием отмечаю, что они уже почти достают до плеч. Я определённо очень хорош собой: «Принц без королевства», думаю я про себя, и включаю воду.
Когда освежившись и закутавшись в полотенце, я возвращаюсь к Хидэ, уже всё готово. Он подключил усилитель к гитаре и ждёт меня.
Лишь только я появляюсь в дверях, Хидэ смотрит на меня, затем краснеет и отводит взгляд. Как же мне нравится эта его особенность, хотя мы знаем каждый сун наших тел, он иногда смущается, как будто всё происходит в первый раз. Я усаживаюсь в кресло, соблазнительно положив ногу на ногу, и разглаживаю полотенце на бёдрах.
— Кое-кто, мог бы и не наматывать полотенце, — как будто ни к кому не обращаясь, с лукавой усмешкой говорит Хидэ, подкручивая на гитаре регулятор тона.
— Кое-кто, мог бы составить мне компанию в ванной, — парирую я в ответ, глядя ему в глаза и нагло ухмыляясь.
Хидэ возводит взгляд к потолку, словно призывая небеса в свидетели, и выдыхает:
— Вымогатель.
Затем он проводит пальцами по новым струнам и спрашивает меня:
— Арэкусу, помнишь вчерашнюю вещицу, ну ту, с хорошим гитарным соло?
— Ещё бы, конечно помню! Мне показалось, что там немного использовался слайд.
— А вот сейчас, посмотрим, — с этими словами Хидэ берёт первый аккорд.
Я устраиваюсь поудобнее. Голос гитары заполняет комнату, риффы сменяют друг друга, звук становится жёстче и вдруг происходит чудо: я слышу точно такую же гитарную партию, как вчера на пластинке. Теперь уже я не могу отвести взгляда от Хидэ. Его лицо сосредоточено, губы плотно сжаты, инструмент как будто ничего не весит, я вижу как немного провис гитарный ремень. Пальцы Хидэ с невероятной скоростью меняют лады, медиатор в правой руке словно бы порхает над сталью струн, у меня перехватывает дыхание. В воздухе замирает финальный аккорд композиции. Тишина. Хидэ переводит дух.
— Уфф, и как тебе показалось? — весёлым тоном осведомляется он. — По-моему, вышло похоже.
Тут он замечает выражение моего лица.
— Что случилось, тебе нехорошо?
Вместо ответа я качаю головой, медленно поднимаю руки и начинаю хлопать в ладоши. Это, вероятно, были первые аплодисменты, которые в свою честь услышал Хидэ. Он вновь заливается краской и, поправляя гитару, смущённо произносит:
— Ну что ты, в самом деле? Зачем же? Ничего особенного.
Я продолжаю хлопать, и тогда в глазах Хидэ начинают прыгать чёртики. Он снимает гитару, и счастливо улыбаясь, раскланивается мне.
Закончив штудировать главу в учебнике английского, я собирался немного прогуляться, но, внезапно, дверь распахнулась, и в комнату вбежал Хидэ. Несколько секунд он переводил дух, затем рухнул в кресло, подтянув ноги к туловищу, обхватил их руками и положил подбородок на колени. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Я закрыл книгу и, положив её на край стола, повернулся к Хидэ.
— Что стряслось?
— Чёрт! Проклятие! Чёрт, чёрт!
— Прекрати ругаться и скажи толком, в чём дело?
— Извини, — тихим, напряжённым голосом произнёс Хидэ. — Ношусь, как полоумный, ты, наверное, занимался?
Я видел, что он здорово чем-то расстроен, поэтому, встал со стула, сел у него в ногах и взял в свои руки его ладони.
— Говори.
— Акихито! Акихито Киносита! — выпалил Хидэ с таким видом, будто это имя жгло ему язык.
Я терпеливо ждал продолжения.
— Он гитарист, у него своя банда, они играют хэви, и он, и вся его шайка из Саппоро.
— Пока я не вижу ничего страшного, — произнёс я спокойно.
— Ну как же, — дрожащим голосом сказал Хидэ, — у них название точь-в-точь как у моей группы.
До меня стало доходить.
— Только-только, стали немного известными, — продолжал Хидэ, — и тут такое! У нас же один сингл, один-единственный! А у них целых четыре, их знает каждая собака в городе, а через полгода будет знать вся префектура Хоккайдо. И они старше, мы для них просто малявки! Тетсу своими ушами слышал, как их второй гитарист всем хвастался в пивной, что контракт с «Фанданго» у них в кармане, мол, какая-то важная шишка из этого лэйбла видела их выступление, пришла в восторг, и выпуск лонгплея, лишь вопрос времени.
Хидэ вырвал ладони из моих рук, сжал ими голову и жалобно застонал. Я просто не мог видеть его в таком состоянии.
— Ты погоди так убиваться, — пробормотал я, судорожно соображая, что можно придумть. — Давай подумаем. Дано: есть твоя группа, не очень пока известная, и есть левые парни с таким же названием. Условие задачи: сохранить название твоей группы, но чтобы оно не вступало в противоречие с их названием, так?
— Конечно! — воскликнул Хидэ. А как это сделать?!
Хотел бы я знать ответ на этот вопрос!
Мы оба замолчали, раздумывая. Было тихо, лишь один раз по улице, рокоча покрышками по камням мостовой, не спеша проехал грузовик. Прошло около получаса.
— Послушай-ка, — вдруг подскочил Хидэ, надо просто немного изменить название, но так, чтобы на слух, оно не сильно отличалось.
Он схватил со стола лист бумаги и карандаш, и принялся писать.
— Было так, а станет, к примеру, вот так. Держи, — он протянул мне лист.
Я прочёл новое название.
— Вот и решение всех твоих проблем, — спокойно заметил я, возвращая ему листок. — И стоило из-за ерунды, так нервничать?
— И не говори, — виновато произнёс Хидэ, — после того, как ты всё разъяснил, решение лежало на поверхности.
— Может и лежало, только ты нашёл его первым, — веско заметил я.
— Ты представить не можешь, как я запаниковал: куда бежать, что делать?
— Надо было бежать ко мне, — улыбнулся я.
— Так я сразу к тебе и побежал, — засмеялся Хидэ, садясь на пол, рядом со мной.
— Вечно с тобой что-нибудь происходит, — сказал я, нежно обнимая его за плечи.
— Вот такой я есть, — самодовольно ответил он.
Я поцеловал его лоб, Хидэ провёл кончиками пальцев по моим щекам. Всё снова было замечательно.
