Память
I. Солнце
Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Хидэ
Жанр: лав стори, сёнэн-ай, драма
Будущее опускается на нас постепенно,
Подобно сумеркам, окутывающим землю,
Стремительно приближается,
И мгновенно проносится мимо,
Быстро удаляясь,
Превращаясь в прошлое,
И уже не тревожит нас более,
Лишь изредка озаряется искрами нашей памяти.
Настоящего не существует.
Поздний вечер. Я сижу в кабинете в большом кресле, прослушав последние биржевые сводки и прогноз погоды на три дня. Первый, за эти несколько изматывающих недель уик-энд, сладкое и тягостное время ничегонеделания. Может пора лечь спать? Но ещё рано, обычно я ложусь не раньше первого часа ночи, а сегодняшнее вечернее совещание меня здорово взбудоражило. Шутка ли, такие налоговые преференции! Канада открывает для Японии свой рынок деревообрабатывающей промышленности, но самое главное — производство бумаги. Какие открываются перспективы! Если бы я был курильщиком, то сейчас жадно затягивался какой-нибудь сигаретой из отборного вирджинского табака, смотрел в темноте на горящий кончик. Но я не курю, поэтому просто выстукиваю пальцами по крышке антикварного стола какой-то модный мотив, который случайно услышал по радио в автомобиле, утром, в пути на работу.
Нет, надо пройтись. Просто прогуляться. Лёгкая прогулка, это то, что надо. Спускаюсь во внутренний дворик. Мой кабриолет — длинное авто, которое я поленился загнать в гараж, стоит в тени кроны дерева, большая тёмная масса, только немного поблёскивает на изгибах. Какое это искушение: открыть дверцу, сесть, услышать негромкий рокот мотора, и потом ехать, ехать вперёд, видя перед собой два световых конуса, словно путеводную нить Ариадны в этой чернильной ночи. Но нет. Удобный ковш сиденья, как и домашнее кресло — ещё одна западня.
Выхожу на улицу. Огромное звёздное небо над головой, по обеим сторонам дороги спящие домики вперемешку с деревьями за невысокими заборчиками. Воздух наполнен шелестом листвы, запахом невидимых цветов и светлячками.
Незаметно для себя вышел к станции городской электрички. А вот и поезд — стеклянная змея, ярко освещённая, почти недоступная в утренние и вечерние часы пик, и такая пустая в это позднее время. Состав замедляется, я слышу шипение сжатого воздуха где-то под вагонами, тормозные колодки с силой давнишних любовников обнимают колёса и те издают нежный скрип, теряющийся где-то на уровне ультразвука. Остановка. Двери разбегаются в стороны — я оказался прямо напротив входа, минутное колебание — и шаг вперёд. Двери тихо смыкаются за спиной, и вагон поглощает меня.
Внутри ещё светлее, чем мне казалось с улицы. Я опускаюсь на краешек сиденья. Какое-то время просто смотрю прямо перед собой, затем начинаю разглядывать немногочисленных пассажиров. Вот невысокий пожилой господин в костюме хорошего кроя, бережно держит на коленях портфель из красно-коричневой кожи. На носу у господина очки в черепаховой оправе, за толстыми стёклами строгие глаза школьного учителя. На меня он даже не смотрит, очевидно начальник или менеджер среднего звена, одной из тех корпораций, что занимают целые этажи в хрустальных чертогах Ниси-Синдзюку. Конечно, сейчас я одет в лёгкий спортивный костюм, а днём, возможно, мы с ним когда-то пересекались в одном из деловых кварталов.
Меня всегда забавляли пожилые высокопоставленные руководители транснациональных корпораций и картелей. С какой лёгкостью они управляли огромным количеством людей, были наделены властными полномочиями и, казалось, совсем лишены простых человеческих слабостей. А что, если все их многочисленные директивы и распоряжения ни к чему не приводили? Что если кипы бумаг, снабжённые размашистыми начальственными визами отправлялись прямиком в мусорные корзины, а в конце дня, какой-нибудь унылый техник с вечным плеером в ушах и в синем комбинезоне, отключал своих боссов от сети, и они, безмолвными истуканами сидели всю ночь в шикарных кабинетах, а офисная пыль медленно опускалась им на воротники и плечи.
А вот сидит девчушка лет тринадцати. Что за одежда! Помесь школьного платьица и наряда для Хэллоуина, на стройных ножках сапоги нью рок, пряжки на них сверкают как ёлочные игрушки. Рядом лежит её небрежно брошенная сумочка из красной глянцевой кожи, от обилия металлических значков ставшей пуленепробиваемой. Миловидное личико с тонкими чертами и нанесённым умелой рукой бледным гримом. Быстрый взгляд внимательных глаз из-под модной чёлки в мою сторону. Наверное допоздна гуляла с подружками, а сейчас едет домой, получит от отца нагоняй и заснёт счастливой. И я ей почти завидую. Все мы в этом вагоне несёмся в звенящую августовскую ночь, вперёд. А может… Может просто мчимся по кругу? Постепенно от яркого, электрически-плоского вагонного света становится неуютно. Нет, больше здесь делать нечего. Ещё одна остановка. Я порывисто вскакиваю и выбегаю наружу.
Осторожно спускаюсь по крутой узкой лестнице с насыпи, слыша как наверху, уже невидимый отсюда, убегает поезд. Я медленно выхожу через маленький подземный переход на улицу, даже примерно не представляя, где нахожусь. Улица заканчивается аллеей старых деревьев. Я медленно иду вперёд. В конце аллеи ещё одна улица: ряды высоких светло-серых домов, на фасадах мало окон, вдоль тротуара припаркованы несколько автомобилей. Кажется, я понимаю, здесь расположены многочисленные студии звукозаписи.
Внезапно распахиваются двери. В световом проёме появляются о чём-то оживлённо говорящие люди, и я останавливаюсь, незаметный в тени деревьев. Первым на улицу выходит женщина. Нет, я ошибся, это мужчина, но каков модник! Что-то говорит своим спутникам приятным голосом, оживлённо размахивает руками. Появляются ещё двое, эти двигаются быстро, один даже делает несколько шутливых па, держа прямо перед собой длинный гитарный футляр, кружится в танце на мостовой; второй что-то говорит высоким красивым голосом, оба смеются. Вот ещё один, ну настоящая рок-звезда: копна вьющихся волос, расклешённые брюки, туфли на высоком каблуке. Тоже с гитарным футляром в руках, но придерживает плечом дверь, давая возможность выйти ещё кому-то. Все очень веселы, оживлённо говорят о чём-то, но до меня долетают только обрывки фраз. Останавливаются несколько машин такси, вся компания с шуточками начинает рассаживаться. На улице остаётся одна фигурка с гитарным кейсом.
— Поехали, Хидэто. В чём дело? — раздаётся голос в одной из машин.
Тот, кого назвали Хидэто, качает головой. Внезапно, из соседнего авто, высунувшись в окно почти по пояс, показывается тот самый франт, которого вначале я принял за женщину.
— Давай-ка сюда свою гитарку! Ну же! Подумай, идти далеко, а она тяжёлая! — и скорчив красивое лицо, даже протянул руку со скрюченными пальцами, будто настоящий кинозлодей.
Хидэто, ловко увернувшись, успел шутливо шлёпнуть по протянутой руке и что-то негромко ответил. Вся компания взорвалась хохотом. Заурчали двгатели, таксомоторы шелестя покрышками, стали разворачиваться.
— Вызови себе такси, Хидэ, — донеслось из последней машины.
Через минуту улица была вновь пустынна, Хидэ покачивая кейсом, неторопливо шёл в мою сторону. А я стоял, прислонившись спиной к стволу дерева, и чувствовал себя как ныряльщик, поднимающийся с большой глубины: Хидэ! Я знал, я всегда верил, что это всё неправда, вздорные выдумки газетчиков, жестокая мистификация телевидения, просто чей-то нелепый розыгрыш. Я вдруг почувствовал себя глупо, прячусь тут, как разбойник. Быстрым шагом, почти бегом я оказался рядом с ним.
— Хидэ! — (испуганное лицо). — Не бойся! Неужели это ты?
Я вижу его глаза, этот взгляд, нет никаких сомнений! Словно в подтверждение моих мыслей, родной, знакомый голос:
— Арэкусу-сан!
Его свободная рука обнимает меня за шею. Я всё ещё не могу придти в себя. Хидэ-сан, все мои лучшие годы с ним вместе, неизменный участник разных милых шалостей и авантюрных затей, мой любимый, мой единственный Хидэто, с моей лёгкой руки — Хидэ. Я чувствую как бешено стучит его сердце, хотя моё колотится не меньше. Наконец мы размыкаем объятия и я не могу насмотреться на него. Хидэ тоже немного пришёл в себя, вновь улыбается, да так, что мой рот тоже растягивается до ушей; в его глазах всегдашние озорные огоньки.
— Арэкусу-сан, напугал! Так подлетел, что я уж подумал — грабят!
Держась за руки мы хохочем как сумасшедшие.