— Но, Хидэ, — замогильным голосом, внезапно говорю я, — сейчас меня тревожит нечто намного более ужасное!
В его глазах отразился испуг.
— Какого чёрта Тетсу Кикути, вместо того чтобы усердно репетировать за ударной установкой, шляется по пивным и собирает всякие грязные слухи?
Хидэ облегчённо смеётся:
— Зато Кё, занимается как одержимый.
— Исоно вообще золотой человек, — подтверждаю я. — Мне очень нравится его вокал.
— Да? Я и не знал. Надо будет сказать ему, что у него появился такой горячий поклонник.
— Скажи, скажи. Только потом не удивляйся, что он будет прибегать ко мне домой, раньше тебя.
— Ха, вот уж дудки! Хироси Исоно — известный бабник, — запальчиво говорит Хидэ.
— Женщины, — глубокомысленно замечаю я, — да что они смыслят в любви.
— Какой же ты вредный!
— Я?! А кто собрался сообщить Кё о поклоннике? Кто намерен преподнести меня этому сердцееду на золотом блюде?
— Всё, я передумал, — быстро произносит Хидэ, задыхаясь от смеха и обнимая меня руками. — Никому не отдам!
Я, смеясь, опрокидываю его на постель и мы, какое-то время возимся на кровати, сбив одеяло на пол и разбросав во все стороны подушки. Затем мы сплетаем наши руки в объятиях, Хидэ целует меня, я чувствую отдалённые отзвуки будущего наслаждения. Но ещё только середина дня, и Хидэ с сожалением отрываясь, произносит:
— Меня там ребята ждут.
— Побежишь на репетицию?
— Ага.
Быстро поцеловав его в щёку, поднимаюсь с постели, Хидэ встаёт следом, приводя себя в порядок. Я бросаю обратно на кровать подушки и одеяло, стаскиваю с себя футболку и достаю из шкафа свежую рубашку.
— Я пойду с тобой, — говорю я, одеваясь.
— Правда? — обрадовано восклицает Хидэ.
— Конечно. Ведь кроме вокалиста бабника и выпивохи-барабанщика, мне ужас до чего, хочется послушать одного гитариста.
Хидэ запрокинув голову счастливо смеётся, и мы вместе выходим из дома на улицу.
После окончания старшей школы, выдержав свирепые вступительные экзамены, я был зачислен в ряды студентов университета Васэда. Хотя это было очень престижное место, я считал, что поспешил с выбором профессии. Дело в том, что мой отец мечтал обо мне, как о будущем приемнике на посту директора групп компаний, которые принадлежали нашей семье. Семейный бизнес заключался в производстве огромного количества полиграфической продукции. Каждая четвёртая книга, глянцевый журнал или газета в Японии, производились на наших фабриках. Но, чтобы занимать такую должность, естественно, необходимо было получить блестящее экономическое образование и много лет оттачивать навыки управленца. Неоднократно отец начинал разговор о том, чтобы я крепко задумался о своём будущем.
— Я уже не молод, Арэкусу, а ты всё витаешь в облаках со своей живописью. Получи профессию, которая сможет обеспечить тебя и твою семью, а картины можно рисовать в старости.
Хотя я мог бы возразить ему, что желаю писать картины не в старости, а всё время, умом я понимал — отец прав.
Так я стал студентом этого привилегированного места. Единственное, что огорчало меня, ездить приходилось к чёрту на рога — на другой конец Токио, аж на север Синдзюку. И второе, что меня ужасно бесило, это были тамошние студенты. Более чванливых и заносчивых молодых людей я в жизни не видывал! Хотя богатства моей семьи ничуть не уступали состоянию их семей, а кое-какие и превосходили, мне никогда бы и в голову не пришло так задирать нос перед сверстниками. А как меня принимали в школьный клуб! Пришлось шить на заказ тёмно-синий пиджак с гербом клуба на левой стороне груди, и белые брюки.
Вечером посвящения, мне пришлось стоя на сцене перед залом, наполненным стильными молодыми людьми и их ослепительными спутницами, выслушать слова оратора — студента последнего курса с лицом мопса и дряблыми щеками — о том, какая это великая честь, вступление в столь почётное сообщество. Причём говорил он это так, будто я баллотировался на пост президента Соединённых Штатов. Апофеозом всего, стало вручение мне медальона на белой шёлковой ленте, как первокурснику и младшему члену клуба. Когда я за полночь вернулся домой, то чувствовал себя, словно наглотался протухшей воды.
Затем потянулись студенческие будни, но, поскольку я обладал определённой усидчивостью, обучение не сильно тяготило меня. И всё это время, и окончание школы, и университетскую учёбу, я ни на мгновение не переставал думать о моём Хидэ. Встречались мы не так уж часто, как мне бы хотелось, но эти встречи были для нас обоих настоящим праздником. Как же он изменился! Постоянные занятия в различных спортивных секциях и разнообразные диеты сделали своё дело — о лишнем весе напоминали разве что детские фотографии. Но я и раньше не обращал на это никакого внимания. У любящих людей есть одна особенность, они видят внутреннюю суть, не отвлекаясь на внешнее. И как когда-то давно, я впервые увидел его, выходящего из калитки, то увидел не телесную оболочку, а его всего, как раскрытую книгу. И все мои чувства к Хидэ со временем не угасли, а напротив — окрепли.
Хидэ тоже окончил старшую школу первым учеником и, по совету бабушки, поступил на курсы косметологов, а его группа распалась. Кё и Тетсу присоединились к какому-то бэнду из Киото, игравшему пауэр метал, и Хидэ остался один.
На целых три месяца, летом, я должен был лететь в Канаду, стажироваться на экономическом факультете университета Квебека. Нас было всего девять счастливчиков, которые прошли жернова свирепого отбора профессора Кахи. Старенький, сухощавый профессор с колючим взглядом и стального цвета волосами, третировал нашу группу целых два семестра, словно непременно хотел сделать из нас нобелевских лауреатов.
— Экономика не даёт человечеству скатиться до первобытного состояния! — часто любил повторять он.
И вот, я уезжал из дома на целых три месяца. За 48 часов до моего рейса, мы провели с Хидэ наедине целый день.
В гостиничном номере постепенно становилось жарко, сквозь плотные шторы понемногу просачивалось июльское пекло. Уличного шума не слышно, лишь безнадёжно шелестел кондиционер.
Хидэ лежал на постели с сигаретой в зубах, моя левая рука была под его затылком, а пальцами правой, я выводил разнообразные узоры на его теле.
— Мм, щекотно, — вздрогнул он.
— И зачем ты начал курить? — спросил я, любуясь профилем его лица.
— От нервов, — вздохнул Хидэ. — Хоть как-то расслабляешься.
Мы немного помолчали.
— А помнишь наши письма, когда ты уезжал в Америку?
— Конечно, — отозвался он, отправляя окурок в пепельницу и поворачиваясь ко мне. — Я помню твоё послание наизусть.
— Я думал, что ты его давно выкинул.
— Ты, что, смеёшься надо мной?
— Ну, хорошо, не выкинул, ты нёс письмо в руках, но порывом ветра, его унесло в токийский залив.
— Если бы это произошло, — отозвался Хидэ, проводя пальцами вдоль моего позвоночника, — я бросился бы за ним вплавь. Письмо хранится у меня в комнате.
— Где? — я приподнялся на локте, — где ты его прячешь?
— Так я и признался, — смеётся он, — теперь это моя собственность.
Хидэ хочет поцеловать меня, но я уклоняюсь.
— Ты что?
— Я хочу ощущать твой вкус, а не продукции Филип Моррис.
Секунду он молча смотрит на меня.
— Вреднюга! Ладно, сейчас почищу зубы.
— Лежи уже, — я обнимаю его и сам начинаю целовать.
Простыни под нами почти влажные, наши обнажённые тела покрыты мелкими бисеринками пота. Сознание моё ещё фиксирует такие детали, но с каждым мгновением я погружаюсь в пучину наслаждения, и окружающая реальность перестаёт существовать.
Гул человеческих голосов заполнял собой всё здание, казалось, сам воздух вибрирует, перемещая во все стороны японскую, английскую, французскую и ещё Бог знает какие языки и диалекты — пёстрая толпа, атмосфера приключений.
Уже объявили посадку, а я всё крутил головой в поисках Хидэ. И вдруг, каким-то чудом, замечаю его лицо в огромной массе людей. Наши взгляды пересекаются, он, улыбаясь, отчаянно машет мне рукой и что-то кричит, но я не могу разобрать слов. Мой Хидэ. Я машу ему в ответ, к горлу подкатывает ком. На какое-то мгновение в голове мелькает безумная мысль: бросить всё к чертям, и поездку и стажировку, перемахнуть ограждение, обнять его и никогда больше не выпускать его руку из своей ладони. И наплевать, что багаж уже летит на высоте тридцати тысяч футов где-то над Тихим Океаном.
Мы никогда не следуем своим инстинктам, охотнее подчиняясь всяким предписаниям, циркулярам и правилам, будь то правила хорошего тона или дорожного движения. Мы всегда всем должны: родным, друзьям, обществу, ставя самих себя где-то в конце бесконечного списка кредиторов. Лишь женщины, руководствуясь своим природным даром, иронично именуемым мужчинами интуицией, способны выбрать из двух зол третий вариант, самый лучший.
Вот и я, не колеблясь, подавил в своём сердце, этот единственно верный поступок из всех возможных действий. И уже несёт меня толпа, мелькают чужие лица, распахиваются двери аэровокзала, стеклянный автобус, трап, дежурная улыбка бортпроводницы, кресло, иллюминатор.
Огромная, белоснежная птица начинает свой разбег. И я, каким-то иррациональным образом, чувствую на себе его взгляд, проникший сквозь людей, перегородки, бесконечные ленты с чемоданами, стены аэропорта, полторы мили чистого пространства, стальной бок самолёта и, наконец, достигший меня. Я отворачиваюсь от своего соседа в кресле справа, закрываю глаза, прижавшись лбом к стеклу иллюминатора, за которым пейзаж уже начинает размываться в разноцветные горизонтальные полосы, и повторяю шёпотом:
— Люблю тебя. Люблю. Хидэ.
Через два дня, когда я после занятий читал книгу в университетской библиотеке, мне сообщили, что в кампус доставили почту из Японии.
Пытаясь скрыть волнение, я вернул книгу на стеллаж и, выйдя из учебного корпуса, быстрым шагом, почти бегом, устремился к зданиям студенческих обиталищ, чьи остроконечные крыши виднелись над кронами деревьев. Небольшой кросс по тенистым дорожкам кленовой рощи, и вот они — старинные здания на французский манер, из тёмно-красного кирпича, опутанные плющом, с водосточными трубами в виде драконьих голов.
На моей кровати белела груда писем, узких и длинных рекламных проспектов и глянцевых журналов. Среди уймы разнообразной корреспонденции я сразу увидел письмо от Хидэ. Так быстро вскрыв ножом конверт, что чуть было, не порезался, я развернул его послание и принялся читать.
Почти всё письмо состояло из слов, которые только он мог мне говорить. Я чувствовал, как моё лицо начинает покрываться румянцем удовольствия. Лишь в самом конце, Хидэ сообщал, что приглашён в качестве гитариста, в очень перспективную банду играющую метал, с названием из одной буквы. Моя память, словно услужливая помощница, распахнула передо мной каталог с наименованиями различных команд, как местных, так и иностранных. Я сразу вспомнил об этой группе. Среди моей обширной коллекции музыки, были их несколько записей, изданных ограниченным тиражом. Они и вправду были хороши, вот только им не везло с участниками: появлялись новые, уходили уже сыгравшиеся, словно над бэндом довлел незримый рок.
Не знаю почему, но именно в тот момент, я почувствовал тень какой-то тревоги. Это было что-то мимолётное, словно в яркий, безоблачный, летний день, вам на глаза вдруг попадается свежевырытая яма, и быстрее, чем срабатывает сознание, перед вашим внутренним взором мелькает образ могилы и смерти.
И вот теперь, Хидэ в составе этой группы.
Я, не торопясь, аккуратно сложил его письмо и, глядя в окно на зелень сада, про себя лишь усмехнулся этим внезапным мрачным мыслям, даже и не предполагая ещё, что вот с этого момента, всё и началось.
После занятий, я поехал к нему. Шёл уже седьмой час, и в школе было малолюдно. Я долго шёл какими-то коридорами, руководствуясь табличками на стенах. Репетиционный зал располагался в большом помещении, напоминающем амфитеатр, в котором кроме Хидэ, никого уже не было. Я на цыпочках подкрался к приоткрытым дверям и заглянул внутрь: по кругу были расставлены пюпитры с нотными листами, стулья располагались в несколько рядов, в центре зала, с кларнетом в руках, задумчиво стоял Хидэ. Я смотрел на него некоторое время и мои губы, сами собой расплывались в улыбке. Хидэ почувствовав на себе чей-то взгляд, повернулся в мою сторону, улыбнулся в ответ и сделал рукой приглашающий жест.