Внезапно, всё становится зыбким, неправдоподобным, улица изгибается под немыслимым улом, деревья ложатся почти горизонтально, силуэты зданий, покачиваясь, отрываются от земли. Дыхание перехватывает от ужаса, а всё вокруг постепенно заполняет ослепительный свет. Я всё ещё держу Хидэ за руки, в голове крутятся обрывки мыслей. Спасти его! Защитить! Но всё тщетно. Я не могу отвести взгляд от его лица, эти глаза, его улыбка, всё поглощает этот нестерпимый свет. Какая-то часть меня, словно говорит:
— Нет, неправильно, твоя жизнь это сон, а там, в бесконечности, простирается реальный мир.
Но, словно предавая меня, пробуждающееся сознание разрывает путы небытия. Я возвращаюсь из места обретённых надежд в мир суеты, смерти и тлена. Моё лицо мокро от слёз.
Родился я в Йокосуке, что в префектуре Канагава, за четыре года до того, как на свет появился Хидэто. Родители мои, вполне себе обеспеченные люди, во мне души не чаяли, тем более, что я был единственным ребёнком. Хотя они могли сделать для меня многое — только попроси, рос я скромным, застенчивым мальчиком. Можно даже сказать замкнутым. Матушка вспоминала, как в детстве часто спрашивала меня, чего бы мне сейчас больше всего хотелось, постоянным моим ответом было — ничего. Отец хотел, чтобы я учился играть на каком-либо музыкальном инструменте, скрипке, а ещё лучше, на фортепиано. Но я твёрдо сказал, что не буду. Это было, пожалуй единственное «нет», которое я сказал родителям и они отступились. Я ненавидел музыку, потому как моей единственной страстью было рисование. Сколько себя помню, рисовал я везде и всем, что попадалось под руку. Матушка меня в этом горячо поддерживала, так как любила живопись и наверное, видела во мне второго Когё Тэрасаки. Отец, подумав, согласился: музыкант, художник, одно слово — искусство. Я стал посещать художественную школу в Канто, и с основами рисунка познакомился прежде, чем в школе выучил грамматику. В девять лет я уже занимался в токийской студии у одного маститого старика-живописца с бородой как у Леонардо и манерами римского патриция. Про мою личную жизнь можно сказать одно — её не было. Вообще. Друзей заводить я сам не умел, а дружбу мне и не предлагали. Девочек я сторонился, а мальчишек побаивался. Всю зиму и половину весны я жил с отцом в его большой токийской квартире, а с начала лета и до поздней осени проводил время в родовом гнезде в Йокосуке. Всё моё общество составляли давно умершие великие живописцы, а единственными друзьями были многочисленные художественные альбомы. Ещё я очень любил гулять, но ходил не бесцельно, а с альбомом рисовой бумаги и пачечкой пастельных карандашей в кармане.
— Рисуй постоянно, — говорил мой учитель, — делай каждый день не меньше десятка набросков.
Я с радостью следовал его наставлению. Через некоторое время я круглый год стал проводить в Йокосуке.
Однажды утром, шагая по своей улице, я обнаружил прелестный розовый куст, который возвышался над заборчиком соседского дома, находившегося наискосок через дорогу от моего собственного. Во-первых, я удивился как смог проморгать такую красоту, которая выросла в двух шагах от моего дома, а во-вторых решил не тратить время и немедленно зарисовать его. Раскрыв альбом, я уже приступил к наброску, как вдруг, распахнулась калитка и до меня донёсся голос взрослой женщины: «...немного погуляй!» А следом и детский, который произнёс что-то вроде: «Ну, ладно». Затем из калитки вышел очень толстый мальчик с трагическим выражением на круглом личике. Этот контраст полноты и трагического лица настолько меня взбудоражил, что я и думать забыл о каком-то розовом кусте. Толстячок с некоторой опаской посмотрел на меня, но по-видимому решил, что тонконогий кузнечик с пачкой бумаги не представляет для него угрозы и вразвалочку подошёл ко мне. Я же во все глаза таращился на него, напрочь забыв о хороших манерах и о том, что я всё-таки старше. Наконец, вдоволь на меня насмотревшись, он просто сказал:
— Приветик.
Это уже не лезло ни в какие ворота! Первым заговорить с старшим и никакого намёка на учтивость! Но вместо того, чтобы проучить маленького нахала, я глупо ухмыльнулся и ответил:
— Приветик.
Так я познакомился с Хидэто Мацумото.
Что такое судьба? Ряд мелких эпизодов, что выстраиваясь в линию длиною в жизнь, позволяют нам быть лишь безвольными свидетелями происходящего, или чей-то план, какой-то непостижимой силы, которую мы не можем ни понять, ни принять до конца своих дней. Я не знаю. Одно я знаю точно, едва только увидев этого странного ребёнка, я, сам ещё ребёнок, со всей ясностью осознал — он и есть моя судьба. Не представляю, что подумал он увидев меня, но мы подружились с такой лёгкостью, как будто были знакомы всю жизнь. Его поведение и привычки были мне близки и понятны, также как ему понятны были мои поступки и моё отношение к жизни. Сейчас я понимаю, какой мы были тогда экстравагантной парочкой. Страдающий от комплекса неполноценности вызванного лишним весом, застенчивый тихоня-затворник и уже ничего не ждущий от жизни, словно родившийся стариком, любитель одиноких прогулок на длинные дистанции с рисовальным альбомом под мышкой.
Мы видимся с ним каждый день, гуляем где только можно, я рисую его, он рассказывает мне обо всём. Эти наши беседы, когда мы открываем друг другу самые невероятные и смешные детские секреты, которые скорее согласились бы унести с собой в могилы, чем поведать взрослым. Часто мы говорим и не можем наговориться. Ещё чаще мы молчим, но наше молчание и взгляды в глаза друг другу, красноречивее любых слов. Лето промчалось с рёвом реактивного самолёта, осень промелькнула, зима вступила в свои владенья — мы ничего не замечаем, мы стали как бы осью этого мира, который вращается с головокружительной скоростью совершенно нас не задевая. Мы наслаждаемся обществом друг друга.
Неожиданно, ранней весной от немного ошарашенного Хидэто я узнал, что вскоре он обзаведётся братиком, для которого уже придумали имя — Хироси. Что-то будет дальше.
Мы лежим на широкой каменной ограде обрамляющей старый городской сад. Ограда высока, даже мне пришлось постараться, чтобы забраться на неё, а Хидэто вообще измучился. Без моей помощи он низачто не залез бы наверх, последний метр я буквально втащил его за руки. Был один момент, когда мы оба чуть не рухнули вниз, но всё обошлось. Зато вид открывающийся нашим взорам стоил этих мучений. Мы лежим подставив спины солнцу, на нас только шорты. Остальная одежда, сложенная стопкой лежит неподалёку, рядом с нами пакет наполненый сластями.
Хидэто опять прицепился к моему имени. Я отлично помню тот первый раз, когда он услышал его во время нашего знакомства, и долго не мог поверить, что человека могут так замысловато называть.
— Арэкусандору, — медленно повторяет Хидэто. — Брр! Что за имя такое? Оно звучит, как будто угрожаешь кому-то.
— Так и есть, — рассеянно отвечаю я, — меня назвал отец, в честь какого-то великого военачальника древности, он завоевал пол-мира.
— Ааа, — тянет Хидэто, — а что с ним стало потом?
— С кем?
— Ну с этим, военачальником?
— Не помню, вроде помер.
Какое-то время мы оба молчим.
— Ерунда получается, — неожиданно говорит Хидэто.
— Почему?
— Всю жизнь он завоёвывал мир, так?
— Ну да.
— А завоевал половину и помер. Когда же он просто жил? Ну там, ездил по своим владениям, правил всеми, строил дворцы и новые города. Он хоть город какой-нибудь построил?
— Вроде нет.
— Так зачем же он всю жизнь добивался того, чем так и не воспользовался?
— Я не знаю.
— Вот я и говорю, что ерунда выходит.
Я искоса смотрю на него: непослушные волосы спадают на лоб, красивые глаза смотрят спокойно. И почему мне самому раньше не приходила в голову эта простая мысль?
Хидэто досмактывает свою конфету-леденец и запускает руку в пакет за новой порцией, я наслаждаюсь своими любимыми вишнёвыми тянучками.
— Неет, так не пойдёт, — смешно говорит он с набитым ртом.
— Угм?
— Да вот твоё имя. Представь, что я хочу сказать тебе что-то очень важное и начинаю: «Арэкусандору-сан…» Да я же забуду всё, что хотел сказать и так устану, что захочу есть и спать.
— Так ты и так спишь всё время, — хохочу я, — а потом начинаешь есть!
— Что-о?! Да я ем меньше мотылька! — картинно возмущается он, — а сплю вообще, вполглаза!
Вполглаза! Вот умора!
Мы оба надсаживаясь от смеха и перебивая друг друга рассказываем, как нелегка будет наша жизнь. Хидэто придётся всем доказывать, что он мотылёк, а для этого приделать за спиной большие разноцветные бумажные крылышки и летать по дому на роликовых коньках, постоянно крича: «Мотылёк, я мотылёк!» А я буду с плачем бегать по улицам с охапкой невероятно длинных бумажек со своим невозможным именем, постоянно спотыкаться о них, падать, вновь подниматься и бежать.
— Я придумал!! — вдруг кричит он, дрожа от азарта, — ты будешь зваться Арэкусу!
— О, нет! — я театрально вскидываю руки, — жестокий! Ты оставил от моего имени жалкий клочок! А знаешь что? Я буду называть тебя Хидэ, просто Хидэ!
— Ааа! Супер! — он обнимает меня за талию, — мы спасены, друг!!
— Спасены! — я крепко обнимаю его, вижу его счастливое лицо, слышу запах леденцов от его губ. Неожиданно для самого себя, я запрокидываю его голову и целую эти липкие, сладкие губы. Шум крови в моих ушах буквально оглушает, сердце готово выпрыгнуть из груди. Я до сих пор не испытывал ничего подобного. Хидэ не делает никаких попыток вырваться, и его нежная покорность просто сводит с ума. Вокруг тихо, я чувствую как припекает солнце, прямо передо мной его лицо с закрытыми глазами, дыхание его порывисто, а ладони лежат на моих плечах. Над нашими головами с тихим шёпотом проплывает вечность. По крайней мере мне так кажется. Хидэ глубоко вздыхает, поворачивается на бок, и подперев голову рукой, долго молча смотрит мне в глаза.
— Военачальник древности, — наконец произносит он.
Я не знаю, куда себя деть от смущения. Ну что на меня нашло? Пытаюсь что-то сказать, но он прижимает к моим губам указательный палец и слова не идут дальше мыслей. В его глазах нет ни удивления ни насмешки. Я переворачиваюсь на спину и заложив левую руку за голову, смотрю на немногочисленные облачка, лицо моё пылает от стыда. Хидэ ложится рядом, опираясь головой о моё плечо, его волосы щекочут мне правую щёку. Я не смею прикоснуться к нему. Я не смею посмотреть на него даже искоса, но ощущаю близость его присутствия всем телом, чувствую исходящее от него тепло, словно бы кожа моя стала чувствительной, как у змеи. Хидэ вздыхает и устраивается поудобнее. Я задерживаю дыхание, в висках стучит молот сердца, а кровь превращается в расплавленное олово, но перед глазами только синева, разбавленная пёрышками облаков. Мы оба словно цепенеем, вокруг не существует ничего, кроме неба.
Уже вечером, одевшись и спустившись вниз, я вновь робко целую его. Хидэ отвечает на поцелуй. Мы стоим у подножья древней, нагретой за день белой стены. Его руки обвивают мне шею, мои — гладят его спину и плечи. Совсем вечереет, в воздухе уже чувствуется будущая ночная прохлада, цикады начинают свои концерты, в воздухе появляются жуки и ночные бабочки. Домой мы идём, взявшись за руки, и всю дорогу не говорим ни слова.
Учась в Кайсэй, я совершенно случайно узнал, что Хидэ постоянно обижают в начальной школе Токива. Младший брат нашего школьного председателя учился с Хидэ в параллельных классах и всё рассказывал своему брату, а он, неисправимый болтун и сплетник, в свою очередь, передал мне.
— Нет, ты только представь себе, — давясь смехом, говорил он, — эдакий увалень, уж как они над ним потешались, чего только не вытворяли, даже колотили пару разиков, а он стоит себе, глазами хлопает, а у самого слёзы в три ручья, как у девчонки. Неет, из такого толку не будет ни на грош…
Надо ли говорить, каких усилий стоило мне сохранять бесстрастное выражение лица, слушая такие вещи! Я сжал кулаки, да так, что на ладонях проступили багровые следы от ногтей.
В тот же день я отправился в начальную школу, благо ехать было не так далеко. Я себя совершенно не узнавал, абсолютно неконфликтный, спокойный подросток, который ни разу не затеял даже пустяковой драки, сейчас я мог бы вцепиться в глотку и старшекласснику! Во мне клокотала ярость. Заранее выяснив имя главного заводилы этих садистских игрищ, я знал, кого мне надо искать.
На малом школьном дворе позади главного корпуса, уже собралась вся компания. Став в кружок, они что-то делали, сопровождая каждое движение визгливым хохотом. Я уже знал, кого найду в центре круга. Не доходя до них шагов десяти, я остановился и громко произнёс:
— Мне нужен Куробэ!
Они замерли, потом расступились и я увидел стоящего на коленях Хидэ с растрёпанными волосами, и над ним невысокого мальчика, который наотмашь бил его по голове кончиками пальцев, да так и замер, занеся для очередного удара руку. Хидэ, казалось, не воспринимал ничего вокруг, голова была опущена, но я отчётливо рассмотрел две блестящие, вертикальные полосы на его щеках. Огромным усилием, я подавил в себе желание броситься к нему, обнять голову и покрыть поцелуями это заплаканное, любимое лицо. Я сдержался, дело надо было довести до конца.
— Так это ты Куробэ? — и, не дожидаясь ответа, приказал. — А ну, подошёл сюда!
Невысокий мучитель нехотя повиновался. У него были янтарные глаза и неправильный прикус, и это придавало его лицу что-то волчье.
— Чего? — спросил он, глядя на воротник моей формы со значками средней школы.
Вместо ответа, я врезал ему по носу своим остреньким кулачком.
— Ой, — взвизгнул он, — ой-ой!
Глаза его немедленно наполнились слезами, а под мгновенно распухшим носом повисла большая рубиново-красная капля.
А я просто стоял заложив руки за спину и расставив ноги на ширину плеч, и наблюдал, как вожак этой стаи, в глазах своих подпевал превращается в мокрую курицу. Довольный произведённым эффектом я развернулся в сторону остальной шайки.
— Он мой друг! — отчётливо сказал я, указывая на Хидэ, — если кому-то в голову придёт мысль не только стукнуть его, а даже обозвать, то лучше выйдите сейчас.
Молчание.
— Ну, чего вы ждёте, болваны? Поднимите его с земли, приведите в нормальный вид и проводите в класс!
Немедленно нашлись помощники, которые помогли Хидэ встать с колен, начали отряхивать его брюки, а кто-то принялся вытирать своим платком его лицо.
Уже поворачиваясь уходить, я бросил:
— Если понадобиться, я буду драться со всеми.
Вечером, я вновь поехал туда встретить Хидэ после школы (я решил теперь, каждый раз заезжать за ним). Он подбежал ко мне ничего не говоря, несколько секунд смотрел сияющими глазами, а потом, обняв мне голову, замер, уткнувшись лицом в мою грудь, и это было для меня дороже любых слов.
Пока я варился в котле противоречивых эмоций, наивных устремлений и тайных желаний — из чего и состоят беззаботные школьные годы — дела нашей семьи стремительно пошли в гору. Природное чутьё промышленника и финансиста, моего отца, позволило ему настолько расширить своё дело, состоящее вначале из одной небольшой фабрики по производству газетной бумаги, что в моих глазах он стал чуть ли не чародеем. У меня просто не укладывалось в голове, что изучая кипы свежей экономической периодики и строя скучные схемы и графики, можно утром вложив в акции компаний с длинными названиями сотню-другую тысяч йен, вечером получить прибыль равную двумстам процентам.
Как бы то ни было, я продолжал учиться, писать картины; перепробовав множество художественных приёмов и техник, моё сердце покорила акварель, и встречаться с Хидэ. Он стал для меня всем: близким другом, школьным товарищем, напарником для игр и возлюбленным в одном лице. Учился он очень хорошо, более того, я слышал, что его усердие и прилежание учителя ставят в пример другим. И мне чертовски льстило, что он настолько хорош в учёбе, насколько хорош был я сам.
Моя расправа над Куробэ возымела такой эффект, что больше никто не осмеливался потревожить спокойствие моего друга. Следует отметить, что как раз после этого случая, отношение Хидэ ко мне изменилось. Он стал отвечать взаимностью на мои чувства. Нет, он и до этого предпочитал моё общество всем остальным, но я чувствовал, что он не может полностью осознать моё к нему отношение, словно бы до конца не верил, что может найтись кто-то способный его любить. Он не давал для моих сомнений ни единого повода, так что это были лишь субъективные ощущения. И вот, с того дня что-то неуловимо изменилось. Хидэ словно бы увидел себя моими глазами. Он увидел, что это не странная прихоть с моей стороны, не затянувшаяся неумная шутка, а чувство намного более глубокое: спокойное и необъятное, как море в ноябре и обжигающе-жаркое, словно весеннее солнце в горах. И Хидэ, подобно угольку загорающемуся от жара костра, стал испытывать по отношению ко мне такое же чувство. Наши взаимные волны любви, словно бы преобразили нас и это преображение было совершенно незаметно окружающим.
Особенно забавно было, когда мы не могли уединиться или находились среди большого количества людей, скажем, на оживлённой улице. Посторонним было совершенно невдомёк, что два мальчишки, неторопливо бредущие куда-то, являются одним целым. Нет, мы не шли держась за руки, не бросали взаимных влюблённых взглядов, не шептали что-то на ушко. Мы могли стоять повернувшись спинами друг к другу и смотреть в разные стороны, но были единым организмом. Кровь, которую толкало сердце Хидэ, бежала по моим сосудам; воздух, который я вдыхал, в свою очередь выдыхали лёгкие Хидэ. Доходило до смешного. Я пробовал виноград у уличного торговца, и не успевал его вкус осесть у меня на языке, как Хидэ говорил: «кислый, не пойдёт» и через мгновение я соглашался. Действительно кислый. Но это всё было на людях. Стоило нам остаться без свидетелей, как взаимная страсть немедленно заставляла горячие руки пускаться в путешествия по шелковистым пустыням кожи, а мгновенно пересохшим губам искать спасительного оазиса в прохладе других губ. И время вновь замедляло свой ход, до тех пор, пока мы, задыхающиеся и счастливые не позволяли ему бежать дальше.