— Почтеннейший Арэкусу-сан, прошу вас, проходите, — поклонившись, сказал он смешным басом, — добро пожаловать в оркестр, лучший во всей префектуре!
— Достопочтенный Хидэ-кун, — с поклоном парировал я в ответ, не менее солидным тоном, — почему же только в префектуре? Ваш оркестр широко известен во всём регионе!
Произнеся эти слова, я состроил лицо, которое, на мой взгляд, должно было принадлежать какому-нибудь пузатому и надменному, известному всей Японии музыкальному критику. Хидэ засмеялся, я, улыбаясь, подошёл к нему.
— Ты почему здесь один так поздно?
— Понимаешь, это всё проклятый кларнет, — ответил Хидэ, разбирая инструмент и укладывая его в футляр. — Не лежит у меня к нему сердце, ну никак не лежит. Вот труба, это то, что надо.
— Так попроси, чтобы тебе дали трубу, — предложил я, поддерживая ему футляр.
— Видишь ли.… Ох, спасибо. Видишь ли, я уже просил у Кокусэя-сан трубу, но он и слушать не хочет, вся беда в том, что у нас в оркестре уже есть трубач, а кларнетиста нет, — отвечал Хидэ, ловко захлопывая защёлки на футляре и ставя его на свободную полку стеллажа, уже заполненного футлярами и чехлами самых различных форм и размеров.
Повернувшись ко мне, Хидэ с озабоченным видом продолжал говорить, поправляя волосы, про трубу, кларнет, репетиции, зануду-дирижёра, а я смотрел в его глаза, и улыбался. Внезапно, он прервал речь на полуслове.
— Да ты же меня совсем не слушаешь!
— Я тебя слушаю, — тихо молвил я, продолжая улыбаться, и почему-то покраснев. Хидэ положил мне руки на плечи и какое-то время молчал.
— Соскучился? — тоже тихо спросил он, запустив пальцы в мои волосы.
Я кивнул, чувствуя, как увлажняются мои глаза и склонил голову на бок, чтобы прикоснуться щекой к его второй руке. Хидэ судорожно вздохнул и прижался ко мне всем телом.
— Я тоже скучал, — прошептал он, касаясь губами моей шеи, — а тут ещё этот кларнет.
Я чувствовал его горячее дыхание, и это было последней каплей, я и так столько сдерживал себя. Мы не виделись с ним почти весь день и всю прошлую ночь и ещё кусочек прошлого вечера, это было просто море бесполезного времени, и сейчас я не хотел терять ни секунды.
Наши губы жили своей жизнью, сливаясь, разъединяясь и сливаясь вновь, я чувствовал его язычок у себя во рту, его вкус, в свою очередь мой язык постоянно попадался в обжигающе-бархатный плен его губ. Руки Хидэ лежали у меня на плечах, а его пальчики выводили замысловатые узоры из волос моего затылка. Мои руки блуждая, скользили по его телу, и в полной тишине слышался лишь сухой шелест одежд, приводивший нас обоих в исступление. Целуясь, я даже не закрывал глаза, я хотел видеть его лицо постоянно, всегда, вечно. Мне было настолько хорошо, что всё происходящее казалось невозможным, нереальным. Внезапно, в моей голове сверкнула одна мысль:
— Двери, — пробормотал я, с трудом отрываясь.
— А? — Спросил, задыхаясь Хидэ, — что?
— Мы не заперли двери.
Вместо ответа, Хидэ начал расстёгивать мой воротник. Пуговицы сдавались одна за другой, я безвольно, как ребёнок, позволил себя раздевать. Теперь и мне было всё равно, даже если бы кто-то сейчас вошёл сюда и, обнаружив нас, поднял крик, даже если бы я был покрыт позором до конца дней своих и весь город показывал бы на меня пальцем, это было бы мне безразлично. То, что я видел, запечатлелась в моей памяти на всю жизнь.
Вокруг умирал день, заходящее солнце пускало в высокие оконца зала узкие кинжалы последних лучей, в красноватом свете которых, медленно кружились редкие пылинки. Было почти темно, в углах уже появились чернильные тени, контуры предметов становились размытыми, пюпитры напоминали стройных воинов императорской армии, а стулья казались бесконечными рядами конницы, уходящими во тьму. И в этих, уже исчезающих лучах света, я видел моего любимого, красивее которого не было никого в целом свете.
Его глаза стали бездонными, зрачки расширились, как у кошки, на лице пылал румянец. У меня пересохло во рту, я не мог отвести взгляд от этих глаз и, взяв кисти его рук в свои ладони, стал целовать эти тонкие, нервные пальцы, а затем, медленно начал снимать с Хидэ его белую рубашечку.
* * *
Большим сюрпризом стало его увлечение рок-музыкой, примерно в это же время со школьным оркестром было покончено. Я ничегошеньки не смыслил в роке. Для меня музыка ассоциировалась разве что с Гербертом фон Караяном и Рихтером, но Хидэ увлёкся отнюдь не такой музыкой. Начало всему, положила его бабушка, разузнав о его интересах, она подарила Хидэ какую-то дорогущую электрогитару иностранного производства. Это был подарок за окончание средней школы и переход в старшую школу в Канагаве. Первым, кому показал её Хидэ, был я.
Мы сидели в его комнате, и после того, как я продемонстрировал Хидэ несколько своих последних акварельных пейзажей, он торжественно расстегнул молнию мягкого чехла и протянул гитару мне. Я с величайшей осторожностью взял в руки глянцево-чёрный инструмент, и сразу увидел в нём свои многочисленные искажённые отражения.
— Ого, Хидэ, ну и агрегат, — пробормотал я, — и как она называется? Здесь есть название, но оно на иностранном.
— Гибсон! — ответил он. — Правда, красивая?
— Шикарная вещь, а что это за железка?
— Это бридж.
— Как будто я знаю, что такое бридж, — засмеялся я, — мне что бридж, что синий творог.
Хидэ расхохотался и сел рядом со мной.
— Сейчас я тебе всё объясню.
Я обнял его за плечи и стал слушать. В течение получаса, я узнал о гитарах больше, чем за всю свою жизнь. Теперь уже такие слова, как гриф, колки, хамбакеры, тремоло, не смущали моего ума.
— Но ты ведь, вроде не умеешь играть на гитаре, — заметил я.
— Совсем не умею, — беззаботно ответил Хидэ.
— Как же тогда?
— Нуу, гитарные аккорды печатают в музыкальных журналах, и потом у меня есть с кого брать пример, — Хидэ мотнул головой в сторону шкафа с пластинками.