Но моей спокойной жизни скоро пришёл конец. Как-то однажды моя матушка сказала:
— Почему бы тебе не пригласить поиграть к нам домой твоих школьных подружек?
Этот простой вопрос вогнал меня в совершеннейший ступор. Я не знал доброй половины имён учившихся со мной девочек, а те что знал, постоянно путал. Более того, я не смог бы точно сказать, сколько всего девочек учится со мной в классе. Поэтому я промямлил нечто неопределённое и поспешно ретировался. Не мог же я ответить, что до одури люблю соседского паренька на четыре года младше себя, и никакие девочки мне сто лет не нужны! Дальше — больше. Бабушка Хидэ. Эта элегантная дама управляла салоном красоты или чем-то в этом роде. Однажды, когда я, как обычно зашёл за Хидэ к нему домой, она своей рукой нежно, но твёрдо взяла меня за плечо и негромко спросила:
— Что, очень любишь Хидэто?
Признаться, от этого вопроса я весь похолодел. Она стояла, глядя на меня сверху вниз, одетая в невероятно красивое кимоно, пахнущая шафраном, с таким искусно подведённым лицом, что оно не давало никаких зацепок относительно её возраста; направив на меня взгляд живых проницательных глаз, но её рука, держащая моё плечо, казалась мне дланью самого рока. Осторожно подбирая слова, со всей возможной почтительностью, я отвечал, что, да, люблю, в смысле, ну мы же с ним знакомы с самого детства. Так и не узнав, удовлетворил ли её мой ответ, я думал о другом. Почему она заинтересовалась моей скромной персоной? Ведь для родителей Хидэ я был уже таким привычным явлением в их доме, как большой телевизор в гостиной, или часть домашнего интерьера. Для них всё было понятно. Я давнишний друг их сына, мы никогда не ссоримся, я везде его сопровождаю и если что, не дам в обиду (что было совершеннейшей правдой). Что же она могла заподозрить? Несколько дней кряду, я ломал голову над этим вопросом, и, наконец, сообразил. Несомненно, она всё поняла в наших с Хидэ отношениях, несомненно и то, что о своём знании она никому не сообщит. А её вопрос, был своеобразной проверкой, понимаю ли я, что ей известно. Моё восхищение этой женщиной, её умом, многократно возросло. И самое главное — у нас появился покровитель.
Однажды, я завёл с Хидэ разговор о ней.
— Послушай, Хидэ, во всём слушайся свою бабушку.
— Бабушку? Почему? — он испуганно и непонимающе уставился на меня.
— Видишь ли, у тебя должен быть человек, понимающий жизнь и способный давать советы и наставлять. У меня этот человек — мой отец, мама витает в облаках и у неё голова по-другому устроена. Она ничего не смогла бы мне посоветовать. У тебя такой советчик — твоя бабушка, ведь родители особо тобой не занимаются. Понимаешь?
— Кажется, понимаю.
— Такие люди как она, многое знают, они способны уберечь нас от ошибок. Обещаешь мне слушаться её?
— Да, обещаю.
Лицо Хидэ посветлело, по глазам я видел, что он понимает меня. Как же я люблю его!
Время наше! Оно принадлежит нам, жизнь принадлежит нам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, это были счастливые годы. Мы отдали себя друг другу без остатка, он безраздельно владел мной и наоборот. Впереди расстилалась лазурная, ослепительная бесконечность и в этой бесконечности два атома, две песчинки на ладонях вечной весны, связанные несокрушимой силой, той силой, которую поднимая на знамёна, до неузнаваемости меняют этот мир. С нами ничего не может случиться, мы бессмертны, да мы и есть сама жизнь. Дни бежали, а мы оставались счастливыми. И вдруг новость, да ещё какая! Хидэ отправляют по какой-то программе обмена школьниками с идиотским названием, жить в чужих семьях в Америке. У меня будто выбили почву из-под ног. Хидэ с одной стороны был рад, как же, настоящее приключение, поездка в Штаты. Но глядя на моё состояние и сам заметно расстроился. Я же, совершенно раздавлен.
От одной, до четырёх недель. Для мотылька, это расстояние от рождения до смерти, для поросших мхом валунов в городском парке, это миг, ничто, для меня — почти приговор. Месяц без Хидэ. Я совершенно не представляю, как я буду без него всё это время, вот уж действительно, чтобы почувствовать как тебе жизненно необходимо что-либо, надо этого лишиться. Хидэ придумал одну штуку: написать друг другу письма и вручить до отъезда. Весь смысл в том, чтобы вскрыть конверты и прочесть содержимое, когда разлука станет невыносимой. Вечером, накануне отъезда, мы обмениваемся нашими посланиями. Уже почти темно, мы встречаемся в конце улицы, под каштаном.
Мы ничего не говорим, слова сейчас не нужны. Все слова превратились в бессмысленную россыпь звуков, бесцветную, будто застиранные до белизны тряпки. Даже эти бумажные прямоугольнички, на написание одного из которых я потратил мучительные два дня, пытаясь доверить бумаге свои чувства, даже они сейчас кажутся лишними. Уже в совершенной темноте я целую его солёные от слёз губы, он гладит мои волосы, мы обнимаемся так, что обоим становится трудно дышать. Затем мы расстаёмся. Расставание. Это слово, которое раньше так мало значило, сейчас заполняет моё сознание, оно расползлось, разбухло, отвратительное, как издохшая бродячая собака. Пока я тихо иду вдоль забора до своей калитки, я держу письмо в руке, прижатой к груди. Вокруг неистовствуют цикады, но я ничего не воспринимаю, будто уши заложены ватой. Приоткрываю калитку и проскальзываю во двор, черный, душный, укрытый от звёздного неба пологом дикого плюща, будто склеп. Калитка неслышно закрывается за мной.
Я не выдержал в конце второй недели. Вечером, запершись в своей комнате, я извлёк письмо из тайника между папкой для этюдов и альбомами графики Хакутэя Иси и Альбрехта Дюрера. На мгновение я замираю, но во всём доме тишина — та тишина, которая всю жизнь была моим союзником. Я прижимаю конверт к губам и просто стою некоторое время, закрыв глаза. Осторожно вскрываю его: небольшой, из толстой рифлёной бумаги хорошего качества. Хидэ не стал покупать готовый, а сделал его своими руками. Бережно разворачиваю письмо, некоторое время просто рассматриваю буквы, написанные его рукой, как же приятно их видеть, затем начинаю читать. После двух первых строк, текст расплывается, буквы начинают вести себя странно, они то увеличиваются, то уменьшаются в размерах, некоторые меняются местами, мои руки дрожат так, что я вынужден положить письмо на стол, и стоя на коленях, дочитываю его до конца. Его послание ко мне наполнено такой нежностью, такой любовью, что мой проверенный способ борьбы со слезами, запрокидыванием вверх головы, на этот раз терпит полное фиаско. Я роняю голову на руки и плачу, плачу и не могу остановиться.
Через неделю Хидэ вернулся домой. Его родные наметили на следующий день торжественный обед, на который пригласили всех соседей и моих родителей тоже. Накануне вечером, я уже слонялся около ограды его дома, и, хотя не видел Хидэ после приезда, моё сердце трепетало от сознания того, что он совсем рядом, так близко. Я неоднократно собирался уже пойти к себе, но каждый раз, как магнитом, меня возвращало обратно. Неизвестно, сколько бы я болтался под окнами чужого дома, но матушка, не выдержав, кликнула меня:
— Хватит уже гулять, пора ужинать! Вот несносный, не загнать его с улицы.
Я нехотя побрёл к себе, горячо желая, совсем не есть сегодня, а сразу лечь спать, чтобы поскорее настало завтра.
И вот, наконец, нарядно одетый, с достоинством идущий вместе с родителями, я вошёл в дом, который мог бы пробежать насквозь с закрытыми глазами и не разу не задеть ни один предмет. Пришло порядочно взрослых, а детей было всего ничего: какой-то явно скучающий, чужой мальчик намного меня старше, я, Хидэ и его младший братик, который не отходил от него ни на шаг. Нас рассадили по разным углам комнаты, и настроение моё сразу испортилось. Я не сводил с Хидэ влюблённого взгляда, но не мог перекинуться с ним хотя бы парой слов. Он, в свою очередь, тоже посматривал в мою сторону и, хотя старался казаться невозмутимым, был взволнован не меньше меня.
Все расспрашивали Хидэ об Америке, но очень скоро взрослые перешли на разговоры про политику, новый состав кабинета министров и будущие цены на рис. Какой-то высокий, лысый господин с костлявыми руками, что-то горячо доказывал моему отцу, который, склонив голову набок, почтительно улыбался, и непонятно было, согласен он со своим собеседником, или нет. О Хидэ, казалось, совсем позабыли. Он лишь пожал плечами и незаметно подмигнул мне. Я всё понял, подмигнул в ответ и не дожидаясь угощений, стал потихоньку пробираться к выходу. Ожидая его на улице, я краем уха услышал писклявый голосок, доносившийся из-за ограды и голос Хидэ, который что-то негромко сказал. Через мгновение Хидэ был уже рядом.