Мы ещё поболтали о разных пустяках. Я лежал на постели, положив свою голову Хидэ на колени, и видел над собой его лицо. Он играл с моими волосами, а я гладил его ноги, с удовольствием наблюдая, как наливаются румянцем его щёчки. Затем я перевернулся на бок и, подперев голову рукой, спросил:
— Скажи, Хидэ, какую музыку ты сейчас слушаешь? Дело в том, — я замялся, — что я тоже хочу послушать что-нибудь этакое.
— Подожди-ка минутку, — с этими словами он подбежал к шкафу и протянул мне несколько конвертов с пластинками.
— Вот, держи. С этого ты начнёшь слушать.
Я с интересом стал рассматривать конверты: на одном была фотография белой скалы, в которой были выдолблены пять огромных человеческих лиц с длинными волосами, над камнем расстилалось синее небо. На другом конверте было изображение объятого пламенем, падающего дирижабля.
— Когда хорошенько их послушаешь, поставь вот это, — Хидэ бережно снял с полки ещё одну пластинку.
— Ну, ничего себе, — сказал я.
На конверте были изображены несколько человек одетых более чем странно: стройные фигуры были затянуты в облегающие чёрные кожаные одежды со множеством шипов, каких-то заклёпок, но самое главное — их лица! Чёрно-белый фантастический грим делал их похожими на героев комиксов или космических пришельцев.
— Эта музыка тебе очень понравится, я уверен, — сказал Хидэ.
Он принялся рассказывать мне об этих музыкантах, щёки его раскраснелись, глаза горели азартом, я никогда раньше не видел его таким и слушал, забыв обо всём на свете. Когда Хидэ закончил свой рассказ, я аккуратно положил пластинки на журнальный столик и сказал:
— Хидэ, можно попросить тебя об одной вещи?
— Всё что угодно, — с улыбкой ответил он, устроившись с ногами в кресле и чуть ли не свернувшись клубочком.
— Пожалуйста, — попросил я, — запри сюда дверь.
Какое-то время, Хидэ, игриво наклонив голову, смотрел мне в глаза таким взглядом, от которого у меня по всему телу пробегали горячие волны, затем беззвучно рассмеявшись, стремительно выпрыгнул из своего гнёздышка, и побежал выполнять мою просьбу.
Вернувшись вечером домой, захватив на кухне блюдце с галетами и стакан молока, я сразу пошёл в свою комнату. Я ещё чувствовал на себе прикосновения его рук и, словно облачённый в незримые одеяния, казалось, был ещё окружён теплом его тела.
Именно в той последовательности, о которой говорил Хидэ, я зарядил проигрыватель первой пластинкой, одел наушники и стал слушать.
К тому времени как Хидэ решил собрать свой первый бэнд, меня вовсю увлекла новая музыка. И даже не столько увлекла, это мягко сказано, а накрыла с головой.
Кипы пластинок в моей комнате уже не уступали коллекции Хидэ. Некоторые редкие вещи уже я, в свою очередь, давал ему слушать. Как только выдавалась свободная минута, он заходил за мной и мы совершали набеги в центр, в поисках альбомов всемирно известных групп, мимоходом скупая всевозможные тематические журналы. Нас знали в лицо продавцы всех музыкальных магазинов города.
Немного позже, мы оба вступили в фэн-клуб той самой группы, внешний вид участников которой, меня столь удивил. Хидэ оказался прав: мне безумно понравилась их музыка. Я днём и ночью слушал эти волшебные звуки электрогитар, то опускающиеся до первобытного рычания, то поднимающиеся до небесного пения сонмов ангелов, искренне не понимая, как раньше я был лишён всего этого. Но если я только слушал, то Хидэ с упорством одержимого учился играть.
К его «Гибсону» неожиданно понадобилось множество дополнительных устройств. Комната Хидэ теперь напоминала физическую лабораторию: повсюду стояли какие-то предметы с ручками, регуляторами и переключателями, а на полу, разноцветными змеями лежали разные провода. А моя берлога всё больше начинала походить на музыкальный магазин: все стены были увешаны плакатами и постерами, а полки и шкафы заполнены пластинками, даже под кроватью уютно расположилось несколько стопок.
Однажды отец, заглянув ко мне, иронично заметил:
— Сын, по-моему, будет проще, если ты перетащишь свою кровать в музыкальный магазин на Вакамацу, так ты сэкономишь уйму денег.
Я лишь виновато улыбнулся и развёл руками.
На следующий день, я помогал Хидэ тащить к нему домой новую модель гитарного усилителя. Этот чёртов ящик, наверное, весил сотню кан. Мои карманы топорщились от пачек со струнами, пот заливал глаза, а руки гудели. Хидэ положил в свои карманы соединительные кабели и их кольца торчали наружу, от физического напряжения он даже высунул кончик язычка, а надо лбом смешно топорщились слипшиеся волосы.
— О, Господи, — простонал Хидэ, — этот сундук меня доконает!
— Передохнём? — предложил я, задыхаясь.
— Ага, хорошо бы.
Мы одновременно опустили усилитель на тротуар.
— Если он звучит так же, как весит и сто́ит, ты ещё не скоро его поменяешь, — пошутил я, похлопывая ладонью по матово-чёрному, шершавому корпусу.
— Ох, только не весели меня, — смеясь, ответил Хидэ, — а то я растеряю остатки сил. Помнишь, как мы представляли себе, тогда, на стене сада, как будем мучиться в будущем?
— Конечно помню.
— Я и вообразить себе не мог, что маленький мотылёк и парень с невозможным именем, вместе будут тащить через полгорода какой-то ящик, который сдвинул бы с места разве что Ваканохана Кандзи!
Я хохочу так, что начинают болеть лёгкие, Хидэ от смеха сгибается почти пополам, и хватается за меня, чтобы не потерять равновесия.
Прохожие смотрят на нас неодобрительно, но некоторые тоже улыбаются. Солнечные лучи пробиваются сквозь кроны деревьев, дует лёгкий ветерок, немного остужая наши взмокшие спины и, хотя до дома ещё прилично идти, мне легко, я чувствую, что живу. Рядом со мной, самый дорогой для меня человек, такой весёлый, остроумный, бесконечно любимый, от осознания этого мне хочется петь — я счастлив.
Только через сорок минут, мы переступаем порог его комнаты. Я разминаю отёкшие пальцы, Хидэ со вздохом облегчения, садится на пол.
— Если хочешь, можешь ополоснуться, — говорит он, — дома никого нет.