— Это ты с Хироси говорил? — спросил я.
— Ага, — улыбаясь, ответил Хидэ, — хотел увязаться следом, пришлось его припугнуть.
— Ох, и влетит нам с тобой, сбежали с торжественного обеда, — сказал я.
Хидэ лишь коротко рассмеялся.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а затем, словно в головы нам пришла одна и та же мысль, держась за руки, со всех ног бросились к старому городскому саду.
Нет, надо пройтись. Просто прогуляться. Лёгкая прогулка, это то, что надо. Спускаюсь во внутренний дворик. Мой кабриолет — длинное авто, которое я поленился загнать в гараж, стоит в тени кроны дерева, большая тёмная масса, только немного поблёскивает на изгибах. Какое это искушение: открыть дверцу, сесть, услышать негромкий рокот мотора, и потом ехать, ехать вперёд, видя перед собой два световых конуса, словно путеводную нить Ариадны в этой чернильной ночи. Но нет. Удобный ковш сиденья, как и домашнее кресло — ещё одна западня.
Выхожу на улицу. Огромное звёздное небо над головой, по обеим сторонам дороги спящие домики вперемешку с деревьями за невысокими заборчиками. Воздух наполнен шелестом листвы, запахом невидимых цветов и светлячками.
Незаметно для себя вышел к станции городской электрички. А вот и поезд — стеклянная змея, ярко освещённая, почти недоступная в утренние и вечерние часы пик, и такая пустая в это позднее время. Состав замедляется, я слышу шипение сжатого воздуха где-то под вагонами, тормозные колодки с силой давнишних любовников обнимают колёса и те издают нежный скрип, теряющийся где-то на уровне ультразвука. Остановка. Двери разбегаются в стороны — я оказался прямо напротив входа, минутное колебание — и шаг вперёд. Двери тихо смыкаются за спиной, и вагон поглощает меня.
Внутри ещё светлее, чем мне казалось с улицы. Я опускаюсь на краешек сиденья. Какое-то время просто смотрю прямо перед собой, затем начинаю разглядывать немногочисленных пассажиров. Вот невысокий пожилой господин в костюме хорошего кроя, бережно держит на коленях портфель из красно-коричневой кожи. На носу у господина очки в черепаховой оправе, за толстыми стёклами строгие глаза школьного учителя. На меня он даже не смотрит, очевидно начальник или менеджер среднего звена, одной из тех корпораций, что занимают целые этажи в хрустальных чертогах Ниси-Синдзюку. Конечно, сейчас я одет в лёгкий спортивный костюм, а днём, возможно, мы с ним когда-то пересекались в одном из деловых кварталов.
Меня всегда забавляли пожилые высокопоставленные руководители транснациональных корпораций и картелей. С какой лёгкостью они управляли огромным количеством людей, были наделены властными полномочиями и, казалось, совсем лишены простых человеческих слабостей. А что, если все их многочисленные директивы и распоряжения ни к чему не приводили? Что если кипы бумаг, снабжённые размашистыми начальственными визами отправлялись прямиком в мусорные корзины, а в конце дня, какой-нибудь унылый техник с вечным плеером в ушах и в синем комбинезоне, отключал своих боссов от сети, и они, безмолвными истуканами сидели всю ночь в шикарных кабинетах, а офисная пыль медленно опускалась им на воротники и плечи.
А вот сидит девчушка лет тринадцати. Что за одежда! Помесь школьного платьица и наряда для Хэллоуина, на стройных ножках сапоги нью рок, пряжки на них сверкают как ёлочные игрушки. Рядом лежит её небрежно брошенная сумочка из красной глянцевой кожи, от обилия металлических значков ставшей пуленепробиваемой. Миловидное личико с тонкими чертами и нанесённым умелой рукой бледным гримом. Быстрый взгляд внимательных глаз из-под модной чёлки в мою сторону. Наверное допоздна гуляла с подружками, а сейчас едет домой, получит от отца нагоняй и заснёт счастливой. И я ей почти завидую. Все мы в этом вагоне несёмся в звенящую августовскую ночь, вперёд. А может… Может просто мчимся по кругу? Постепенно от яркого, электрически-плоского вагонного света становится неуютно. Нет, больше здесь делать нечего. Ещё одна остановка. Я порывисто вскакиваю и выбегаю наружу.
Осторожно спускаюсь по крутой узкой лестнице с насыпи, слыша как наверху, уже невидимый отсюда, убегает поезд. Я медленно выхожу через маленький подземный переход на улицу, даже примерно не представляя, где нахожусь. Улица заканчивается аллеей старых деревьев. Я медленно иду вперёд. В конце аллеи ещё одна улица: ряды высоких светло-серых домов, на фасадах мало окон, вдоль тротуара припаркованы несколько автомобилей. Кажется, я понимаю, здесь расположены многочисленные студии звукозаписи.
Внезапно распахиваются двери. В световом проёме появляются о чём-то оживлённо говорящие люди, и я останавливаюсь, незаметный в тени деревьев. Первым на улицу выходит женщина. Нет, я ошибся, это мужчина, но каков модник! Что-то говорит своим спутникам приятным голосом, оживлённо размахивает руками. Появляются ещё двое, эти двигаются быстро, один даже делает несколько шутливых па, держа прямо перед собой длинный гитарный футляр, кружится в танце на мостовой; второй что-то говорит высоким красивым голосом, оба смеются. Вот ещё один, ну настоящая рок-звезда: копна вьющихся волос, расклешённые брюки, туфли на высоком каблуке. Тоже с гитарным футляром в руках, но придерживает плечом дверь, давая возможность выйти ещё кому-то. Все очень веселы, оживлённо говорят о чём-то, но до меня долетают только обрывки фраз. Останавливаются несколько машин такси, вся компания с шуточками начинает рассаживаться. На улице остаётся одна фигурка с гитарным кейсом.
— Поехали, Хидэто. В чём дело? — раздаётся голос в одной из машин.
Тот, кого назвали Хидэто, качает головой. Внезапно, из соседнего авто, высунувшись в окно почти по пояс, показывается тот самый франт, которого вначале я принял за женщину.
— Давай-ка сюда свою гитарку! Ну же! Подумай, идти далеко, а она тяжёлая! — и скорчив красивое лицо, даже протянул руку со скрюченными пальцами, будто настоящий кинозлодей.
Хидэто, ловко увернувшись, успел шутливо шлёпнуть по протянутой руке и что-то негромко ответил. Вся компания взорвалась хохотом. Заурчали двгатели, таксомоторы шелестя покрышками, стали разворачиваться.
— Вызови себе такси, Хидэ, — донеслось из последней машины.
Через минуту улица была вновь пустынна, Хидэ покачивая кейсом, неторопливо шёл в мою сторону. А я стоял, прислонившись спиной к стволу дерева, и чувствовал себя как ныряльщик, поднимающийся с большой глубины: Хидэ! Я знал, я всегда верил, что это всё неправда, вздорные выдумки газетчиков, жестокая мистификация телевидения, просто чей-то нелепый розыгрыш. Я вдруг почувствовал себя глупо, прячусь тут, как разбойник. Быстрым шагом, почти бегом я оказался рядом с ним.
— Хидэ! — (испуганное лицо). — Не бойся! Неужели это ты?
Я вижу его глаза, этот взгляд, нет никаких сомнений! Словно в подтверждение моих мыслей, родной, знакомый голос:
— Арэкусу-сан!
Его свободная рука обнимает меня за шею. Я всё ещё не могу придти в себя. Хидэ-сан, все мои лучшие годы с ним вместе, неизменный участник разных милых шалостей и авантюрных затей, мой любимый, мой единственный Хидэто, с моей лёгкой руки — Хидэ. Я чувствую как бешено стучит его сердце, хотя моё колотится не меньше. Наконец мы размыкаем объятия и я не могу насмотреться на него. Хидэ тоже немного пришёл в себя, вновь улыбается, да так, что мой рот тоже растягивается до ушей; в его глазах всегдашние озорные огоньки.
— Арэкусу-сан, напугал! Так подлетел, что я уж подумал — грабят!
Держась за руки мы хохочем как сумасшедшие.
Внезапно, всё становится зыбким, неправдоподобным, улица изгибается под немыслимым улом, деревья ложатся почти горизонтально, силуэты зданий, покачиваясь, отрываются от земли. Дыхание перехватывает от ужаса, а всё вокруг постепенно заполняет ослепительный свет. Я всё ещё держу Хидэ за руки, в голове крутятся обрывки мыслей. Спасти его! Защитить! Но всё тщетно. Я не могу отвести взгляд от его лица, эти глаза, его улыбка, всё поглощает этот нестерпимый свет. Какая-то часть меня, словно говорит:
— Нет, неправильно, твоя жизнь это сон, а там, в бесконечности, простирается реальный мир.
Но, словно предавая меня, пробуждающееся сознание разрывает путы небытия. Я возвращаюсь из места обретённых надежд в мир суеты, смерти и тлена. Моё лицо мокро от слёз.
* * *
Родился я в Йокосуке, что в префектуре Канагава, за четыре года до того, как на свет появился Хидэто. Родители мои, вполне себе обеспеченные люди, во мне души не чаяли, тем более, что я был единственным ребёнком. Хотя они могли сделать для меня многое — только попроси, рос я скромным, застенчивым мальчиком. Можно даже сказать замкнутым. Матушка вспоминала, как в детстве часто спрашивала меня, чего бы мне сейчас больше всего хотелось, постоянным моим ответом было — ничего. Отец хотел, чтобы я учился играть на каком-либо музыкальном инструменте, скрипке, а ещё лучше, на фортепиано. Но я твёрдо сказал, что не буду. Это было, пожалуй единственное «нет», которое я сказал родителям и они отступились. Я ненавидел музыку, потому как моей единственной страстью было рисование. Сколько себя помню, рисовал я везде и всем, что попадалось под руку. Матушка меня в этом горячо поддерживала, так как любила живопись и наверное, видела во мне второго Когё Тэрасаки. Отец, подумав, согласился: музыкант, художник, одно слово — искусство. Я стал посещать художественную школу в Канто, и с основами рисунка познакомился прежде, чем в школе выучил грамматику. В девять лет я уже занимался в токийской студии у одного маститого старика-живописца с бородой как у Леонардо и манерами римского патриция. Про мою личную жизнь можно сказать одно — её не было. Вообще. Друзей заводить я сам не умел, а дружбу мне и не предлагали. Девочек я сторонился, а мальчишек побаивался. Всю зиму и половину весны я жил с отцом в его большой токийской квартире, а с начала лета и до поздней осени проводил время в родовом гнезде в Йокосуке. Всё моё общество составляли давно умершие великие живописцы, а единственными друзьями были многочисленные художественные альбомы. Ещё я очень любил гулять, но ходил не бесцельно, а с альбомом рисовой бумаги и пачечкой пастельных карандашей в кармане.
— Рисуй постоянно, — говорил мой учитель, — делай каждый день не меньше десятка набросков.
Я с радостью следовал его наставлению. Через некоторое время я круглый год стал проводить в Йокосуке.
Однажды утром, шагая по своей улице, я обнаружил прелестный розовый куст, который возвышался над заборчиком соседского дома, находившегося наискосок через дорогу от моего собственного. Во-первых, я удивился как смог проморгать такую красоту, которая выросла в двух шагах от моего дома, а во-вторых решил не тратить время и немедленно зарисовать его. Раскрыв альбом, я уже приступил к наброску, как вдруг, распахнулась калитка и до меня донёсся голос взрослой женщины: «...немного погуляй!» А следом и детский, который произнёс что-то вроде: «Ну, ладно». Затем из калитки вышел очень толстый мальчик с трагическим выражением на круглом личике. Этот контраст полноты и трагического лица настолько меня взбудоражил, что я и думать забыл о каком-то розовом кусте. Толстячок с некоторой опаской посмотрел на меня, но по-видимому решил, что тонконогий кузнечик с пачкой бумаги не представляет для него угрозы и вразвалочку подошёл ко мне. Я же во все глаза таращился на него, напрочь забыв о хороших манерах и о том, что я всё-таки старше. Наконец, вдоволь на меня насмотревшись, он просто сказал:
— Приветик.
Это уже не лезло ни в какие ворота! Первым заговорить с старшим и никакого намёка на учтивость! Но вместо того, чтобы проучить маленького нахала, я глупо ухмыльнулся и ответил:
— Приветик.
Так я познакомился с Хидэто Мацумото.
Что такое судьба? Ряд мелких эпизодов, что выстраиваясь в линию длиною в жизнь, позволяют нам быть лишь безвольными свидетелями происходящего, или чей-то план, какой-то непостижимой силы, которую мы не можем ни понять, ни принять до конца своих дней. Я не знаю. Одно я знаю точно, едва только увидев этого странного ребёнка, я, сам ещё ребёнок, со всей ясностью осознал — он и есть моя судьба. Не представляю, что подумал он увидев меня, но мы подружились с такой лёгкостью, как будто были знакомы всю жизнь. Его поведение и привычки были мне близки и понятны, также как ему понятны были мои поступки и моё отношение к жизни. Сейчас я понимаю, какой мы были тогда экстравагантной парочкой. Страдающий от комплекса неполноценности вызванного лишним весом, застенчивый тихоня-затворник и уже ничего не ждущий от жизни, словно родившийся стариком, любитель одиноких прогулок на длинные дистанции с рисовальным альбомом под мышкой.
Мы видимся с ним каждый день, гуляем где только можно, я рисую его, он рассказывает мне обо всём. Эти наши беседы, когда мы открываем друг другу самые невероятные и смешные детские секреты, которые скорее согласились бы унести с собой в могилы, чем поведать взрослым. Часто мы говорим и не можем наговориться. Ещё чаще мы молчим, но наше молчание и взгляды в глаза друг другу, красноречивее любых слов. Лето промчалось с рёвом реактивного самолёта, осень промелькнула, зима вступила в свои владенья — мы ничего не замечаем, мы стали как бы осью этого мира, который вращается с головокружительной скоростью совершенно нас не задевая. Мы наслаждаемся обществом друг друга.
Неожиданно, ранней весной от немного ошарашенного Хидэто я узнал, что вскоре он обзаведётся братиком, для которого уже придумали имя — Хироси. Что-то будет дальше.
* * *
Мы лежим на широкой каменной ограде обрамляющей старый городской сад. Ограда высока, даже мне пришлось постараться, чтобы забраться на неё, а Хидэто вообще измучился. Без моей помощи он низачто не залез бы наверх, последний метр я буквально втащил его за руки. Был один момент, когда мы оба чуть не рухнули вниз, но всё обошлось. Зато вид открывающийся нашим взорам стоил этих мучений. Мы лежим подставив спины солнцу, на нас только шорты. Остальная одежда, сложенная стопкой лежит неподалёку, рядом с нами пакет наполненый сластями.
Хидэто опять прицепился к моему имени. Я отлично помню тот первый раз, когда он услышал его во время нашего знакомства, и долго не мог поверить, что человека могут так замысловато называть.
— Арэкусандору, — медленно повторяет Хидэто. — Брр! Что за имя такое? Оно звучит, как будто угрожаешь кому-то.
— Так и есть, — рассеянно отвечаю я, — меня назвал отец, в честь какого-то великого военачальника древности, он завоевал пол-мира.
— Ааа, — тянет Хидэто, — а что с ним стало потом?
— С кем?
— Ну с этим, военачальником?
— Не помню, вроде помер.
Какое-то время мы оба молчим.
— Ерунда получается, — неожиданно говорит Хидэто.
— Почему?
— Всю жизнь он завоёвывал мир, так?
— Ну да.
— А завоевал половину и помер. Когда же он просто жил? Ну там, ездил по своим владениям, правил всеми, строил дворцы и новые города. Он хоть город какой-нибудь построил?
— Вроде нет.
— Так зачем же он всю жизнь добивался того, чем так и не воспользовался?
— Я не знаю.
— Вот я и говорю, что ерунда выходит.
Я искоса смотрю на него: непослушные волосы спадают на лоб, красивые глаза смотрят спокойно. И почему мне самому раньше не приходила в голову эта простая мысль?
Хидэто досмактывает свою конфету-леденец и запускает руку в пакет за новой порцией, я наслаждаюсь своими любимыми вишнёвыми тянучками.
— Неет, так не пойдёт, — смешно говорит он с набитым ртом.
— Угм?
— Да вот твоё имя. Представь, что я хочу сказать тебе что-то очень важное и начинаю: «Арэкусандору-сан…» Да я же забуду всё, что хотел сказать и так устану, что захочу есть и спать.
— Так ты и так спишь всё время, — хохочу я, — а потом начинаешь есть!
— Что-о?! Да я ем меньше мотылька! — картинно возмущается он, — а сплю вообще, вполглаза!
Вполглаза! Вот умора!
Мы оба надсаживаясь от смеха и перебивая друг друга рассказываем, как нелегка будет наша жизнь. Хидэто придётся всем доказывать, что он мотылёк, а для этого приделать за спиной большие разноцветные бумажные крылышки и летать по дому на роликовых коньках, постоянно крича: «Мотылёк, я мотылёк!» А я буду с плачем бегать по улицам с охапкой невероятно длинных бумажек со своим невозможным именем, постоянно спотыкаться о них, падать, вновь подниматься и бежать.
— Я придумал!! — вдруг кричит он, дрожа от азарта, — ты будешь зваться Арэкусу!
— О, нет! — я театрально вскидываю руки, — жестокий! Ты оставил от моего имени жалкий клочок! А знаешь что? Я буду называть тебя Хидэ, просто Хидэ!
— Ааа! Супер! — он обнимает меня за талию, — мы спасены, друг!!
— Спасены! — я крепко обнимаю его, вижу его счастливое лицо, слышу запах леденцов от его губ. Неожиданно для самого себя, я запрокидываю его голову и целую эти липкие, сладкие губы. Шум крови в моих ушах буквально оглушает, сердце готово выпрыгнуть из груди. Я до сих пор не испытывал ничего подобного. Хидэ не делает никаких попыток вырваться, и его нежная покорность просто сводит с ума. Вокруг тихо, я чувствую как припекает солнце, прямо передо мной его лицо с закрытыми глазами, дыхание его порывисто, а ладони лежат на моих плечах. Над нашими головами с тихим шёпотом проплывает вечность. По крайней мере мне так кажется. Хидэ глубоко вздыхает, поворачивается на бок, и подперев голову рукой, долго молча смотрит мне в глаза.