— Я боюсь воды и никогда не моюсь в одиночестве, — медовым голосом произношу я. — Вот, если бы ты пошёл со мной.
— Ах ты, притворщик, — улыбается Хидэ, глядя на меня снизу вверх. — Если я пойду с тобой, то до гитары мне сегодня уже не добраться.
Я тихо смеюсь и иду мыться. В ванной я стаскиваю с себя футболку и лёгкие джинсы, больше на мне ничего нет, в тёплую погоду я не ношу нижнего белья, и некоторое время рассматриваю своё отражение в зеркале. Очень хорошо. Я уже давно задумал отрастить себе волосы наподобие причёски Пола Стэнли, и с удовольствием отмечаю, что они уже почти достают до плеч. Я определённо очень хорош собой: «Принц без королевства», думаю я про себя, и включаю воду.
Когда освежившись и закутавшись в полотенце, я возвращаюсь к Хидэ, уже всё готово. Он подключил усилитель к гитаре и ждёт меня.
Лишь только я появляюсь в дверях, Хидэ смотрит на меня, затем краснеет и отводит взгляд. Как же мне нравится эта его особенность, хотя мы знаем каждый сун наших тел, он иногда смущается, как будто всё происходит в первый раз. Я усаживаюсь в кресло, соблазнительно положив ногу на ногу, и разглаживаю полотенце на бёдрах.
— Кое-кто, мог бы и не наматывать полотенце, — как будто ни к кому не обращаясь, с лукавой усмешкой говорит Хидэ, подкручивая на гитаре регулятор тона.
— Кое-кто, мог бы составить мне компанию в ванной, — парирую я в ответ, глядя ему в глаза и нагло ухмыляясь.
Хидэ возводит взгляд к потолку, словно призывая небеса в свидетели, и выдыхает:
— Вымогатель.
Затем он проводит пальцами по новым струнам и спрашивает меня:
— Арэкусу, помнишь вчерашнюю вещицу, ну ту, с хорошим гитарным соло?
— Ещё бы, конечно помню! Мне показалось, что там немного использовался слайд.
— А вот сейчас, посмотрим, — с этими словами Хидэ берёт первый аккорд.
Я устраиваюсь поудобнее. Голос гитары заполняет комнату, риффы сменяют друг друга, звук становится жёстче и вдруг происходит чудо: я слышу точно такую же гитарную партию, как вчера на пластинке. Теперь уже я не могу отвести взгляда от Хидэ. Его лицо сосредоточено, губы плотно сжаты, инструмент как будто ничего не весит, я вижу как немного провис гитарный ремень. Пальцы Хидэ с невероятной скоростью меняют лады, медиатор в правой руке словно бы порхает над сталью струн, у меня перехватывает дыхание. В воздухе замирает финальный аккорд композиции. Тишина. Хидэ переводит дух.
— Уфф, и как тебе показалось? — весёлым тоном осведомляется он. — По-моему, вышло похоже.
Тут он замечает выражение моего лица.
— Что случилось, тебе нехорошо?
Вместо ответа я качаю головой, медленно поднимаю руки и начинаю хлопать в ладоши. Это, вероятно, были первые аплодисменты, которые в свою честь услышал Хидэ. Он вновь заливается краской и, поправляя гитару, смущённо произносит:
— Ну что ты, в самом деле? Зачем же? Ничего особенного.
Я продолжаю хлопать, и тогда в глазах Хидэ начинают прыгать чёртики. Он снимает гитару, и счастливо улыбаясь, раскланивается мне.
* * *
Закончив штудировать главу в учебнике английского, я собирался немного прогуляться, но, внезапно, дверь распахнулась, и в комнату вбежал Хидэ. Несколько секунд он переводил дух, затем рухнул в кресло, подтянув ноги к туловищу, обхватил их руками и положил подбородок на колени. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Я закрыл книгу и, положив её на край стола, повернулся к Хидэ.
— Что стряслось?
— Чёрт! Проклятие! Чёрт, чёрт!
— Прекрати ругаться и скажи толком, в чём дело?
— Извини, — тихим, напряжённым голосом произнёс Хидэ. — Ношусь, как полоумный, ты, наверное, занимался?
Я видел, что он здорово чем-то расстроен, поэтому, встал со стула, сел у него в ногах и взял в свои руки его ладони.
— Говори.
— Акихито! Акихито Киносита! — выпалил Хидэ с таким видом, будто это имя жгло ему язык.
Я терпеливо ждал продолжения.
— Он гитарист, у него своя банда, они играют хэви, и он, и вся его шайка из Саппоро.
— Пока я не вижу ничего страшного, — произнёс я спокойно.
— Ну как же, — дрожащим голосом сказал Хидэ, — у них название точь-в-точь как у моей группы.
До меня стало доходить.
— Только-только, стали немного известными, — продолжал Хидэ, — и тут такое! У нас же один сингл, один-единственный! А у них целых четыре, их знает каждая собака в городе, а через полгода будет знать вся префектура Хоккайдо. И они старше, мы для них просто малявки! Тетсу своими ушами слышал, как их второй гитарист всем хвастался в пивной, что контракт с «Фанданго» у них в кармане, мол, какая-то важная шишка из этого лэйбла видела их выступление, пришла в восторг, и выпуск лонгплея, лишь вопрос времени.
Хидэ вырвал ладони из моих рук, сжал ими голову и жалобно застонал. Я просто не мог видеть его в таком состоянии.
— Ты погоди так убиваться, — пробормотал я, судорожно соображая, что можно придумть. — Давай подумаем. Дано: есть твоя группа, не очень пока известная, и есть левые парни с таким же названием. Условие задачи: сохранить название твоей группы, но чтобы оно не вступало в противоречие с их названием, так?
— Конечно! — воскликнул Хидэ. А как это сделать?!
Хотел бы я знать ответ на этот вопрос!
Мы оба замолчали, раздумывая. Было тихо, лишь один раз по улице, рокоча покрышками по камням мостовой, не спеша проехал грузовик. Прошло около получаса.
— Послушай-ка, — вдруг подскочил Хидэ, надо просто немного изменить название, но так, чтобы на слух, оно не сильно отличалось.
Он схватил со стола лист бумаги и карандаш, и принялся писать.
— Было так, а станет, к примеру, вот так. Держи, — он протянул мне лист.
Я прочёл новое название.
— Вот и решение всех твоих проблем, — спокойно заметил я, возвращая ему листок. — И стоило из-за ерунды, так нервничать?
— И не говори, — виновато произнёс Хидэ, — после того, как ты всё разъяснил, решение лежало на поверхности.