— Военачальник древности, — наконец произносит он.
Я не знаю, куда себя деть от смущения. Ну что на меня нашло? Пытаюсь что-то сказать, но он прижимает к моим губам указательный палец и слова не идут дальше мыслей. В его глазах нет ни удивления ни насмешки. Я переворачиваюсь на спину и заложив левую руку за голову, смотрю на немногочисленные облачка, лицо моё пылает от стыда. Хидэ ложится рядом, опираясь головой о моё плечо, его волосы щекочут мне правую щёку. Я не смею прикоснуться к нему. Я не смею посмотреть на него даже искоса, но ощущаю близость его присутствия всем телом, чувствую исходящее от него тепло, словно бы кожа моя стала чувствительной, как у змеи. Хидэ вздыхает и устраивается поудобнее. Я задерживаю дыхание, в висках стучит молот сердца, а кровь превращается в расплавленное олово, но перед глазами только синева, разбавленная пёрышками облаков. Мы оба словно цепенеем, вокруг не существует ничего, кроме неба.
Уже вечером, одевшись и спустившись вниз, я вновь робко целую его. Хидэ отвечает на поцелуй. Мы стоим у подножья древней, нагретой за день белой стены. Его руки обвивают мне шею, мои — гладят его спину и плечи. Совсем вечереет, в воздухе уже чувствуется будущая ночная прохлада, цикады начинают свои концерты, в воздухе появляются жуки и ночные бабочки. Домой мы идём, взявшись за руки, и всю дорогу не говорим ни слова.
* * *
Учась в Кайсэй, я совершенно случайно узнал, что Хидэ постоянно обижают в начальной школе Токива. Младший брат нашего школьного председателя учился с Хидэ в параллельных классах и всё рассказывал своему брату, а он, неисправимый болтун и сплетник, в свою очередь, передал мне.
— Нет, ты только представь себе, — давясь смехом, говорил он, — эдакий увалень, уж как они над ним потешались, чего только не вытворяли, даже колотили пару разиков, а он стоит себе, глазами хлопает, а у самого слёзы в три ручья, как у девчонки. Неет, из такого толку не будет ни на грош…
Надо ли говорить, каких усилий стоило мне сохранять бесстрастное выражение лица, слушая такие вещи! Я сжал кулаки, да так, что на ладонях проступили багровые следы от ногтей.
В тот же день я отправился в начальную школу, благо ехать было не так далеко. Я себя совершенно не узнавал, абсолютно неконфликтный, спокойный подросток, который ни разу не затеял даже пустяковой драки, сейчас я мог бы вцепиться в глотку и старшекласснику! Во мне клокотала ярость. Заранее выяснив имя главного заводилы этих садистских игрищ, я знал, кого мне надо искать.
На малом школьном дворе позади главного корпуса, уже собралась вся компания. Став в кружок, они что-то делали, сопровождая каждое движение визгливым хохотом. Я уже знал, кого найду в центре круга. Не доходя до них шагов десяти, я остановился и громко произнёс:
— Мне нужен Куробэ!
Они замерли, потом расступились и я увидел стоящего на коленях Хидэ с растрёпанными волосами, и над ним невысокого мальчика, который наотмашь бил его по голове кончиками пальцев, да так и замер, занеся для очередного удара руку. Хидэ, казалось, не воспринимал ничего вокруг, голова была опущена, но я отчётливо рассмотрел две блестящие, вертикальные полосы на его щеках. Огромным усилием, я подавил в себе желание броситься к нему, обнять голову и покрыть поцелуями это заплаканное, любимое лицо. Я сдержался, дело надо было довести до конца.
— Так это ты Куробэ? — и, не дожидаясь ответа, приказал. — А ну, подошёл сюда!
Невысокий мучитель нехотя повиновался. У него были янтарные глаза и неправильный прикус, и это придавало его лицу что-то волчье.
— Чего? — спросил он, глядя на воротник моей формы со значками средней школы.
Вместо ответа, я врезал ему по носу своим остреньким кулачком.
— Ой, — взвизгнул он, — ой-ой!
Глаза его немедленно наполнились слезами, а под мгновенно распухшим носом повисла большая рубиново-красная капля.
А я просто стоял заложив руки за спину и расставив ноги на ширину плеч, и наблюдал, как вожак этой стаи, в глазах своих подпевал превращается в мокрую курицу. Довольный произведённым эффектом я развернулся в сторону остальной шайки.
— Он мой друг! — отчётливо сказал я, указывая на Хидэ, — если кому-то в голову придёт мысль не только стукнуть его, а даже обозвать, то лучше выйдите сейчас.
Молчание.
— Ну, чего вы ждёте, болваны? Поднимите его с земли, приведите в нормальный вид и проводите в класс!
Немедленно нашлись помощники, которые помогли Хидэ встать с колен, начали отряхивать его брюки, а кто-то принялся вытирать своим платком его лицо.
Уже поворачиваясь уходить, я бросил:
— Если понадобиться, я буду драться со всеми.
Вечером, я вновь поехал туда встретить Хидэ после школы (я решил теперь, каждый раз заезжать за ним). Он подбежал ко мне ничего не говоря, несколько секунд смотрел сияющими глазами, а потом, обняв мне голову, замер, уткнувшись лицом в мою грудь, и это было для меня дороже любых слов.
Пока я варился в котле противоречивых эмоций, наивных устремлений и тайных желаний — из чего и состоят беззаботные школьные годы — дела нашей семьи стремительно пошли в гору. Природное чутьё промышленника и финансиста, моего отца, позволило ему настолько расширить своё дело, состоящее вначале из одной небольшой фабрики по производству газетной бумаги, что в моих глазах он стал чуть ли не чародеем. У меня просто не укладывалось в голове, что изучая кипы свежей экономической периодики и строя скучные схемы и графики, можно утром вложив в акции компаний с длинными названиями сотню-другую тысяч йен, вечером получить прибыль равную двумстам процентам.
Как бы то ни было, я продолжал учиться, писать картины; перепробовав множество художественных приёмов и техник, моё сердце покорила акварель, и встречаться с Хидэ. Он стал для меня всем: близким другом, школьным товарищем, напарником для игр и возлюбленным в одном лице. Учился он очень хорошо, более того, я слышал, что его усердие и прилежание учителя ставят в пример другим. И мне чертовски льстило, что он настолько хорош в учёбе, насколько хорош был я сам.
Моя расправа над Куробэ возымела такой эффект, что больше никто не осмеливался потревожить спокойствие моего друга. Следует отметить, что как раз после этого случая, отношение Хидэ ко мне изменилось. Он стал отвечать взаимностью на мои чувства. Нет, он и до этого предпочитал моё общество всем остальным, но я чувствовал, что он не может полностью осознать моё к нему отношение, словно бы до конца не верил, что может найтись кто-то способный его любить. Он не давал для моих сомнений ни единого повода, так что это были лишь субъективные ощущения. И вот, с того дня что-то неуловимо изменилось. Хидэ словно бы увидел себя моими глазами. Он увидел, что это не странная прихоть с моей стороны, не затянувшаяся неумная шутка, а чувство намного более глубокое: спокойное и необъятное, как море в ноябре и обжигающе-жаркое, словно весеннее солнце в горах. И Хидэ, подобно угольку загорающемуся от жара костра, стал испытывать по отношению ко мне такое же чувство. Наши взаимные волны любви, словно бы преобразили нас и это преображение было совершенно незаметно окружающим.
Особенно забавно было, когда мы не могли уединиться или находились среди большого количества людей, скажем, на оживлённой улице. Посторонним было совершенно невдомёк, что два мальчишки, неторопливо бредущие куда-то, являются одним целым. Нет, мы не шли держась за руки, не бросали взаимных влюблённых взглядов, не шептали что-то на ушко. Мы могли стоять повернувшись спинами друг к другу и смотреть в разные стороны, но были единым организмом. Кровь, которую толкало сердце Хидэ, бежала по моим сосудам; воздух, который я вдыхал, в свою очередь выдыхали лёгкие Хидэ. Доходило до смешного. Я пробовал виноград у уличного торговца, и не успевал его вкус осесть у меня на языке, как Хидэ говорил: «кислый, не пойдёт» и через мгновение я соглашался. Действительно кислый. Но это всё было на людях. Стоило нам остаться без свидетелей, как взаимная страсть немедленно заставляла горячие руки пускаться в путешествия по шелковистым пустыням кожи, а мгновенно пересохшим губам искать спасительного оазиса в прохладе других губ. И время вновь замедляло свой ход, до тех пор, пока мы, задыхающиеся и счастливые не позволяли ему бежать дальше.
Но моей спокойной жизни скоро пришёл конец. Как-то однажды моя матушка сказала:
— Почему бы тебе не пригласить поиграть к нам домой твоих школьных подружек?