— Может и лежало, только ты нашёл его первым, — веско заметил я.
— Ты представить не можешь, как я запаниковал: куда бежать, что делать?
— Надо было бежать ко мне, — улыбнулся я.
— Так я сразу к тебе и побежал, — засмеялся Хидэ, садясь на пол, рядом со мной.
— Вечно с тобой что-нибудь происходит, — сказал я, нежно обнимая его за плечи.
— Вот такой я есть, — самодовольно ответил он.
Я поцеловал его лоб, Хидэ провёл кончиками пальцев по моим щекам. Всё снова было замечательно.
— Но, Хидэ, — замогильным голосом, внезапно говорю я, — сейчас меня тревожит нечто намного более ужасное!
В его глазах отразился испуг.
— Какого чёрта Тетсу Кикути, вместо того чтобы усердно репетировать за ударной установкой, шляется по пивным и собирает всякие грязные слухи?
Хидэ облегчённо смеётся:
— Зато Кё, занимается как одержимый.
— Исоно вообще золотой человек, — подтверждаю я. — Мне очень нравится его вокал.
— Да? Я и не знал. Надо будет сказать ему, что у него появился такой горячий поклонник.
— Скажи, скажи. Только потом не удивляйся, что он будет прибегать ко мне домой, раньше тебя.
— Ха, вот уж дудки! Хироси Исоно — известный бабник, — запальчиво говорит Хидэ.
— Женщины, — глубокомысленно замечаю я, — да что они смыслят в любви.
— Какой же ты вредный!
— Я?! А кто собрался сообщить Кё о поклоннике? Кто намерен преподнести меня этому сердцееду на золотом блюде?
— Всё, я передумал, — быстро произносит Хидэ, задыхаясь от смеха и обнимая меня руками. — Никому не отдам!
Я, смеясь, опрокидываю его на постель и мы, какое-то время возимся на кровати, сбив одеяло на пол и разбросав во все стороны подушки. Затем мы сплетаем наши руки в объятиях, Хидэ целует меня, я чувствую отдалённые отзвуки будущего наслаждения. Но ещё только середина дня, и Хидэ с сожалением отрываясь, произносит:
— Меня там ребята ждут.
— Побежишь на репетицию?
— Ага.
Быстро поцеловав его в щёку, поднимаюсь с постели, Хидэ встаёт следом, приводя себя в порядок. Я бросаю обратно на кровать подушки и одеяло, стаскиваю с себя футболку и достаю из шкафа свежую рубашку.
— Я пойду с тобой, — говорю я, одеваясь.
— Правда? — обрадовано восклицает Хидэ.
— Конечно. Ведь кроме вокалиста бабника и выпивохи-барабанщика, мне ужас до чего, хочется послушать одного гитариста.
Хидэ запрокинув голову счастливо смеётся, и мы вместе выходим из дома на улицу.
* * *
После окончания старшей школы, выдержав свирепые вступительные экзамены, я был зачислен в ряды студентов университета Васэда. Хотя это было очень престижное место, я считал, что поспешил с выбором профессии. Дело в том, что мой отец мечтал обо мне, как о будущем приемнике на посту директора групп компаний, которые принадлежали нашей семье. Семейный бизнес заключался в производстве огромного количества полиграфической продукции. Каждая четвёртая книга, глянцевый журнал или газета в Японии, производились на наших фабриках. Но, чтобы занимать такую должность, естественно, необходимо было получить блестящее экономическое образование и много лет оттачивать навыки управленца. Неоднократно отец начинал разговор о том, чтобы я крепко задумался о своём будущем.
— Я уже не молод, Арэкусу, а ты всё витаешь в облаках со своей живописью. Получи профессию, которая сможет обеспечить тебя и твою семью, а картины можно рисовать в старости.
Хотя я мог бы возразить ему, что желаю писать картины не в старости, а всё время, умом я понимал — отец прав.
Так я стал студентом этого привилегированного места. Единственное, что огорчало меня, ездить приходилось к чёрту на рога — на другой конец Токио, аж на север Синдзюку. И второе, что меня ужасно бесило, это были тамошние студенты. Более чванливых и заносчивых молодых людей я в жизни не видывал! Хотя богатства моей семьи ничуть не уступали состоянию их семей, а кое-какие и превосходили, мне никогда бы и в голову не пришло так задирать нос перед сверстниками. А как меня принимали в школьный клуб! Пришлось шить на заказ тёмно-синий пиджак с гербом клуба на левой стороне груди, и белые брюки.
Вечером посвящения, мне пришлось стоя на сцене перед залом, наполненным стильными молодыми людьми и их ослепительными спутницами, выслушать слова оратора — студента последнего курса с лицом мопса и дряблыми щеками — о том, какая это великая честь, вступление в столь почётное сообщество. Причём говорил он это так, будто я баллотировался на пост президента Соединённых Штатов. Апофеозом всего, стало вручение мне медальона на белой шёлковой ленте, как первокурснику и младшему члену клуба. Когда я за полночь вернулся домой, то чувствовал себя, словно наглотался протухшей воды.
Затем потянулись студенческие будни, но, поскольку я обладал определённой усидчивостью, обучение не сильно тяготило меня. И всё это время, и окончание школы, и университетскую учёбу, я ни на мгновение не переставал думать о моём Хидэ. Встречались мы не так уж часто, как мне бы хотелось, но эти встречи были для нас обоих настоящим праздником. Как же он изменился! Постоянные занятия в различных спортивных секциях и разнообразные диеты сделали своё дело — о лишнем весе напоминали разве что детские фотографии. Но я и раньше не обращал на это никакого внимания. У любящих людей есть одна особенность, они видят внутреннюю суть, не отвлекаясь на внешнее. И как когда-то давно, я впервые увидел его, выходящего из калитки, то увидел не телесную оболочку, а его всего, как раскрытую книгу. И все мои чувства к Хидэ со временем не угасли, а напротив — окрепли.
Хидэ тоже окончил старшую школу первым учеником и, по совету бабушки, поступил на курсы косметологов, а его группа распалась. Кё и Тетсу присоединились к какому-то бэнду из Киото, игравшему пауэр метал, и Хидэ остался один.
На целых три месяца, летом, я должен был лететь в Канаду, стажироваться на экономическом факультете университета Квебека. Нас было всего девять счастливчиков, которые прошли жернова свирепого отбора профессора Кахи. Старенький, сухощавый профессор с колючим взглядом и стального цвета волосами, третировал нашу группу целых два семестра, словно непременно хотел сделать из нас нобелевских лауреатов.