Этот простой вопрос вогнал меня в совершеннейший ступор. Я не знал доброй половины имён учившихся со мной девочек, а те что знал, постоянно путал. Более того, я не смог бы точно сказать, сколько всего девочек учится со мной в классе. Поэтому я промямлил нечто неопределённое и поспешно ретировался. Не мог же я ответить, что до одури люблю соседского паренька на четыре года младше себя, и никакие девочки мне сто лет не нужны! Дальше — больше. Бабушка Хидэ. Эта элегантная дама управляла салоном красоты или чем-то в этом роде. Однажды, когда я, как обычно зашёл за Хидэ к нему домой, она своей рукой нежно, но твёрдо взяла меня за плечо и негромко спросила:
— Что, очень любишь Хидэто?
Признаться, от этого вопроса я весь похолодел. Она стояла, глядя на меня сверху вниз, одетая в невероятно красивое кимоно, пахнущая шафраном, с таким искусно подведённым лицом, что оно не давало никаких зацепок относительно её возраста; направив на меня взгляд живых проницательных глаз, но её рука, держащая моё плечо, казалась мне дланью самого рока. Осторожно подбирая слова, со всей возможной почтительностью, я отвечал, что, да, люблю, в смысле, ну мы же с ним знакомы с самого детства. Так и не узнав, удовлетворил ли её мой ответ, я думал о другом. Почему она заинтересовалась моей скромной персоной? Ведь для родителей Хидэ я был уже таким привычным явлением в их доме, как большой телевизор в гостиной, или часть домашнего интерьера. Для них всё было понятно. Я давнишний друг их сына, мы никогда не ссоримся, я везде его сопровождаю и если что, не дам в обиду (что было совершеннейшей правдой). Что же она могла заподозрить? Несколько дней кряду, я ломал голову над этим вопросом, и, наконец, сообразил. Несомненно, она всё поняла в наших с Хидэ отношениях, несомненно и то, что о своём знании она никому не сообщит. А её вопрос, был своеобразной проверкой, понимаю ли я, что ей известно. Моё восхищение этой женщиной, её умом, многократно возросло. И самое главное — у нас появился покровитель.
Однажды, я завёл с Хидэ разговор о ней.
— Послушай, Хидэ, во всём слушайся свою бабушку.
— Бабушку? Почему? — он испуганно и непонимающе уставился на меня.
— Видишь ли, у тебя должен быть человек, понимающий жизнь и способный давать советы и наставлять. У меня этот человек — мой отец, мама витает в облаках и у неё голова по-другому устроена. Она ничего не смогла бы мне посоветовать. У тебя такой советчик — твоя бабушка, ведь родители особо тобой не занимаются. Понимаешь?
— Кажется, понимаю.
— Такие люди как она, многое знают, они способны уберечь нас от ошибок. Обещаешь мне слушаться её?
— Да, обещаю.
Лицо Хидэ посветлело, по глазам я видел, что он понимает меня. Как же я люблю его!
Время наше! Оно принадлежит нам, жизнь принадлежит нам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, это были счастливые годы. Мы отдали себя друг другу без остатка, он безраздельно владел мной и наоборот. Впереди расстилалась лазурная, ослепительная бесконечность и в этой бесконечности два атома, две песчинки на ладонях вечной весны, связанные несокрушимой силой, той силой, которую поднимая на знамёна, до неузнаваемости меняют этот мир. С нами ничего не может случиться, мы бессмертны, да мы и есть сама жизнь. Дни бежали, а мы оставались счастливыми. И вдруг новость, да ещё какая! Хидэ отправляют по какой-то программе обмена школьниками с идиотским названием, жить в чужих семьях в Америке. У меня будто выбили почву из-под ног. Хидэ с одной стороны был рад, как же, настоящее приключение, поездка в Штаты. Но глядя на моё состояние и сам заметно расстроился. Я же, совершенно раздавлен.
От одной, до четырёх недель. Для мотылька, это расстояние от рождения до смерти, для поросших мхом валунов в городском парке, это миг, ничто, для меня — почти приговор. Месяц без Хидэ. Я совершенно не представляю, как я буду без него всё это время, вот уж действительно, чтобы почувствовать как тебе жизненно необходимо что-либо, надо этого лишиться. Хидэ придумал одну штуку: написать друг другу письма и вручить до отъезда. Весь смысл в том, чтобы вскрыть конверты и прочесть содержимое, когда разлука станет невыносимой. Вечером, накануне отъезда, мы обмениваемся нашими посланиями. Уже почти темно, мы встречаемся в конце улицы, под каштаном.
Мы ничего не говорим, слова сейчас не нужны. Все слова превратились в бессмысленную россыпь звуков, бесцветную, будто застиранные до белизны тряпки. Даже эти бумажные прямоугольнички, на написание одного из которых я потратил мучительные два дня, пытаясь доверить бумаге свои чувства, даже они сейчас кажутся лишними. Уже в совершенной темноте я целую его солёные от слёз губы, он гладит мои волосы, мы обнимаемся так, что обоим становится трудно дышать. Затем мы расстаёмся. Расставание. Это слово, которое раньше так мало значило, сейчас заполняет моё сознание, оно расползлось, разбухло, отвратительное, как издохшая бродячая собака. Пока я тихо иду вдоль забора до своей калитки, я держу письмо в руке, прижатой к груди. Вокруг неистовствуют цикады, но я ничего не воспринимаю, будто уши заложены ватой. Приоткрываю калитку и проскальзываю во двор, черный, душный, укрытый от звёздного неба пологом дикого плюща, будто склеп. Калитка неслышно закрывается за мной.
Я не выдержал в конце второй недели. Вечером, запершись в своей комнате, я извлёк письмо из тайника между папкой для этюдов и альбомами графики Хакутэя Иси и Альбрехта Дюрера. На мгновение я замираю, но во всём доме тишина — та тишина, которая всю жизнь была моим союзником. Я прижимаю конверт к губам и просто стою некоторое время, закрыв глаза. Осторожно вскрываю его: небольшой, из толстой рифлёной бумаги хорошего качества. Хидэ не стал покупать готовый, а сделал его своими руками. Бережно разворачиваю письмо, некоторое время просто рассматриваю буквы, написанные его рукой, как же приятно их видеть, затем начинаю читать. После двух первых строк, текст расплывается, буквы начинают вести себя странно, они то увеличиваются, то уменьшаются в размерах, некоторые меняются местами, мои руки дрожат так, что я вынужден положить письмо на стол, и стоя на коленях, дочитываю его до конца. Его послание ко мне наполнено такой нежностью, такой любовью, что мой проверенный способ борьбы со слезами, запрокидыванием вверх головы, на этот раз терпит полное фиаско. Я роняю голову на руки и плачу, плачу и не могу остановиться.
Через неделю Хидэ вернулся домой. Его родные наметили на следующий день торжественный обед, на который пригласили всех соседей и моих родителей тоже. Накануне вечером, я уже слонялся около ограды его дома, и, хотя не видел Хидэ после приезда, моё сердце трепетало от сознания того, что он совсем рядом, так близко. Я неоднократно собирался уже пойти к себе, но каждый раз, как магнитом, меня возвращало обратно. Неизвестно, сколько бы я болтался под окнами чужого дома, но матушка, не выдержав, кликнула меня:
— Хватит уже гулять, пора ужинать! Вот несносный, не загнать его с улицы.
Я нехотя побрёл к себе, горячо желая, совсем не есть сегодня, а сразу лечь спать, чтобы поскорее настало завтра.
И вот, наконец, нарядно одетый, с достоинством идущий вместе с родителями, я вошёл в дом, который мог бы пробежать насквозь с закрытыми глазами и не разу не задеть ни один предмет. Пришло порядочно взрослых, а детей было всего ничего: какой-то явно скучающий, чужой мальчик намного меня старше, я, Хидэ и его младший братик, который не отходил от него ни на шаг. Нас рассадили по разным углам комнаты, и настроение моё сразу испортилось. Я не сводил с Хидэ влюблённого взгляда, но не мог перекинуться с ним хотя бы парой слов. Он, в свою очередь, тоже посматривал в мою сторону и, хотя старался казаться невозмутимым, был взволнован не меньше меня.
Все расспрашивали Хидэ об Америке, но очень скоро взрослые перешли на разговоры про политику, новый состав кабинета министров и будущие цены на рис. Какой-то высокий, лысый господин с костлявыми руками, что-то горячо доказывал моему отцу, который, склонив голову набок, почтительно улыбался, и непонятно было, согласен он со своим собеседником, или нет. О Хидэ, казалось, совсем позабыли. Он лишь пожал плечами и незаметно подмигнул мне. Я всё понял, подмигнул в ответ и не дожидаясь угощений, стал потихоньку пробираться к выходу. Ожидая его на улице, я краем уха услышал писклявый голосок, доносившийся из-за ограды и голос Хидэ, который что-то негромко сказал. Через мгновение Хидэ был уже рядом.
— Это ты с Хироси говорил? — спросил я.
— Ага, — улыбаясь, ответил Хидэ, — хотел увязаться следом, пришлось его припугнуть.
— Ох, и влетит нам с тобой, сбежали с торжественного обеда, — сказал я.
Хидэ лишь коротко рассмеялся.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а затем, словно в головы нам пришла одна и та же мысль, держась за руки, со всех ног бросились к старому городскому саду.