— Экономика не даёт человечеству скатиться до первобытного состояния! — часто любил повторять он.
И вот, я уезжал из дома на целых три месяца. За 48 часов до моего рейса, мы провели с Хидэ наедине целый день.
В гостиничном номере постепенно становилось жарко, сквозь плотные шторы понемногу просачивалось июльское пекло. Уличного шума не слышно, лишь безнадёжно шелестел кондиционер.
Хидэ лежал на постели с сигаретой в зубах, моя левая рука была под его затылком, а пальцами правой, я выводил разнообразные узоры на его теле.
— Мм, щекотно, — вздрогнул он.
— И зачем ты начал курить? — спросил я, любуясь профилем его лица.
— От нервов, — вздохнул Хидэ. — Хоть как-то расслабляешься.
Мы немного помолчали.
— А помнишь наши письма, когда ты уезжал в Америку?
— Конечно, — отозвался он, отправляя окурок в пепельницу и поворачиваясь ко мне. — Я помню твоё послание наизусть.
— Я думал, что ты его давно выкинул.
— Ты, что, смеёшься надо мной?
— Ну, хорошо, не выкинул, ты нёс письмо в руках, но порывом ветра, его унесло в токийский залив.
— Если бы это произошло, — отозвался Хидэ, проводя пальцами вдоль моего позвоночника, — я бросился бы за ним вплавь. Письмо хранится у меня в комнате.
— Где? — я приподнялся на локте, — где ты его прячешь?
— Так я и признался, — смеётся он, — теперь это моя собственность.
Хидэ хочет поцеловать меня, но я уклоняюсь.
— Ты что?
— Я хочу ощущать твой вкус, а не продукции Филип Моррис.
Секунду он молча смотрит на меня.
— Вреднюга! Ладно, сейчас почищу зубы.
— Лежи уже, — я обнимаю его и сам начинаю целовать.
Простыни под нами почти влажные, наши обнажённые тела покрыты мелкими бисеринками пота. Сознание моё ещё фиксирует такие детали, но с каждым мгновением я погружаюсь в пучину наслаждения, и окружающая реальность перестаёт существовать.
* * *
Гул человеческих голосов заполнял собой всё здание, казалось, сам воздух вибрирует, перемещая во все стороны японскую, английскую, французскую и ещё Бог знает какие языки и диалекты — пёстрая толпа, атмосфера приключений.
Уже объявили посадку, а я всё крутил головой в поисках Хидэ. И вдруг, каким-то чудом, замечаю его лицо в огромной массе людей. Наши взгляды пересекаются, он, улыбаясь, отчаянно машет мне рукой и что-то кричит, но я не могу разобрать слов. Мой Хидэ. Я машу ему в ответ, к горлу подкатывает ком. На какое-то мгновение в голове мелькает безумная мысль: бросить всё к чертям, и поездку и стажировку, перемахнуть ограждение, обнять его и никогда больше не выпускать его руку из своей ладони. И наплевать, что багаж уже летит на высоте тридцати тысяч футов где-то над Тихим Океаном.
Мы никогда не следуем своим инстинктам, охотнее подчиняясь всяким предписаниям, циркулярам и правилам, будь то правила хорошего тона или дорожного движения. Мы всегда всем должны: родным, друзьям, обществу, ставя самих себя где-то в конце бесконечного списка кредиторов. Лишь женщины, руководствуясь своим природным даром, иронично именуемым мужчинами интуицией, способны выбрать из двух зол третий вариант, самый лучший.
Вот и я, не колеблясь, подавил в своём сердце, этот единственно верный поступок из всех возможных действий. И уже несёт меня толпа, мелькают чужие лица, распахиваются двери аэровокзала, стеклянный автобус, трап, дежурная улыбка бортпроводницы, кресло, иллюминатор.
Огромная, белоснежная птица начинает свой разбег. И я, каким-то иррациональным образом, чувствую на себе его взгляд, проникший сквозь людей, перегородки, бесконечные ленты с чемоданами, стены аэропорта, полторы мили чистого пространства, стальной бок самолёта и, наконец, достигший меня. Я отворачиваюсь от своего соседа в кресле справа, закрываю глаза, прижавшись лбом к стеклу иллюминатора, за которым пейзаж уже начинает размываться в разноцветные горизонтальные полосы, и повторяю шёпотом:
— Люблю тебя. Люблю. Хидэ.
Через два дня, когда я после занятий читал книгу в университетской библиотеке, мне сообщили, что в кампус доставили почту из Японии.
Пытаясь скрыть волнение, я вернул книгу на стеллаж и, выйдя из учебного корпуса, быстрым шагом, почти бегом, устремился к зданиям студенческих обиталищ, чьи остроконечные крыши виднелись над кронами деревьев. Небольшой кросс по тенистым дорожкам кленовой рощи, и вот они — старинные здания на французский манер, из тёмно-красного кирпича, опутанные плющом, с водосточными трубами в виде драконьих голов.
На моей кровати белела груда писем, узких и длинных рекламных проспектов и глянцевых журналов. Среди уймы разнообразной корреспонденции я сразу увидел письмо от Хидэ. Так быстро вскрыв ножом конверт, что чуть было, не порезался, я развернул его послание и принялся читать.
Почти всё письмо состояло из слов, которые только он мог мне говорить. Я чувствовал, как моё лицо начинает покрываться румянцем удовольствия. Лишь в самом конце, Хидэ сообщал, что приглашён в качестве гитариста, в очень перспективную банду играющую метал, с названием из одной буквы. Моя память, словно услужливая помощница, распахнула передо мной каталог с наименованиями различных команд, как местных, так и иностранных. Я сразу вспомнил об этой группе. Среди моей обширной коллекции музыки, были их несколько записей, изданных ограниченным тиражом. Они и вправду были хороши, вот только им не везло с участниками: появлялись новые, уходили уже сыгравшиеся, словно над бэндом довлел незримый рок.
Не знаю почему, но именно в тот момент, я почувствовал тень какой-то тревоги. Это было что-то мимолётное, словно в яркий, безоблачный, летний день, вам на глаза вдруг попадается свежевырытая яма, и быстрее, чем срабатывает сознание, перед вашим внутренним взором мелькает образ могилы и смерти.
И вот теперь, Хидэ в составе этой группы.
Я, не торопясь, аккуратно сложил его письмо и, глядя в окно на зелень сада, про себя лишь усмехнулся этим внезапным мрачным мыслям, даже и не предполагая ещё, что вот с этого момента, всё и началось.